Явился сменный караульный отряд. Дрого и его солдаты вышли из редута и направились через галечные россыпи к крепости, на которую уже наползали синие вечерние тени. Когда подошли к крепостным стенам, Дрого произнес пароль за себя и за своих людей, ворота открылись, сменившийся патруль выстроился в небольшом дворике, и Тронк начал перекличку. Дрого же направился к коменданту, чтобы сообщить ему о странной лошади.
Как предписывалось уставом, сначала Дрого доложил о своем прибытии капитану-поверяющему, потом они вместе пошли искать полковника. Обо всяких новостях, как правило, сообщали старшему адъютанту, но на этот раз происшествие было слишком серьезным, чтобы терять время.
А слух о лошади молниеносно облетел крепость. На самых отдаленных фланговых постах форта уже поговаривали о татарской коннице, ставшей лагерем у подножия скал. Полковник, узнав новость, сказал только:
— Зря не попытались взять эту лошадь, если на ней седло, мы могли бы узнать, откуда она.
Но было уже поздно, так как солдат Джузеппе Лаццари, когда патруль возвращался в крепость, спрятался за огромным валуном, и никто этого не заметил. Потом он спустился вниз по галечнику, взял лошадку и теперь возвращался с ней в крепость. К своему удивлению, он обнаружил, что лошадь-то не его, но теперь это уже не имело значения.
Только когда отряд вступил в крепость, кто-то из товарищей Лаццари заметил, что он исчез. Если узнает Тронк, сидеть Лаццари на гауптвахте не меньше двух месяцев. Нужно было спасать товарища. И потому, когда старший сержант, делая перекличку, дошел до Лаццари, кто-то откликнулся за него: «Я».
А через несколько минут солдаты, уже разбредавшиеся по двору кто куда, вспомнили, что Лаццари не знает пароля. Здесь уже дело пахло не гауптвахтой, а смертью: как только он подойдет к стенам крепости, в него по уставу должны стрелять. Несколько солдат тотчас побежали искать Тронка: надо же было что-то придумать.
Да поздно! Лаццари, держа черную лошадку под уздцы, уже подходил к крепости. А Тронк как раз стоял на стене, куда его привело какое-то смутное предчувствие. Сразу же после поверки старшего сержанта охватило беспокойство; причины его он определить не мог, но чуяла его душа, что не все в порядке. Перебрав в памяти события дня, он добрался до момента возвращения в крепость, так и не обнаружив ничего подозрительного. И вдруг словно обо что-то споткнулся; да, во время поверки был какой-то сбой, но в тот момент, как это часто бывает в подобных случаях, Тронк не придал ему значения.
Один из часовых стоял на посту над самыми крепостными воротами. В сумерках он увидел на галечнике метрах в двухстах от себя две приближающиеся черные фигуры. Сперва часового это не насторожило: мало ли что может померещиться; в таких глухих местах, когда постоянно чего-то ждешь, нередко даже средь бела дня видишь силуэты людей, ползущих среди камней и кустов, и начинает казаться, что кто-то за тобой подглядывает, а потом идешь проверять и убеждаешься, что никого там нет.
Чтобы отвлечься, часовой огляделся по сторонам, махнул рукой товарищу — часовому, ходившему по стене правее, метрах в тридцати от него, поправил свою тяжелую, сжимавшую лоб шапку, посмотрел налево и увидел старшего сержанта Тронка, который стоял неподвижно и не сводил с него сурового взгляда.
Часовой подтянулся, снова посмотрел вперед, убедился, что те две фигуры ему не померещились и находятся уже совсем близко — метрах в семидесяти. Да, это были солдат и лошадь. Часовой вскинул винтовку, взвел курок и, застыв в позиции, которую они сотни раз отрабатывали на учениях, крикнул:
— Стой, кто идет?
Лаццари был новичок и понятия не имел о том, что без пароля в крепость ему не войти. Самое большее, чего он боялся, так это наказания за самовольную отлучку; но, может, полковник и простит его. Какую лошадь добыл! Красивая, и генералу б подошла.
До крепости оставалось метров сорок. Уже было слышно, как лошадиные подковы цокают по камням. Почти совсем стемнело, издалека донесся сигнал трубы.
— Стой, кто идет? — повторил часовой. Еще раз — и придется стрелять. При первом окрике часового Лаццари вдруг охватило беспокойство.
Ему было странно, что именно теперь, когда он оказался в затруднительном положении, брат-солдат встречает его так грозно, но, услышав вторично: «Стой, кто идет?», он успокоился, узнав голос приятеля из своей же роты, которого все звали попросту Чернявый.
— Это я, Лаццари! — крикнул он. — Скажи командиру поста, чтобы мне открыли! Я коня привел. Только без шума, а то меня еще посадят!
Часовой не шелохнулся. Вскинув винтовку, он не двигался, оттягивая до последнего свое третье: «Стой, кто идет?» Может, сам Лаццари догадается о грозящей ему опасности, отступит назад, а завтра попытается как-нибудь примкнуть к караулу, возвращающемуся с нового редута. Но в нескольких метрах от часового стоял Тронк, не сводивший с него сурового взгляда.
Ни единого слова не произнес Тронк, лишь поглядывал то на часового, то на Лаццари, из-за которого, наверно, его самого накажут. Что означали эти его взгляды?
Солдат с лошадью подошли уже метров на тридцать: выжидать дольше было неразумно. Чем ближе подходил Лаццари, тем становилось яснее, что часовой не промахнется.
— Стой, кто идет? — в третий раз крикнул он уже другим голосом: в нем явно звучало предостережение приятелю, не имеющее ничего общего с уставом. В этом крике так и слышалось: «Отходи назад, пока не поздно! Хочешь напороться на пулю?»
И тут вдруг до Лаццари что-то дошло: мгновенно вспомнив суровый закон крепости, он понял, что теперь ему конец. Но непонятно почему, вместо того чтобы бежать прочь, он отпустил повод и пошел дальше один, громко крича:
— Это я, Лаццари! Ты что, не видишь? Чернявый, эй, Чернявый! Это я! Чего выставил винтовку? С ума, что ли, сошел, а, Чернявый?
Но на стене стоял уже не Чернявый, а обыкновенный солдат с каменным лицом и медленно поднимал дуло, целясь в своего друга. Уперев приклад в плечо, он все еще косил глазом в сторону старшего сержанта, с безмолвным отчаянием ожидая приказа «отставить». Тронк же по-прежнему был неподвижен и сверлил его взглядом.
Лаццари, не оборачиваясь и спотыкаясь о камни, отступил на несколько шагов.
— Это же я, Лаццари! — снова закричал он. — Не видишь, это я? Не стреляй, Чернявый!
Но то был уже не Чернявый, любивший позубоскалить с приятелями, а просто часовой крепости в военной форме из темно-синего сукна с кожаной портупеей, такой же солдат, как все в этой ночи; обыкновенный часовой, который прицелился и уже нажимал на спусковой крючок. Сквозь сильный шум в ушах он вроде бы расслышал хриплый голос Тронка: «Целься точнее», — хотя в действительности Тронк и рта не раскрыл.
Из дула вылетел сгусток огня, за ним — крошечное облачко дыма. В первое мгновение выстрел показался даже не очень громким, но после, многократно отраженный горами, он долго сотрясал воздух, медленно затухая вдали, как раскаты грома.
Теперь, выполнив свой долг, часовой приставил винтовку к ноге, перегнулся через бруствер и посмотрел вниз, надеясь, что промахнулся. В темноте ему и впрямь показалось, что Лаццари не упал.
Да, Лаццари стоял рядом с потянувшейся к нему лошадью. Потом в наступившей после выстрела тишине раздался его полный отчаяния голос:
— Ты же убил меня, Чернявый!
С этими словами он медленно повалился ничком. Тронк с непроницаемым лицом стоял все так же неподвижно, а в лабиринтах крепости поднялась предвоенная суета.
XIII
Таково было начало той памятной ночи, наполненной ветром, отблесками качающихся фонарей, необычными сигналами трубы, грохотом сапог в переходах, облаками, которые стремительно налетали с севера и, цепляясь за верхушки скал, оставляли на них свои клочья, но задержаться не могли: что-то очень важное влекло их дальше.
Достаточно было одного выстрела, простого винтовочного выстрела, чтобы вся крепость встрепенулась. Годами здесь царила тишина: все вечно прислушивались к северу, чтобы вовремя уловить голос надвигающейся войны, — слишком долго она длилась, эта тишина. Теперь вот раздался винтовочный выстрел — точно отмеренное количество пороха и свинцовая пуля, — но люди переглянулись так, словно только и ждали этого сигнала.
Конечно, и в тот вечер никто, кроме нескольких солдат, не произнес вслух слова, которое было у всех на уме. Офицеры предпочитали помалкивать, чтобы не спугнуть надежду. Разве не для войны с татарами возведены стены крепости, разве не ради нее все тратят здесь годы своей жизни, разве не из-за татар часовые как заведенные денно и нощно вышагивают на своем посту? Одни каждое утро просыпаются с новой надеждой, другие загоняют ее поглубже, а третьи не знают даже, есть она или нет, может, они вообще ее потеряли. Но ни у кого не хватает смелости заговорить о ней вслух — это считается дурной приметой, а главное — кто же станет делиться своими самыми сокровенными мыслями? Солдатам такое не пристало.
Итак, пока есть один убитый солдат да еще лошадь неизвестного происхождения. В караульном отряде у ворот, выходящих на север, где как раз и случилось несчастье, все очень взбудоражены, и, хотя это не предусмотрено уставом, именно там сейчас находится Тронк, удрученный мыслями о грозящем ему наказании; ответственность за случившееся ложится именно на него: кто, как не он, допустил отлучку Лаццари, кто, как не он, должен был по возвращении заметить, что солдат не отозвался во время поверки?
Вот случай майору Матти продемонстрировать знание дела и употребить свою власть. По лицу его ничего не угадаешь, кажется даже, будто он улыбается. Однако же майор прекрасно осведомлен о происшедшем и приказывает дежурному по редуту лейтенанту Ментане подобрать труп солдата.
Ментана — офицер неприметный, самый пожилой лейтенант в крепости: не имей он на пальце кольца с крупным алмазом и не играй хорошо в шахматы, никто бы о нем и не вспоминал. Драгоценный камень на его безымянном пальце действительно велик, и редко кому удается одержать над ним победу за шахматной доской, но перед майором Матти он трепещет и, получив такой простой приказ — послать людей за убитым, — совсем теряет голову.
На его счастье, майор Матти, заметив стоящего в уголке старшего сержанта Тронка, подзывает его:
— Тронк, поскольку вам здесь делать нечего, возьмите выполнение этой операции на себя!
Произносит он это таким естественным тоном, словно Тронк — обычный унтер и личного касательства к происшедшему не имеет. Матти не привык делать выговоры непосредственно провинившимся и бледнеет от злости, подыскивая необходимые слова: ему по душе всякие обстоятельные расследования с долгими допросами и протоколами, от которых самый незначительный проступок разрастается до чудовищных масштабов и почти всегда влечет за собой серьезное наказание.
Тронк не моргнув глазом отвечает:
— Слушаюсь, господин майор! — и спешит в ближайший к воротам дворик.
Вскоре небольшой отряд, запасшись фонарями, выходит из крепости: во главе выступает Тронк, за ним следуют четверо солдат с носилками, за ними — на всякий случай — еще четверо вооруженных рядовых. Замыкает шествие, кутаясь в линялый плащ и волоча саблю по камням, сам майор Матти.
Лаццари они находят в том положении, в каком его настигла пуля: лицом вниз, с вытянутыми вперед руками. Винтовка, висевшая у него через плечо, застряла между двумя камнями и торчит прикладом вверх, являя собой странное зрелище. Падая, солдат поранил себе руку, и, прежде чем его тело успело остыть, из ранки вытекло немного крови, темнеющей сейчас на белом камне. Таинственная лошадь исчезла.
Тронк склоняется над мертвым, чтобы взять его за плечи и перевернуть, но тут же отдергивает руки, как бы вспомнив, что по уставу это не положено.
— Поднимите его, — тихо и зло приказывает он солдатам. — Но сначала надо снять винтовку.
Один из солдат наклоняется, чтобы отстегнуть ремень, и ставит свой фонарь на камни рядом с мертвым. Лаццари не успел даже закрыть глаза, и свет фонаря отражается в узкой полоске белков между веками.
— Тронк! — слышится из темноты голос майора Матти.
— Да, господин майор! — отвечает Тронк, вытягиваясь в струнку. Солдаты тоже замирают.
— Где это случилось? Где именно он сбежал? — спрашивает майор, медленно цедя слова и делая вид, будто спросил просто так, из праздного любопытства. — У источника? Там, где такие большие валуны?
— Так точно, господин майор, там, — отвечает Тронк, не пускаясь в дальнейшие объяснения.
— И никто не заметил, как он сбежал?
— Никто, господин майор.
— Хм, у источника, значит. А что, там было темно?
— Так точно, господин майор, довольно темно.
Тронк еще несколько мгновений стоит навытяжку, потом, поскольку новых вопросов от Матти не поступает, знаком велит солдатам продолжать свое дело. Один из них пытается отстегнуть ремень винтовки, но пряжку заело и ремень не поддается. Натягивая его, солдат чувствует тяжесть мертвого тела, непомерную, свинцовую тяжесть.
Освободив винтовку, двое солдат осторожно переворачивают убитого на спину. Теперь освещено все его лицо. Губы у Лаццари сомкнуты. Полуприкрытые, остановившиеся и не реагирующие на свет глаза говорят о том, что человек мертв.
— В лоб? — слышится голос майора Матти, сразу заметившего маленькую вмятину у переносицы.
— Простите, господин майор? — Тронк не понял вопроса.
— Я говорю: пуля попала в лоб? — раздраженно повторяет Матти.
Тронк приподнимает фонарь, направляет луч света на лицо Лаццари и, тоже заметив маленькую вмятину, инстинктивно тянется к ней пальцем — пощупать. Но сразу же смущенно отдергивает руку.
— Похоже, так и есть, господин майор, прямо в лоб.
(Почему бы ему самому не подойти и не посмотреть на покойника, если это так его интересует? А то задает всякие глупые вопросы!)
Солдаты, от внимания которых не укрылась растерянность Тронка, продолжают заниматься своим делом: двое подхватывают труп за плечи, двое берут за ноги. Голова, лишенная опоры, страшно откидывается назад! Рот, хоть на нем и лежит ледяная печать смерти, чуть приоткрывается.
— А кто стрелял? — спрашивает Матти, продолжая все так же неподвижно стоять в темноте.
Но Тронк уже не слышит вопроса. Все внимание сержанта сосредоточено сейчас на убитом.
— Поддержите ему голову! — приказывает он с глухой яростью, словно покойник — он сам. Вдруг до него доходит, что Матти снова о чем-то спрашивает, и Тронк вытягивается в струнку. — Простите, господин майор, я тут…
— Я спросил, — внятно повторяет майор Матти, и по его тону ясно, что только присутствие покойника вынуждает его сохранять выдержку. — Я спросил: кто стрелял?
— Вы знаете, как его зовут? — тихо обращается Тронк к солдатам.
— Мартелли, — отвечает кто-то из них. — Джованни Мартелли.
— Джованни Мартелли, — громко повторяет Тронк.
— Мартелли, — раздумчиво произносит майор. (Знакомое имя, должно быть, один из победителей соревнований по стрельбе. Стрелковой подготовкой руководит именно он, майор Матти, и лучших снайперов знает по имени.) — По прозвищу Чернявый, верно?
— Так точно, — отвечает Тронк, продолжающий стоять навытяжку. — Действительно, у него прозвище Чернявый. Сами знаете, господин майор, солдаты между собой по-приятельски…
Он как бы старается выгородить Мартелли: дескать, в том, что парня прозвали Чернявым, его вины нет, и наказывать тут не за что.
Но майор не собирается наказывать солдата: такая мысль ему и в голову не приходит.
— Ага, Чернявый! — кивает он, не скрывая удовлетворения. Старший сержант хмуро смотрит на майора, ему все ясно. «Как же, как же, — думает он, — дай ему еще приз, сволочь, за то, что он красиво убил человека. Какой точный прицел, не правда ли?»
Да, конечно, прицел был очень точным. Именно об этом думает сейчас Матти (а ведь когда Чернявый стрелял, было уже темно. Снайперы у него что надо).
Тронк люто ненавидит его в эту минуту. «Как же, как же, можешь радоваться открыто, — думает он. — На то, что Лаццари убит, тебе наплевать. Похвали своего Чернявого, вынеси ему благодарность!»
И действительно, майор совершенно спокойным голосом громко выражает свое удовлетворение:
— Что ж, Чернявый стреляет метко! — А про себя думает: этот хитрец Лаццари надеялся, что Чернявый промахнется, надеялся, что ему все сойдет с рук! Теперь он узнал, с кем имел дело. А Тронк?.. Может, он тоже рассчитывал, что Чернявый промахнется, и тогда все кончилось бы несколькими днями гауптвахты. — О да, да! — снова восклицает майор, совершенно позабыв о том, что перед ним покойник. — Чернявый — стрелок отменный!
Наконец он умолкает, и старший сержант может опять заняться трупом. Теперь Лаццари лежит на носилках, как полагается: лицо его прикрыто походным одеялом, видны только руки — две большие крестьянские руки, которые кажутся еще живыми и налитыми кровью.
По знаку Тронка солдаты поднимают носилки.
— Прикажете идти, господин майор?
— А кого еще ты собираешься здесь ждать? — резко отвечает Матти, который только теперь с искренним удивлением почувствовал ненависть Тронка и считает нужным ответить ему так же резко, подчеркнув вдобавок пренебрежение старшего по званию к подчиненному.
— Вперед! — командует Тронк.
Следовало бы сказать «шагом марш», но это кажется ему сейчас неуместным. Только теперь он взглянул на крепость, увидел на стене силуэт часового, смутно вырисовывающийся в свете фонарей. За этими стенами, в одной из казарм есть койка Лаццари и его сундучок, а в нем — привезенное из дома изображение Мадонны, несколько холостых патронов, огниво, цветные носовые платки, четыре серебряные пуговицы для парадного мундира: они достались ему еще от деда и в крепости никогда бы не пригодились.