К тому времени Самсон уже давно оставил Южную Америку и воротился на родину. Труды над «Гнозисом» остановились, потому что исходный материал иссяк. Лягушьего яда оставалось ещё достаточно, ибо доля этого ингредиента в эликсире была незначительной, но запас морских жаб подошёл к концу. Молодой человек думал уж снова отправляться в устье реки Рио-Атрато (и отправился бы, потратив на путешествие год иль два), но, как гласит поговорка: не ищи далёко, не летай высóко.
До сведения Фондорина, нарочно собиравшего подобные легенды, дошёл слух, что в глухих болотах Приуральского края, хоть и редко, можно повстречать земноводное, которое местные жители зовут «жаба-ага». С незапамятных пор ведуньи и знахарки используют её слизь для лечения порчи и лихобесия, а попав в злые руки, слизь бывает употреблена и на чёрное дело. Будто бы и древнее прозванье лесной ведьмы «баба-яга» произошло как раз от колдовской силы, которая присуща сей болотной твари.
Самсон немедленно отправился в сравнительно недальнюю экспедицию да посулил околоболотным жителям по рублю за всякую пойманную жабу-агу. Чудаку-барину наловили бородавчатых уродищ мешка два. Соскрёб он пахучую слизь, произвёл анализ – и что же? Буфотоксин в чистейшем виде, не хуже американского!
Неоднократно самоотверженный испытатель опробывал свой продукт на себе, меняя дозу и соотношение компонентов. Результат казался ему не вполне удовлетворительным. В правой височной доле растекалось странное онемение, от которого обычные чувства словно притуплялись, зато воспалялось неведомое, шестое чувство, для коего больше всего подошло бы определение внутренний взор. Ему представали необычайные видения, открывались нежданные прозрения, однако всем этим явлениям не хватало чёткости. Они проносились через рассудок радужной чередой, не замедляясь ни в одном пункте и не оставляя в памяти прочного следа. Что ж за цена знанию, если оно не сохраняется?
Стало быть, эликсиру недоставало цепкости. Порывшись в своей коллекции, Фондорин нашёл искомое средь плодов одной давней, ещё отроческой экспедиции на Средний Вилюй. У якутских шаманов особенным почтением пользовался настой растения чучкут, в Европе называемого «артемизия». В этом отваре, часто используемом и европейскими лекарями, якутские шаманы растворяли порошок «сото-унуога». Его соскребали ножом, произнося разные заклинания, с голенной кости человеческого скелета. В дело годился далеко не всякий скелет, а лишь добытый из могильника, где хоронили людей, в давние времена умерших от проказы. Юный Самсон выяснил, что пригодными почитались захоронения, чей возраст превышал «три рода», то есть примерно сто лет. Анализ магического порошка обнаружил в нём присутствие некоей особенной соли кальция, которая в сочетании с отваром артемизии производила сильное действие на рассудок: всякое сказанное слово западало человеку в самую душу, навечно. Шаманы употребляли этот эффект для того чтобы лечить больного от болезни, дурных привычек или привязчивого наваждения (власть самоубеждения над недугами общеизвестна); Фондорин нашёл якутской смеси иное применение – он добавил её в свой эликсир.
Результат превзошёл все чаяния.
Выпив «Гнозиса», молодой человек раскрыл перед собой линеевские «Species plantarum»,[5] книгу, по которой привык беспрестанно сверяться. Едва взглянул на разворот, и тот сразу, целиком словно бы отпечатался в рассудке. Перелистнул – то же самое. И так до конца. После по часам Фондорин установил, что переворачивал страницы весьма быстро. За этот миг ни прочесть текста, ни даже разглядеть рисунки было бы невозможно. И, тем не менее, весь основательный трактат навсегда запечатлелся в памяти. Заглядывать в классификацию Самсону никогда уже не приходилось.
Это замечательное открытие скоро сделало молодого профессора образованнейшим человеком своего времени. Отрадней всего, что высвободилось много времени и умственных сил для занятия исследовательскими трудами. Теперь, прежде чем прочесть студентам лекцию, Фондорин не тратил времени на подготовку. Он просто выпивал перед занятием толику «Гнозиса», наскоро перелистывал нужную книгу – и строчки, будто сами по себе, вытянувшись длинной сияющей тесьмой, перемещались с бумаги в глубины мозга.
Средь других преподавателей, не раз наблюдавших этот подозрительный церемониал, пополз слух, что Скороспелок (заглазное прозвище, которым наградили Самсона завистники) не просыхает и скоро вовсе сопьётся. Несправедливый домысел, как ни странно, пошёл молодому человеку на пользу. Если раньше многие не любили его за то, что он сделался ординарным профессором в непристойно юном возрасте, то теперь общественное мнение утихомирилось. Таковы уж русские люди – всегда простят пьянице и ум, и талант, и даже удачливость.
А самые отъявленные недоброжелатели, кого не умилостивило мнимое фондоринское пьянство, были принуждены смирить своё злоязычие, когда мальчишка (ох, ловок!) стал зятем господина ректора.
Все университетские не сомневались, что любви тут не было и в помине – лишь самый трезвый расчёт, причём с обеих сторон: ректор Гольм выдал дочку-перестарка за наследника мильонов, а шустрый юнош обеспечил себе ещё более блистательную академическую карьеру. Но почтенные преподаватели были правы только наполовину.
Молодые поженились по самой настоящей любви, однако страсть эта действительно произросла из наиточнейшего, научного расчёта – была экстрагирована по тщательно составленной химической формуле. История эта настолько удивительна, что заслуживает небольшого уклонения от генеральной линии повествования.
III.
Иван Андреевич Гольм, известный математик и физик, был из тех немцев, кто решил сделаться русским и блестяще в том преуспел. Первым из иностранных профессоров он стал читать лекции по-русски, не смущаясь смехом, который раздавался со студенческих скамей в моменты слишком вольного обращения с речью Ломоносова и Державина. Постепенно разговор Ивана Андреевича делался чище, повадка степенней, а привычки обмосковились. Единственная дочь его получилась уже совсем русской. Языком своих предков она интересовалась только с научной точки зрения – ведь физика и химия преимущественно изъясняются по-немецки.
Из этого нетрудно догадаться, что Кира выросла другом и ассистентом своего многоучёного отца, а, следовательно, законченным синим чулком. Девица была в высшей степени умна, язвительна и несклонна к пустым разговорам, то есть не имела ни малейшего шанса найти себе мужа. Не то чтоб Кира Ивановна имела некрасивую внешность – напротив, её черты даже следовало бы назвать правильными, а волосы так были решительно хороши: красивые и густые, необычного янтарного оттенка. Но пышную эту растительность барышня стягивала в безжалостный пучок, одевалась как удобнее, смотрела собеседнику прямо в глаза. Прибавьте к тому преогромные очки, ироническую линию рта и сильные, недамские руки, которыми мадемуазель Гольм могла не только произвести сложный химический опыт, но и смастерить какой-нибудь аппарат, потребный для лаборатории. Откуда ж тут взяться женихам?
Мужчинам глупым в обществе Киры было неуютно, они не знали, как себя с нею держать и о чём говорить. Мужчинам умным нравилось вести с ней учёную беседу, но такой разговор исключает всякую легкомысленность, тем паче романтические фантазии о лобзаньях.
К тому времени, когда в Московском университете появился новый профессор непристойно юного возраста, Кира Ивановна уж миновала тридцатилетний рубеж, почитаемый девицами рекою Стикс, за которой не может быть ничего живого. Нимало тем не печалясь, перезрелая барышня довольствовалась участью отцовской ассистентки и почитала себя вполне счастливой. Она, бывало, шутила, что наречена в честь преподобной Киры Берийской, непорочной девственницы, которая провела в затворничестве более пятидесяти лет, предаваясь посту и молитве. «Поскольку гипотеза о существовании Бога ещё не доказана, – неизменно прибавляла старая дева – я заменяю пост научными занятиями, а молитву лабораторными опытами».
Иван Андреевич был в таком восхищении от талантов своего нового сотрудника, так о нём пёкся, что предоставил в распоряжение Фондорина не только собственную лабораторию, но и любимую ассистентку, которая поначалу фыркала и щетинилась на юнца, но очень скоро зажила с ним душа в душу. Вдвоём они проводили целые дни, а нередко и ночи средь реторт, горелок, перегонных кубов, охваченные единым вдохновением и самозабвенным восторгом, который знаком лишь первооткрывателям. Им было о чём поговорить друг с другом. Даже молчалось бок о бок как-то необыкновенно приятно.
Однажды, когда Самсон Данилович объявил, что должен отправиться в Новый Свет за морскими жабами, у Киры Ивановны вдруг открылись глаза. Она представила себе, как будет долгие месяцы жить без своего товарища, и побледнела. Однако, будучи женщиной умной, ничего о том не сказала. Минутой позже та же мысль пришла в голову и Фондорину. Он нахмурил лоб и задумался.
Иван Андреевич был в таком восхищении от талантов своего нового сотрудника, так о нём пёкся, что предоставил в распоряжение Фондорина не только собственную лабораторию, но и любимую ассистентку, которая поначалу фыркала и щетинилась на юнца, но очень скоро зажила с ним душа в душу. Вдвоём они проводили целые дни, а нередко и ночи средь реторт, горелок, перегонных кубов, охваченные единым вдохновением и самозабвенным восторгом, который знаком лишь первооткрывателям. Им было о чём поговорить друг с другом. Даже молчалось бок о бок как-то необыкновенно приятно.
Однажды, когда Самсон Данилович объявил, что должен отправиться в Новый Свет за морскими жабами, у Киры Ивановны вдруг открылись глаза. Она представила себе, как будет долгие месяцы жить без своего товарища, и побледнела. Однако, будучи женщиной умной, ничего о том не сказала. Минутой позже та же мысль пришла в голову и Фондорину. Он нахмурил лоб и задумался.
Как мы знаем, спасительный выход сыскался в приуральских болотах, но, раз появившись, тревожная идея уже не могла исчезнуть из головы профессора. Он проанализировал её и нашёл отменно логичное решение задачи.
– Мне не нравится с вами расставаться, – сказал он с важным видом неделю спустя. – Даже ненадолго. Бывает, что я лежу ночью в постели, придёт в голову какое-нибудь интересное умозаключение, а поделиться не с кем. Ах, думаю, сюда бы Киру Ивановну!
Барышня потупила взор, чего с ней, кажется, никогда раньше не случалось. Не обратив на это внимания, Самсон вёл логическую линию дальше.
– И, представьте, я нашёл способ, чтоб нам всё время быть вместе. Не только в кабинете или лаборатории, но всегда! Мы можем стать мужем и женой! – Он горделиво взглянул на неё. – Сударыня, я предлагаю вам свою руку!
«А сердце?», – подумалось Кире.
Вздохнув, она молвила:
– Люди женятся по страсти. А мы с вами не любим друг друга… – На это он пожал плечами, желая что-то сказать, но Кире сей жест не понравился, и она не дала себя перебить. – Par ailleurs,[6] Самсон Данилович, физиологические отношения, сопутствующие браку, слишком глупы и унизительны. Во всяком случае, ежели в них вступают без сердца.
– Вы ведь знаете, я всегда всё предвижу, – без ложной скромности ответствовал профессор. – Предвидел я и это возражение, друг мой. Будет у нас и сердце, и любовь.
– Неужто?
Кира Ивановна недоверчиво смотрела на соискателя её руки.
– Уж можете мне верить. Я тут на досуге, от нечего делать, – он небрежно махнул, – занялся пресловутой Формулой Любви, которую всуе поминают сочинители романов. Попробовал представить, как бы она выглядела, если б существовала на самом деле.
– И что же?
– Извольте. «Любовный напиток» – не выдумка и не шарлатанство. Я вычислил его состав без большого труда.
Барышня слушала затаив дыхание, но был ли её интерес сугубо научного свойства, бог весть.
– Продолжайте!
Учёный довольно улыбался.
– Что случается с человеком, чьё сердце, как говорится, поразила стрела Амура? Кровь приливает к лицу, сердце учащённо бьётся, беспричинная улыбка блуждает на лице. Всё это, разумеется, следствие внутренних процессов, происходящих в организме. Каких же именно? Я провёл исследование крови у вашего кучера Серафимки, про которого известно, что он по уши влюблён в комнатную девушку Парашу. Оказалось, что у Серафимки концентрация нейрофора – белка, ответственного за рост нервов, в полтора раза выше нормы. Два дня спустя, когда Параша ответила кучеру согласием, отчего его страсть распалилась до наивысшей степени, я провёл повторное исследование. Содержание нейрофора подскочило ещё наполовину против прежнего! Логично предположить, что состояние влюблённости вызывает ускоренную генерацию нейрофора. А стало быть, резонно предположить и то, что…
Он сделал паузу, и умная ученица (была меж ними такая игра) закончила сама:
– …Что искусственно вызванный выброс нейрофора повлечёт распаление любовной страсти?
– Именно так. Вот оно, «приворотное зелье». – Профессор извлёк из кармана довольно большую склянку, наполненную красноватой жидкостью. – Я добыл его, смешав отвары вот этих трав и корней, хорошо известных народным ворожеям.
Он положил перед своей избранницей листок с выписанными латинскими названиями и точным обозначением процентов. Кира Ивановна прочла и неуверенно сказала:
– Вы полагаете, мы должны попробовать?
– Непременно. Нынче же! Выпьем одновременно, разделив дозу пополам. Самое большее, чем мы рискуем – расстройством желудка из-за Cuscuta europaea, что присутствует в растворе.
Экспериментаторы заперли дверь, разлили напиток поровну и выпили…
Очнулись они только наутро, лёжа на полу, совершенно раздетые. Оба залились краской и признались, что толком ничего не помнят кроме смутных, горячечных видений. Формула любви, составленная рукою химика, оказалась во много раз мощней «приворотных зелий», завариваемых деревенскими колдуньями.
После случившегося брак стал неизбежен, и вскоре, к неописуемому удовольствию добрейшего Ивана Андреевича, свершился в согласии с положенным церковным обрядом, только что без свадебного празднества, от которого молодые с негодованием отказались. Пустое времяпрепровождение – слушать глупые речи и поминутно целоваться под крики «горько»! Пришлось ректору и гостям пировать без молодых, на что почтенные академики нисколько не обиделись.
Поселились новобрачные рядом с лабораторией, в Ректории. Так Иван Андреевич, сын сельского пастора, в шутку прозвал казённый особняк в Университетском квартале, предназначавшийся для ректора. Сам родитель деликатно съехал в Профессорский дом, где пустовала одна из квартир. Господин Гольм пошёл бы и не на такие жертвы, лишь бы ничто не мешало счастью молодой семьи. Ликование тестя не омрачилось, даже когда зять предупредил, что не получит никакого наследства, поскольку Фондорин-старший собирался завещать всё своё нешуточное состояние на прекраснодушные цели.
– Ну, может, ваш батюшка передумает, когда внуки пойдут, – лукаво отвечал Иван Андреевич. – Не передумает – тоже не беда. С вашими талантами, дружок, вы голодать не будете.
IV.
Муж с женой зажили душа в душу. Теперь они почти совсем не расставались. Вместе работали в лаборатории, вместе вели записи. Лишь по утрам, когда профессор читал лекции, новоиспечённая хозяйка постигала искусство управления домом. Эта наука, как все прочие, давалась Кире Ивановне легко и радостно.
По взаимной договорённости, достигнутой вскоре после начала совместного бытия, порешили принимать «любовный напиток» не чаще одного раза в неделю, иначе это сильное средство могло бы нарушить установленный ритм работы. Весь следующий день после принятия очередной дозы пропадал без пользы – Самсон Данилович бродил, как во сне, а его супруга сажала в научных записях кляксы и подолгу засматривалась в потолок.
Брак получился истинно гармоничным, как всякое начинание, основанное на доброй воле и точном расчёте. Но несколько месяцев спустя покойная жизнь кончилась. На Русь двинулась армия всей объединённой Европы. Многие тысячи счастливых и несчастливых семей оказались затронуты этой бурей. Коснулась она и профессорской четы, произведя трещину в союзе, казавшемся самим совершенством.
Впервые супруги зассорились между собой, да так непримиримо, что образовавшаяся расщелина с каждым днём делалась всё шире. Киру Ивановну беспокоило и сердило, что супругу пришла в голову блажь отправляться на театр военных действий, чтобы лично сразиться с неприятелями. Спор всякий раз начинался с теоретических аргументов.
– Что будет плохого, если Наполеон завоюет Россию вслед за прочими странами? – говорила Кира с не по-женски холодной рассудительностью. – Разве не сам ты говорил, что уровень развития страны определяется цивилизованностью населения, а цивилизованность населения – установленными порядками?
– Говорил…
– Разве европейское население не цивилизованнее нашего?
– Цивилизованнее…
– Разве законы и порядки, которые несёт с собою французский император, не разумней и человечней нашего крепостничества и пьянства?
– Всё так, – отвечал Самсон. – Однако ж, когда чужой человек, даже самой приличной наружности, накидывается с кулаками на твою мать, пускай неряшливую и нетрезвую, разве не бросишься ты её защищать?
– А ежели «чужой человек» – лекарь, который способен излечить твою несчастную родительницу от свинства?
– Лекаря вызывают. А если он явился к тебе непрошеный пускать кровь и ставить клистир, то он не лекарь, а разбойник, и ему надобно побить морду! – воинственно восклицал профессор.
Жена поневоле начинала смеяться.