— А тогда позвольте другой вопрос? — Рогощук, даже не вставая, далеко над сиденьем вытянул свое гуттаперчевое тело. Будто кобра. Прорезались жилы на шее. — Без окон, без дверей, полна горница людей?
И сверкнул по рядам бифокальными мощными линзами.
— Патефон, — опять ответил Созоев. Неприятно набычился, снизу оглядывая аудиторию. — Еще есть вопросы?
И Рогощук тоже втянулся обратно. А гадючник венчиком сомкнулся над ним и — шур-шур-шур — задымилось участливое шипение.
— Ну, старик сегодня в ударе, под корень рубит, — восхитился Жека.
Две навозные мухи вдруг закружились над макушкой его. И одна из них весело пискнула:
— Привет, ребята!..
Аудитория загудела.
— А тогда позвольте выступить! — опомнившись, закричал Бубаев. И, не дожидаясь разрешения, бодренько покатился вниз. Голый крысиный хвост высовывался у него из разреза пиджака и, как проволока, хлестал по скамьям.
Игнациус инстинктивно поджал ноги.
— Мне это не нравится, — довольно громко заявил Анпилогов, убирая журнал на английском, который читал.
Встала Элеонора и отряхнула роскошную рыжую шерсть вдоль предплечий.
— Даю справку по процедуре заседания, — невыносимо растягивая слова, произнесла она. Открыла толстенную книгу, переплетенную в дерматин, перелистнула несколько папиросных страниц и продекламировала, как в первом классе, тоненьким, очень старательным голосом: — В лесу родилась елочка, в лесу она росла, зимой и летом стройная, зеленая была. Зайчишка-зайка серенький под елочкой скакал, порою волк, сердитый волк, под нею пробегал!..
Аудитория загудела еще сильнее.
Игнациус ничего не понимал. Лишь таращился — до боли в распяленных веках. Осторожно, украдкой, пощупал себе лоб — холодный. Придавил, загибая, мизинец о край стола. Кажется, ничего не изменилось.
Обезумевший Жека с размаху заехал ему по спине:
— Не робей, Александр! Матросы не плачут!
А навозные мухи немедленно подтвердили:
— Ништяк!
Между тем неутомимый Бубаев все-таки взгромоздился на кафедру.
— Я не позволю вам профанировать! — яростно фыркнул он, поводя из стороны в сторону нежными розовыми ноздрями. — Вы не имеете права, я все равно скажу! — И, подняв пятерню, загундосил, как будто из бочки: — На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Кто ты будешь такой?
Вопрошая — как демон, уставил зрачки на Игнациуса.
Игнациус зашевелился.
— Не отвечай, не отвечай, — громко и высокомерно посоветовал ему Анпилогов, кладя ногу на ногу. — Не надо дискутировать, он на это и рассчитывает.
— Не буду, — согласился Игнациус, поднимаясь.
Желтый амфитеатр крутанулся вокруг него.
— Ты куда?
— Ухожу.
Его схватили с обеих сторон:
— Саша!..
— Не валяй дурака!..
— Они специально затеяли!..
— Бубаев хотел пропихнуть сына!..
— Поэтому!..
— У них ничего не выйдет!..
— Есть решение ученого совета!..
У Игнациуса неудержимо плыла голова. Свет из облепленных снегом окон шел — тусклый. Серые прозрачные перья роились в воздухе. Аудитория жужжала, как гигантский улей. Созоев, продолжая бормотать, снял очки и втянул голову под черепаший панцирь. Оцепенел — на годы. Мамакан величественно спал, булькая и вздувая мыльные пузыри на губах. Рогощук, неведомым образом очутившийся внизу, будто ветряк, мельтешил руками, выкрикивая: — Раз, два, три, четыре, пять! Вышел зайчик погулять! Вдруг охотник выбегает! Прямо в зайчика стреляет! Пиф! Паф! Ой-ей-ей! Умирает зайчик мой!.. — А вот это ты видел? — спокойно отвечал ему Бубаев, поднося к самому носу здоровенную красную фигу. В свою очередь задирал обе лопатообразных руки, беззастенчиво дирижируя: — Жили у бабуси два веселых гуся! — И весь крысятник, как по команде, подхватывал: — Ай люди, ай люли! Два веселых гуся!.. — Топали ногами в пол, барабанили по скамьям ладонями. Зинаида, отчаянно скрежеща, вращала ручку списанного арифмометра. Фонтаном пенились цифры. Бубаев-младший вместе с Хипетиным забрались на парту и оглушительно свистели в два пальца, приседая, по-видимому, от натуги. Как упившиеся соловьи-разбойники. Крамм, из гадючника, не выдержав их наглого торжества, разорвал зубами реферативный журнал, очень быстро скатал увесистый ком бумаги и запустил им в Хипетина — точно по лбу: — Схлопотал, крыса белая?!. — В ответ Хипетин плюнул, и у Зинаиды потекла тушь на ресницах. Девицы из ее лаборатории пронзительно завизжали и Хипетин в мгновение ока оказался погребенным под острыми топочущими каблуками — взлетели манжеты, пуговицы, белые клочья халата. Злобный Ковырнос, тоже принадлежавший к гадючнику, ухватил Молочкова за галстук и, дергая, начал колотить его носом о парту, зверски приговаривая: — Сдохнешь — не прощу! Сдохнешь — не прощу!.. — Умира-а-аю!.. — блеял гибнущий Молочков. — Заступи-и-итесь, члены ме-е-естного комите-е-ета!.. — Коричневая доска, как стена судьбы, нависала над кафедрой. Странные нечеловеческие знаки были начертаны на ней. Элеонора, обжигаясь, стирала их кончиком лисьего хвоста, но они загорались вновь — зелеными неоновыми трубками. — Наша взяла!.. — завопил Рогощук и, подпрыгнув к квадратному подбородку Бубаева, вцепился ему в бакенбарды. Тогда Бубаев без долгих размышлений дюбнул его кулаком по уху и Рогощук, не выпуская бороды, описал круг в воздухе, задев подметками Мамакана.
— Я — здесь! — глубоко из нутра отозвался дремлющий Мамакан. — С чмоканьем разлепил веки. — Тэкс! — Не торопясь принял у Элеоноры тяжелый том в дерматиновом вытертом переплете, немного подумал, — Тэкс! — и шандарахнул им Бубаева прямо по черепу.
— Выходили гуси, кланялись бабусе… — перекосившись, видимо, на остатках разума, просипел выключенный Бубаев. Покачался и шмякнулся, как бревно. Ботинки у него слетели, а сквозь драные носки засветились мозолистые тупые пятки.
— Не надо, не надо! — жалобно простонал Рогощук, извиваясь, защищая себя локтями. Но пятьсот страниц «Правил и комментариев» уже всей массой обрушились на него, и змеиная голова провалилась в плечи, оставив между ними идеально ровную пустую площадку.
— Регламент, — солидно объяснил Мамакан, просыпаясь и держа увесистый том наготове. — А еще кто будет выскакивать, башку проломлю!
Порядок кое-как восстанавливался.
Из крысятника тихонечко спустились трое и, взяв Бубаева за ноги, потащили его наверх. Очумевший истерзанный Хипетин собрал ботинки. И еще двое, теперь уже из гадючника, понесли обезглавленного Рогощука, который провисал между ними, будто гибкий резиновый шланг.
А внутри у него что-то булькало.
— Ну, это уж слишком, теперь моя очередь, — побурев до ногтей, стервенея, сказал Анпилогов. Громко скрипя суставами, сильно кренясь вперед, прошагал на кафедру, отодвинул вновь задремавшего Мамакана. Игнациус с испугом увидел, что он весь — деревянный, занозистый, с кольцевыми разводами сучков на щеках. А вместо волос — темная картофельная ботва.
— Общая проблема, рассматриваемая здесь, — ощутимо злясь и оттого отчеканивая каждую букву, произнес Анпилогов, — сводится к ряду экстремальных задач на условный минимакс. Согласно Позднышеву и Браве, наилучшей конформной проекцией сознания для данной области знания является та, крайняя изокола которой совпадает с контуром очерченного сознания. — Помолчал и строго посмотрел в аудиторию. Там ошарашенно притихли. — Верно? — спросил он. — Верно, — вразнобой ответили из рядов. — Но тогда, как следствие, сознание наименее отклоняется от нуля при максимальной кривизне воображения, — сухо заключил Анпилогов. Опять помолчал и отрывисто, резко кивнул. — Благодарю за внимание.
После чего возвратился на место и нервно сказал Игнациусу:
— Извини, Александр, я обязан был выступить. Я даже не тебя защищаю. Просто некоторые вещи нужно говорить прямо и грубо — как они есть — иначе о них будут забывать.
— Я понимаю, — с тоской ответил Игнациус, глядя в деревянные потрескавшиеся глаза.
Жека с другой стороны, обнимая его, как в пивной, не смущаясь, заталкивал в ухо пузырящийся дружеский шепот:
— Эмма мне все рассказала, ты — просто чокнутый, я не знаю сейчас, кто из вас прав, Валентина, конечно, тоже не подарок, но ведь глупо бросать налаженную семью, потому что потом придется буравить все сначала: квартира, дети, — если возникает что-то на стороне, то совсем необязательно информировать об этом жену, наоборот, — жизнь становится гораздо приятнее, Эмма не спрашивает меня, куда я иду, а я не спрашиваю ее, мой тебе совет: наплюй, Валентина — хорошая баба, осточертело в КБ, бегает по выставкам, свихнулась на испанцах — ладно, пусть водит группы, бывают сдвиги похуже, конечно — дура, но зачем ломать навсегда? — немного внимания, подарок к празднику, и она тебя обожает, главное — никаких забот, ты улавливаешь мою мысль, Александр?
Игнациус улавливал. Советы хороши для того, кто их дает. Ошарашенный внезапной паузой, он выпрямился. Почему-то все смотрели на него. Тишина в аудитории стояла жуткая, как в подземелье.
— Прошу вас, Александр Иванович, — нетерпеливо повторил Созоев.
Видимо, уже не в первый раз.
В полном одиночестве, протыкая молчание шагами, Игнациус поднялся по трем ступенькам. Намокающий воздух загустел от злобы и неприязни. Тем не менее, он почти не волновался. Волноваться ему было незачем.
Все это не имело никакого значения.
— Мой доклад посвящен некоторым вопросам прямого взаимодействия гарбонов с точечными марками при делении цикариоля, — сказал он.
— Ого! — выдохнули под потолком.
Аудитория остолбенела.
Очень обыденно вошел Грун и сел на свободное место. Он был в своем неизменном черном свитере, растянутый ворот которого открывал ключицы, и в выцветших джинсах. Он нисколько не изменился. — Здравствуй, Федор, — сказал Игнациус, — у меня сегодня — предзащита, говорили, что ты умер, а ты нисколько не изменился. — Здравствуй, Саша, — ответил ему Грун, — не переживай насчет моих данных, мне теперь уже все равно, я давно об этих данных забыл. — Почему ты ушел из института, мы очень волновались? — спросил Игнациус. — Со мной произошла странная история, — ответил Грун, — я потерял себя, вся жизнь переломилась, вероятно, я должен был отсюда уйти. — Со мной тоже произошла странная история, — сказал Игнациус, — сегодня я вдруг опоздал на заседание кафедры, я пришел вовремя и вдруг выяснилось, что я — опоздал. — Ты живешь в двух временных измерениях, — сказал Грун, — они сталкиваются и порождают хаос, от которого меркнут звезды. — Два времени? — спросил Игнациус. — Два времени, — подтвердил Грун. — И еще вокруг меня какое-то черное безумие, — сказал Игнациус, — все говорят и поступают так, словно они сошли с ума. — Это — Ойкумена, — не сразу ответил Грун. — Ойкумена? — Я тебе не мешаю, Саша, ты ведь должен читать доклад? — Нет, — объяснил Игнациус, — я выучил доклад наизусть, я повторил его пятьдесят раз и могу говорить механически. — Это — Ойкумена, — опять сказал Грун, — по невидимым порам она бесшумно просачивается в мир и обволакивает тебя, засасывая в глухую полнощную топь, ты уже частично принадлежишь ей. — Что же делать? — запинаясь спросил Игнациус. — Отдать кольцо и забыть. Как тебе советовали, — сказал Грун, — это — единственный выход. — Я не хочу, — сказал Игнациус, — я люблю ее, я искал ее всю жизнь, я ее нашел, никакая Ойкумена не заставит меня отказаться от нее. — Победить или умереть? — спросил Грун. — Победить или умереть, — подтвердил Игнациус. — Ну, мне пора, — сказал Грун, — сейчас начнется небольшой ералаш, старик уже машет руками.
— Подожди, я с тобой, — попросил Игнациус.
Но Груна не было. Была знакомая кошмарная аудитория, залитая худосочным электричеством, в искристо-желтом туманном нутре которого, будто водоросли, колыхались нерезкие фигуры.
И Созоев действительно махал руками:
— Хватит-хватит, вы переутомились, Саша!.. Хватит-хватит, вам надо отдохнуть!..
Жека и Анпилогов, оба с вытянувшимися лицами, почему-то заботливо поддерживали его под локти, а перепуганная Элеонора совала стакан мутной воды:
— Пожалуйста, Александр Иванович…
Игнациус не понимал — при чем тут стакан, но, робея, послушался. И когда он пил теплую, затхлую позавчерашнюю воду, то десятки глаз с жалостью и плохо скрываемым удовлетворением любопытно ощупывали его.
— Я вас отпускаю, вы можете не ходить на работу, пока не поправитесь, — громогласно объявил Мамакан. — Правильно, Андрей Борисович? — Созоев сдержанно покивал. — А от себя рекомендую: каждый день перед сном растираться подогретой кошачьей мочой. Я таким образом вылечил застарелую грыжу. У вас кошка есть?
Игнациус повернулся и, как лунатик, — не видя, — пошел на расступающиеся перед ним одинаковые серые колеблющиеся фигуры.
Было ясно, что все теперь — позади.
— Знаешь, что ты сделал? — догоняя его в коридоре, спросил бледный от гнева Анпилогов. — Ты вместо доклада исполнил песню «По диким степям Забайкалья»…
Игнациус вырвал руку.
— Пусти меня!
— Нашел время забавляться…
— Пусти!
Их толкали спешащие куда-то студенты.
— Неостроумно, — сказал подоспевший Жека. — Ну — обиделся на этих крыс, ну — идиоты они. Но зачем же самому себе при этом вредить? — Он осекся. — Или, может быть, ты все-таки болен?
— Да пошли вы — туда-сюда… — несправедливо сказал Игнациус.
Он боялся, что брызнут из глаз позорные слезы.
— Ты прежде всего нас подвел, — процедил Анпилогов ему в спину.
— А у тебя — ботва на голове, — обернувшись, сказал Игнациус ломающимся голосом.
Как-то по-дурацки.
Жека ненатурально захохотал.
— А зато у тебя нет слуха!..
Игнациус сбежал в вестибюль, натянул пальто и одним ударом нахлобучил потертую кроличью шапку. Чего они хотят от него? Он никому ничем не обязан. Пусть они катятся — ко всем чертям!
Институтская дверь простуженно скрипнула.
Под заснеженными обомлелыми деревьями в черно-белом контрасте двора переминался с ноги на ногу человек, выдыхая пар из расстегнутой собачьей дохи.
— Слава бессмертному Кругу! — воскликнул он. — Я уже боялся, что пропустил вас в потоке. Честно говоря, я жду вас здесь более двух часов. Как всегда, вы не торопитесь, сударь. Идемте!..
Это был — Экогаль, запорошенный инеем по кошачьим оттопыренным жестким усам.
— Как раз вы мне и нужны, — сказал ему Игнациус, бешено глядя в осколки желтого янтаря с вертикальными воспрянувшими зрачками.
— Осторожнее, — предупредил Экогаль. — По-моему, за нами следят.
Он мотнул головой.
Меж сосульками мерзлых кустов, дробящих фонарный свет, шевельнулись какие-то неясные тени.
Игнациусу было все равно. Экогаль потащил его прочь из сквера. Набережная была завалена перелопаченными сугробами, а канал — до парапета — глыбами жуткого льда. Не попадалось ни одного встречного. Дома, уходящие за поворот, выглядели нежилыми. Крылатые грифоны стискивали в зубах цепи, на которых висел ажурный мост.
— У меня к вам записка, я рассчитываю на ваше благородство, сударь, — сказал Экогаль. — Не оглядывайтесь, пустяки, их всего-навсего человека четыре. Кстати, я слышал, что вы хорошо владеете шпагой?
— Давайте записку, — сказал Игнациус.
— Но не здесь же.
— Давайте!
Он вдруг остановился.
На спуске с моста, за опасными мелкими ступеньками у шершавого парапета, как ночные ханыги, сгрудились еще четверо: нахохлившиеся, руки в карманах. И один из них — Градусник. Игнациус сразу узнал его. А второй — это, по-видимому, Стас, в растрепанном лисьем малахае.
И Экогаль остановился тоже.
— Все. Живыми они нас не отпустят, — хладнокровно сказал он.
6
Снег перестал. Очистилось небо в крупных звездах. Умытая яркая луна тихо выплыла над стрелой подъемного крана и через разваленную крышу заглянула внутрь — остовы стен, как челюсти, смыкались вокруг нее. Проступили бритвенные лохмотья труб, концы балок, висящих в воздухе, двери, обои, раковины и ощеренные доски в скелетах бывших квартир. Света было много, даже слишком много. Перчатка, в которую уткнулся Игнациус, казалась серебряной.
— Стоит? — шепотом спросил Экогаль сзади.
Ему было не видно.
— Стоит, — так же шепотом ответил Игнациус, осторожно вытягивая шею.
На заснеженном светлом прямоугольнике парадной отпечаталась растопыренная тень.
Человек ждал и не собирался уходить.
Путь был закрыт.
— Знать бы, где остальные, — сказал Экогаль. — Мы тут, пожалуй, замерзнем.
— А сколько их?
— Десятка полтора.
— Всего?
— Не так-то просто выйти из Ойкумены. — Экогаль вдруг стремительно зажал нос рукой и чихнул — внутрь себя. — Фу-у-у… Некстати. С этим мы, конечно, справимся, если он один…
— Зашумит, — сказал Игнациус, противно сглатывая.
— Не зашумит.
Тонкий и длинный стилет высунул жало из рукава.
— Не надо…
— А говорят, сударь, что вы закололи троих из дворцовой охраны? — недоверчиво хмыкнул Экогаль.
— Там были жуки.
— А здесь кто?
— Все равно нам не спуститься, лестница разбита, — сказал Игнациус.
Они лежали на площадке третьего этажа. Пахло горелым, старым и нежилым. Сквозь пальто уже чувствовался проникающий каменный холод. Свешивались известковые жилы кабеля. Внутренняя часть дома была сломана для ремонта, и лестница, ненадежно прилепившаяся к стене, пролетом ниже обрывалась в колодезную пустоту — на груды битого кирпича и перекореженную арматуру. Сумрачно сияли осколки стекла в рыхловатом грязном снегу. Я не хочу здесь лежать, подумал Игнациус. Я ужасно боюсь. Я весь пропитался страхом. Ойкумена понемногу обгладывает меня, оставляя незащищенное живое сердце. Я боюсь этих таинственных чудес и превращений. Я боюсь неповоротливых и беспощадных жуков. Я боюсь сладко-вкрадчивых людей-гусениц. Я боюсь подземного мрака, который медленно разъедает мою жизнь. Я боюсь даже Ани. Даже ее я боюсь. Мы с ней виделись всего четыре раза: понедельник — голый сквозняк ветвей, утро пятницы — последние скрученные листья, воскресенье — на площади, Исаакий в сугробах, и опять воскресенье — черное шуршание на Неве. Она не хотела говорить, где живет. Я поцеловал ее в Барочном переулке. Вот, чем это кончилось — замызганная чужая лестница, развалины, чадящие дымом и смертью, смятый окурок перед глазами и банда оборотней, рыщущая по стройплощадке в поисках крови.