— Ошиблись адресом? — спросил бородатый.
— Нет, — сказал Игнациус. — Дом девятнадцать, квартира двадцать один…
— Правильно…
— Улица Низовская…
— Правильно.
— Я здесь живу, — сказал Игнациус.
Кровь внезапно бросилась ему в лицо. Ситуация была анекдотическая: возвращается муж из командировки…
Все смеются.
Кроме мужа.
— Это я здесь живу, — возразил бородатый. — Уже целых три дня. Вам кого-нибудь из прежних жильцов? — Вдруг наморщил желтоватый угристый лоб, вспоминая. — Ах, да… Александр Иванович?
— Он самый.
— Валя предупреждала, что вы можете сюда зайти. Мы ведь с ней поменялись три дня назад. Так сказать, разъехались и съехались — по нынешним ценам. Валя говорила, что вы не будете возражать. Разменяться сейчас — громадная непростая проблема… Так не будете возражать?
Удар!
— Не буду, — сказал Игнациус.
— Она вам и ключи оставила, — обрадовался бородатый. — Айн маленький момент!
Он скрылся в квартире, и Игнациус слышал, как он сказал кому-то внутри. — Нет-нет, мамхен, это не милиция, не волнуйся, пожалуйста, у нас все в порядке. — Возник со связкой ключей. — Вот, держите.
— Адрес?
— Свечной пять, семьдесят девять — это недалеко. Центр, как полагается, все удобства: отличная комната, большое окно, малонаселенная квартира, еще одна старушка — тихая, по нынешним ценам…
— До свидания, — сказал Игнациус.
— Ага, — сказал бородатый. — Не забудьте, пожалуйста, четвертый этаж…
Снег, наверное, валил все эти шесть дней, потому что безукоризненными слоями лежал на проводах, на карнизах, на придавленных голых ветвях. Солнце ярко краснело над белыми трубами. Игнациус взлетел на четвертый этаж. И чуть не сбил помойное ведро перед дверью.
— Так, — сказал он.
Было очень неловко отпирать чужую квартиру, и в прихожей он громко кашлянул. Коридор, где двоим было не разойтись, освещался тлеющей лампочкой — наверное, ватт десять, не больше.
Посередине него тихо образовалась щель.
— И кто там?
— Новый сосед.
Звякнула одна цепочка, потом вторая, затем третья, и, наконец, сухая, маленькая, как воробей, старуха показалась из комнаты, держа наготове альпинистский топорик.
— Росту среднего, пальто коричневое, грязное, лицо — брюквой, уши оттопыренные, — сказала она. — Вроде, все совпадает… Меня Анастасией Никодимовной кличут. Значить, распорядок у нас такой: места общего пользования, убираемся через день, и нужник — обязательно тоже, счетчики у нас разные, табак свой дыми на улице, мой выключатель, который пониже, кобелей вонючих не заводить, сейчас, значит, моя лампочка надрывается, андресоль свалилась, стульчак текет и шатается, кранты книзу не перегибай, в ванне дыра, штикатурка — сыпется, ходи на цыпках, крановщика не дозовешься, газ два раза взрывался, на кухне протечка, исподники в колидоре не вешать, встаю я в пять, ложуся соответственно, должна быть тишина по конституции, если там девки пьяные или компании, то здеся не общежитие, безусловно жалоба участковому — в жэк и по месту работы, я двоих уже выселила за аморалию, тараканов — мало, клопы все сдохли, ведро с дерьмом выносить каждый день, стол твой на кухне, который в углу, а полочка — моя, моя полочка, будешь у меня котлеты воровать, подам в суд, вплоть до высшей меры…
— Подружимся, — сказал Игнациус.
Открыл свою комнату. Она была, как пенал — полутемная, а окно — со спичечную коробку. Из мебели стояли шкаф, тахта и пара продавленных стульев.
— Приходили к тебе шаромыжники, — сказала старуха из-под руки. — Я чужим, между протчим, не открываю. Так швыряли писульки, а у меня поясница — чтоб нагибаться…
Была записка от Жеки: «Заходил десять раз, куда ты делся, идиот проклятый?» И была записка от Анпилогова: «Александр, немедленно позвони, дело очень серьезное». И была записка от Валентины: «Все твои вещи перевезла, думаю, что так будет лучше для нас обоих».
Удар!
— Телефон здесь найдется? — спросил он.
— Ни к чему мне телефон. И который был, я его сняла и сдала по закону.
Игнациус подмигнул со скрипом.
— А что, Анастасия Никодимовна, раз уж мы подружились, дайте мне три рубля в долг. А лучше все пять, я верну завтра, я — честный.
Старуха посмотрела на него так, будто оправдывались ее худшие предположения.
— Небогатая я, живу на пенсию, капиталов для тебя не скопила…
— Залог оставлю.
Игнациус расстегнул часы.
— Тута не лонбард!
Она бухнула дверью.
Где-то звонко тикало. Наверное, жестяные ходики с тяжелыми гирями. Игнациус хотел уже плюнуть на все и уйти, но старуха появилась опять, зажав в суровом кулаке две измятые бумажки.
— Четыре рубля здеся. И вот рубель мелочью. Не отдашь — по судам затаскаю.
— Спасибо…
— А в девять часов запруся на крюк и лягу, стучи не стучи! — крикнула старуха вдогонку.
Первый автомат не работал, второй тоже не работал, а в третьем, оледенелом по уши, выстроились унылой чередой пятнадцать длинных гудков.
Трубку сняла мать Жеки.
— Их нету дома, они ушли к Македону, вернутся поздно, кто им звонил, что передать?
— Передайте горячий привет, — сказал Игнациус.
— От кого?
— От Менделеева.
— Сейчас запишу…
У Македона телефона не было. Игнациус морожеными пальцами набрал другой номер.
— Это — я, — нервничая, сказал он.
— Добрый вечер…
— Ты меня не узнаешь?
— Хорошо, что вы позвонили, как ваше здоровье, я уже волновался за вас, — очень ровным искусственным голосом ответил Анпилогов.
— Ты что — не один? — спросил Игнациус.
— Да.
— И разговаривать неудобно?
— Да.
— Видишь ли, со мной произошла странная история, — Игнациус вдруг осекся, потому что именно эти слова употреблял когда-то Грун.
— Я вас слушаю, — напомнил Геннадий.
— Как там на работе? Надеюсь, меня не уволили?
— М-м-м…
— Что?!
— Позавчера, — сказал Анпилогов.
— Ты серьезно?
— Конечно.
— Я сейчас приеду.
— Хорошо, я буду ждать вас завтра, прямо с утра, — очень вежливо, но непреклонно сказал Анпилогов.
Удар!
Напротив автомата была закусочная — три притиснутых столика в тусклом подвале. Игнациус взял курицу, подернутую зеленоватым жиром, хлеб и мутный кофе в кружке с отбитой ручкой.
— Стакан дать? — лениво спросила буфетчица.
— Пока не надо…
Он сел и отхлебнул коричневой жижи, которая огнем потекла в желудок. Сразу же навалилась усталость. Спать… спать… спать… Время стекало с него, как сухой порошок. Курица была совсем деревянная. Она, вероятно, сдохла в прошлом году, а перед этим долго болела и покрывалась язвами. Такая у нее была судьба. На невытертом столике блестели разводы. Вечер в окне быстро синел и загустевал чернотой. Кажется, Игнациус куда-то проваливался. Он брел по безжизненной, кремнистой, раскаленной полуденным зноем земле, которая плоской равниной уходила за горизонт. Земля была — уголь пополам со стеклом и шлаком. Дымный нагретый воздух дрожал над нею. — Я устал, я больше не хочу идти, — хныкал Пончик, обвисающий на руке. Пожелтевшие глаза у него закатывались. — Надо идти, уже немного, — отвечал Игнациус. — Зачем надо? — спрашивал Пончик. — Затем, что будет река. — А когда будет? — Не знаю. — Ты ничего не знаешь… — ныл Пончик. Загребал сандалиями серый шлак. Почва справа от них с горячим металлическим скрежетом вмялась, будто наступил невидимый мамонт, осталась лунка метра полтора в диаметре. А затем с таким же скрежетом вмялась еще, но уже левее: попадания были неприцельные. Пончик сел на землю и скорчил плаксивую рожу. — Я дальше не пойду, — сказал он. — Тогда загнемся, — сказал ему Игнациус. — Почему? — Потому что здесь жить нельзя. — А почему нельзя? — Потому что нельзя. — Это тебе нельзя, а мне можно, — возразил Пончик. Выковырял из шлака толстое бутылочное донышко, откусил сразу половину его и довольно захрустел стеклом на зубах. — Очень вкусно, хочешь попробовать? — предложил он.
— Очень вкусно, — повторил Игнациус.
Буфетчица незлобиво толкала его в плечо:
— Давай-давай, закрываемся… Дома проспишься, живешь-то далеко?
— Рядом, — сказал он, поддерживая чугунные веки.
На Лиговке, высвеченная снегом, шуршала людская беготня, и летали над асфальтом красные тормозные огни. Было около восьми. Голова разламывалась на дольки. У продовольственного магазина остановилось такси и вышла веселая пара. Игнациус придержал дверцу.
— Свободны? Проспект маршала Блюхера… Угол с Ведерниковой…
Он позвонил, но ему не открыли. Тогда он сказал, отгибая обивку у косяка:
— Галина Георгиевна, я знаю, что вы дома, я видел свет на кухне, откройте, пожалуйста, иначе мне придется стучать ногами.
Дверь распахнулась.
— Если будете хулиганить, я вызову милицию, — заявила мама Пузырева.
Дверь распахнулась.
— Если будете хулиганить, я вызову милицию, — заявила мама Пузырева.
Она была бледна и решительна.
— Где Сергей? — спросил Игнациус.
— Его нет.
— Где он, я спрашиваю…
— Сережик у Вали…
Ее выдала интонация.
— Сергей! — крикнул Игнациус.
В глубине квартиры что-то бренчало.
— Суд определит те дни, когда вы будете встречаться с ребенком, — ненавидя, но пытаясь остаться спокойной, сказала мама Пузырева.
Игнациус подался вперед.
— Пропустите!
— Мальчик травмирован всей этой историей…
— Какой историей? — тоже наливаясь ненавистью, спросил Игнациус.
Мама Пузырева поджала губы.
— Вам лучше знать…
Прежде, чем она успела сообразить хоть что-либо, Игнациус нырнул под ее руку и, миновав крохотную прихожую, ворвался в комнату, где, раскалываясь, гремел телевизор. Пончик тупо сидел перед экраном, расставив клопиные ножки, и жевал не стекло, а пупырчатый шоколад — щеки были в коричневой вязкой слюне. По правую руку от него, на тумбочке, стояла полная ваза конфет, а полевую — корзинка с янтарными мандаринами.
— Здра-авствуйте, — неловко поднимаясь, протянул ошеломленный папа Пузырев.
Он был в пижаме.
— Сергей! — позвал Игнациус. А когда оцепеневший Пончик обернулся, велел ему. — Подойди-ка сюда!
Несколько секунд, тягостно вспоминая, Пончик, как на чужого, смотрел на него и вдруг залился отчаянным ревом: — А-а-а!.. — весь затрясся, будто в припадке, затопал ногами, мандарины посыпались на пол.
Мама Пузырева мгновенно подхватила его и спрятала на груди, как наседка.
— Ростик, вызывай милицию!!!..
Папа Пузырев виновато развел руками.
Тогда Игнациус повернулся и пошел обратно по своим расползшимся мокрым следам.
Удар!
Бесконечная улица упиралась прямо в чернеющий лес. Дурацкие бетонные фонари горели вдоль широкой пустоты ее. Проезжали машины. Скрипел рыхлый снег. Он добрел до метро и погрузился в огромные желтые недра. Там было тепло. Вагон слегка покачивало. Голова уходила в туман и налипшие веки смыкались. Спать… спать… спать… К себе на четвертый этаж он забрался, словно таща неимоверный груз на плечах. Ключ почему-то не отпирал. Игнациус подергал дверь и понял, что накинут крючок.
Он длинно позвонил.
— И — кто там? — минут через двадцать пять спросила старуха.
— Сосед…
— Какой сосед?
— Новый.
— Не открою!
— Почему? — через силу спросил Игнациус.
— А ночь на дворе. Откель я знаю; может, ты — шаромыжник…
— Так посмотрите.
— И смотреть не буду.
— Анастасия Николаевна…
— Бона! — обрадовалась старуха. — Имени моего не знаешь. А тот, которому въехал, я сама сказала…
— Ну — перепутал, ну — Ни…кодимовна…
— Все равно не открою!
— Куда ж мне деваться?
— А куды хочешь!
— Ну, я выломаю дверь.
— Ломай!
Он раздраженно дернул за ручку.
— Грабю-ют!.. Убива-ают!.. — пронзительно завопила старуха, и крик ее ополоснул крышу.
Игнациус отпрянул. Будто током подбросило.
— Люди-и-и!.. На помо-о-ощь!..
Не чувствуя ног, он скатился по лестнице. В доме уже хлопали растревоженные квартиры.
Удар!
Он тащился по темной пустеющей Лиговке и боялся, что упадет — лицом на сиреневый снег. Покрепчавший мороз ощутимо пощипывал уши. Денег оставалось не больше рубля. И, по-видимому, не оставалось надежды. Метро снова разинуло перед ним свою гулкую желтую пасть. Побежал эскалатор. Игнациус явно пошатывался. Будто мячик, его перебрасывало по городу — из конца в конец. Ехать надо было на «Богатырскую», с двумя пересадками. Восемь станций, а там — автобусом до кольца.
Он опять позвонил — наверное, в сотый раз за сегодня.
Мать открыла без всяких вопросов. Она была тщательно завита и накрашена, словно собиралась в театр. Нитка кораллов пламенела на синем тяжелом платье. Сколько Игнациус помнил, она всегда была такой. Главное, не распускаться с возрастом. Тогда не состаришься.
— Простите? — подняв дугой подведенную бровь, сказала она.
— Мам, я у тебя заночую? — попросил Игнациус. Он не хотел вдаваться в подробности. — Понимаешь, дурацкий случай. Валентина уехала на три дня, а я потерял ключи. Черт его знает, где выронил, хоть на тротуаре ночуй. Ты меня не прогонишь?
— Уважаемый товарищ, — сказала мать отчетливо и громко, как она говорила с больными у себя в поликлинике. — Не находите ли вы, уважаемый
— Мама… — сказал Игнациус.
— Я не мама, я вам в жены гожусь.
— Но мама…
Игнациус растерялся.
— Уважаемый товарищ, — с той же веселой непринужденностью ответила мать. — Неужели вы думаете, что я не узнаю в лицо собственного сына? Я не настолько глупа.
Она коротко хохотнула.
Игнациус все понял.
— Извините, — сказал он.
— Я только прошу вас, уважаемый товарищ: второй раз звонить не надо!
— Конечно, — сказал Игнациус.
На улице был мрак, снег и ветер. Бульвар тянулся далеко за овраг, к деревянным разметанным избам. Поперек него разворачивалось такси с ярким зеленым огоньком. Игнациус поднял руку. Но сразу же опустил. Ему некуда было ехать.
И, главное, не к кому.
Это был полный обвал.
8
Это был обвал. Мир распадался прямо на глазах. Ни к чему нельзя было притронуться. На Московском вокзале в огромном, душном, запотевшем от сотен влажных дыханий зале ожидания он нашел половину свободного сиденья, занятого холщовыми мешками. Кепастые хозяева мешков что-то недовольно бундели на своем гортанном пугающем языке, когда он втискивался. Но Игнациус не обращал внимания. Спать… спать… спать… Высохшие глаза слипались, и голова из жаркого чугуна падала в темноту. Но как только она падала, Игнациус вздрагивал и просыпался. Потому что заснуть по-настоящему было нельзя. Немели затекшие икры. Каждые десять минут по радио объявляли отправление. Или прибытие. Или: «Гражданин Дибульник, вас ожидают у семнадцатой урны»! Оловянный бесчувственный голос долбил мозг. Громыхали сцепления меж вагонов. В мешках, видимо, были кирзовые сапоги, они больно врезались пятками. Примерно через час подошел милиционер и негромко спросил, что он здесь делает.
— Встречаю, — сказал Игнациус.
— Кого?
— Поезд.
— Какой?
— С колесами…
— Документы! — сказал милиционер.
Документов, конечно, не было. Игнациус в упор не представлял, где сейчас находится его паспорт. Скорее всего, Валентина убрала его куда-нибудь в шкаф, под стопку белья. У него даже появилась мысль — сходить домой вместе с сержантом, чтобы старуха пустила, но тот мотнул жестяной кокардой — пройдемте! Под одобрительное цокание кепок вывел Игнациуса в гулкий вестибюль, где светился один — весь стеклянный — аптечный киоск, и без лишних слов указал на высоченные уличные двери, обитые медью:
— Вон туда. А увижу еще раз — заберу в отделение.
К счастью, метро пока ходило. Игнациус перебрался неподалеку, на Витебский, и первым делом посмотрел расписание. Поезд из Краснодара, имеющий прибыть в ноль пятьдесят пять сего числа, опаздывал на шесть часов. Это его вполне устраивало. Он отстоял очередь в тесном медлительном дежурном буфете и все-таки заставил себя проглотить пупырчатую куриную ногу. Наверное, это была та самая курица, которую он уже пытался есть в забегаловке на Свечном. Она, как наждак, оцарапала ему горло, а затем долгое время тревожно плескалась в желудке, вероятно, не желая смириться с судьбой. Но в конце концов успокоилась. Впрочем, Игнациусу было не до того.
Витебский вокзал был меньше, и людей тоже было меньше. Он ввинтился между двумя тетками в грубых платках, одна из которых, поглядев на него, сразу же пересела, а вторая цепко ухватила перевязанный веревками чемодан. — Не надо бояться, я не человек, я — призрак, — сказал ей Игнациус. Вторая тетка испарилась вместе с чемоданом. Он передвинулся на ее место и привалился к стене. В зале простуженно кашляли. Это был полный обвал. Надрывались динамики. Окна заросли бородатым инеем. Лопнули все нити, связывающие его с прежней жизнью. Он действительно, как призрак, бродил по границе небытия, разделяющей оба мира. Сумеречные тени задевали его своими больными крыльями. Шелестела сухая кровь. Четырехмилионный город ворочался по темным квартирам, сопел в подушки, дико всхрапывал во сне, просыпался, таращился, пил из-под крана хлорную воду, ссорился, мирился, предавался любви, и не было ему дела до человека, скрючившегося в тупом оцепенении на деревянной скамейке зала ожидания.
Мы никому не нужны.
Никогда.
Никому.
Это был полный обвал.
Мир распадался на части.
Анпилогов как-то удивительно брезгливо моргал поросячьими короткими белыми ресницами. Ситуация была чрезвычайно неприятная. С работы его пока не уволили, но в ученый совет поступило заявление о том, что младший научный сотрудник А. И. Игнациус использовал в своей диссертации данные, ранее полученные Груном, сотрудником той же лаборатории. Заявитель обращал внимание на факт научного плагиата. Были приложены протоколы экспериментов Груна. Анпилогов сам произвел сравнительный анализ. Совпадение было убийственное, вплоть до отдельных фраз. В ученом совете разводили руками. Бубаев рыл землю. Сразу во все стороны. Покалеченный Рогощук требовал крайних мер. Была назначена комиссия, факты подтвердились. Гадючник открыто торжествовал. Полетели письма в инстанции. Созоев отлеживался дома. Говорили, что его уберут — и с кафедры, и с лаборатории.