Маменька кричит:
— Ну, так и есть, опять раздразнила ребенка! Не умеешь ты, мужичка этакая, обращаться с барским дитятей. Не плачь, ангельчик мой, не плачь… А посмотри, вот бобо, душенька.
Папенька кричит:
— Ох вы мне! изуродуете вы ее… Каточек, Каточек, посмотри на меня… Где папа? А-а!.. вот папа…
Няня кричит жалобным голосом:
— Что это с тобой, лапочка ты моя, что с тобой приключилось… Уж не зубки ли?.. Покажи-ка.
Няня всовывает палец в ротик дитяти и потом обращается к барыне:
— Вот, посмотрите, матушка, у нее тут, у моей голубушки, зубок прорезывается.
Вслед за няней маменька и папенька всовывают свои пальцы в ротик дитяти, чтоб ощупать зубок.
— Вестимо к зубкам плачет, — замечает кормилица, — отчего ж ей больше плакать?
Около ребенка шум и крик; ребенка затормошили, и рев его раздается по всему дому…
— Да где же эти все девчонки? — вскрикивает маменька, — пошлите их…
Палашка! Дашка! Машка!..
Девчонки прибегают.
— Вот я вас! Где вы там бегаете! постойте…
— Дитя плачет, вам и горя мало, — перебивает папенька.
— Вы забыли свою должность… забыли, что надо утешать ребенка, — продолжает папенька.
Испуганные девчонки становятся в ряд и начинают прыгать и кувыркаться перед барышней.
Барышню отняли наконец от груди… Кормилицу удалили, чтоб барышня отвыкла от нее и перестала тосковать; но кормилица, приученная к барскому столу и к различным удобствам в барском доме, в надежде, что авось ее снова призовут к барышне, если барышня будет больно скучать по ней, старается нарочно показываться ей на глаза. Когда няня несет ее на руках по двору, кормилица становится на дороге, пригорюнясь и качая печально головой, приговаривает так, чтоб дитя слышало ее голос:
— Отняли от меня мое красное солнышко… Похудела ты без меня, моя касаточка; уморят они тебя, мою ласточку…
Дитя, увидев кормилицу, рвется к ней. Начинается ссора между кормилицей и няней.
Няня жалуется на кормилицу барыне. Барыня наконец, под опасением строжайшего наказания, запрещает приближаться кормилице к барскому двору.
Между тем барышня уже начинает ходить и бегать. Какая радость для родителей! К ней приставлены, кроме няни, еще две девки, которые должны неотлучно находиться при ней, чтоб дитя не упало и не расшиблось. И если немного выпившая няня и полусонные девки не доглядят и дитя ушибется об угол дивана или стола и заревет, маменька в ту же секунду вдруг выскакивает как будто из-под пола. Ее звонкий и пронзительный голос пробуждает растрепанных и полусонных девок, которые привыкли преспокойно спать под визг барышни.
— Где у вас глаза-то? Няня — старый человек, няне нельзя за ребенком везде усмотреть… ребенок резвится, бегает… а вы что? только спят да едят целый день… А вот я вас, подождите.
Девки, впрочем, не боятся угроз барыни, потому что эти угрозы никогда не приводятся ею в исполнение. У барыни доброе сердце.
— Ничего, моя маточка, — продолжает барыня, гладя по лицу дочку, — ничего…
Вишь стул какой гадкий!.. плюнь на него, душенька… Ударь его хорошенько… Вот так… Как он смел мою Катеньку? Вот мы его!..
Барышню кормят раз до шести в день, и, несмотря на это, маменька беспрестанно повторяет:
— Что это, нянюшка, мне кажется, Катенька сегодня что-то мало кушала? Здорова ли она?
— Ребенок много требует пищи в эти лета, — говорит папенька, — ребенка надо больше кормить, так он расти лучше будет…
Няня с этим совершенно согласна. Она всегда ужинает, в детской в то время, когда девки укладывают барышню почивать, и, несмотря на то, что у барышни претугой животик, няня всегда еще покормит ее из своих рук или гречневой кашкой, или кислой капусткой, или тюрей.
— Ничего, лучше заснет, — говорит няня, — что смотреть-то на барыню в самом деле? Накрошит ребенку белого хлебца в бульон да и думает, что ребенок будет сыт этим… Наша пища лучше, от нашей пищи она будет здоровее. Кушай, голубушка, христос с тобой.
Если же дитя на другой день сделается нездорово и барыня спрашивает у няни:
— Отчего бы это она нездорова, няня?
Няня отвечает:
— Да, верно, с глазу, матушка. Ничего не беспокойся. Вот погоди. Я ее слизну уже вечерком, как мыть буду.1 1Операция слизывания производится следующим образом: когда ребенка вымоют в корыте, няня обыкновенно поводит три раза языком по его спине, начиная от затылка… и потом собранную на языке сырость сплевывает через корыто.
— А, может, это к росту, няня?
— А, может, сударыня, и к росту.
Барышня делается толстым, тяжелым и сырым ребенком. Она растет более в ширину, чем в длину. Она, играя со своими забавницами девчонками, беспрестанно на них сердится за то, что они лучше ее бегают, за то, что они смеют обгонять ее…
И потом на них же жалуется маменьке, а маменька при ней же и вскинется на бедных девчонок:
— Да как вы, негодницы, смеете обижать барышню? да я вам за это ушонки надеру!
Да разве вы не чувствуете, с кем играете? да разве вы не помните, что она госпожа ваша?..
Способности барышни развиваются туго: ее закормили. И папенька, и маменька, и няня, и гости, и девки, и лакеи, и девчонки — все ей только и твердят о гостинцах да об лакомствах.
— Хочешь полакомиться, хочешь бомбошек? — спрашивает ее маменька по нескольку раз в день.
— Катенька-то вся в вас, дружочек, — продолжает Лизавета Ивановна, обращаясь к мужу, — уж такая жадная до яблочной пастилы, что ужасть!
Если Катенька капризничает и плачет, ей няня говорит:
— Перестань же плакать. Утри глазки. А тому гостинца не дадут, кто будет плакать!
Если ею довольны, то или маменька или папенька непременно скажут ей:
— Вот ты сегодня умница. За это тебе сейчас дадут гостинца.
Гости, имеющие какую-нибудь нужду до папеньки, в угодность ему, всегда возят дочке гостинцы… И Катя спрашивает у них:
— А скоро ли вы опять к нам приедете? а скоро ли вы опять мне гостинцев привезете?..
— Вишь, какая интересанка! — замечает папенька, заливаясь добродушным смехом и смотря с любовию на дочку. — Ух, будет плут девка!..
— Катенька, хочешь быть моей невестой? — говорит гость, сажая ее к себе на колени. — Я тебя буду кормить всякий день конфетами, сладкими пирожками и вареньем.
— Хочу, — отвечает Катя.
— Уж она у нас такая сластена! — восклицает маменька. Катя охотница играть в куклы. У нее есть кукла-барышня и есть кукла-девка. У нее есть кукла-жених и есть кукла-невеста, и жених все кормит невесту гостинцами.
Нельзя сказать, чтоб маменька не хлопотала о ее гардеробе: передничкам, платьицам, панталончикам счету нет; несморя на это, Катя никогда не бывает чисто одета.
— Что это, няня, какой на ней грязный передничек? — говорит папенька.
— Что же, батюшка, делать, ведь на нее не напасешься чистого, ну, натурально дитя резвится, бегает на травке, иной раз поваляется и на песке посидит; детское, глупое дело…
Евграф Матвеич большой охотник до садоводства. Он сам развел небольшой садик.
Этот садик расположен симметрически (у Евграфа Матвеича страсть к симметрии).
Деревья в садике подстрижены в виде ваз, шаров и треугольников. Дорожки усыпаны желтым песком: ни одна травка не смеет расти там, где не следует. От этого садика, аккуратно приглаженного, вычищенного и выглаженного, все в восторге.
Евграф Матвеич сам любуется им, как игрушкой, и горе тому, кто в этом садике сорвет листочек или цветочек! Он даже не на шутку однажды раскричался на свою Лизавету Ивановну, когда та, гуляя с ним в садике, оторвала, в рассеянности, ветку от куста… Но Кате позволяется все. Такова беспредельная любовь Евграфа Матвеича к дочери! Катя безнаказанно рвет цветы и ломает сучья кустов.
Когда Евграф Матвеич с супругой живут в деревне, Катя, часто смотря из окна детской вдаль на луг, пестреющий цветами, и на играющих на этом лугу девчонок, говорит няне:
— Няня, я хочу туда, к этим детям.
— И, барышня, барышня! — отвечает няня, качая головою, — чего ты только не выдумаешь? Мало тебе здесь, что ли, места бегать по саду или по двору? Мало, что ли, у тебя здесь забавниц? Ну, что тебе делать в поле? Там только простые деревенские ребятишки грязные, а ты барское дитя, тебе нечего там делать с ними.
Палашка — одна из дворовых девчонок, забавляющих барышню, пользуется особенно ее милостию. Палашка ее фаворитка. Барышня даже дает ей гостинцы, и, если это случается при няне, няня обыкновенно говорит Палашке:
— Ну, что же ты, дура, стоишь? Кланяйся барышне да целуй ее ручку…
А родители иногда, смотря на это, восклицают в умилении:
— Что это, какое у нашей Катеньки доброе сердце!
Но раз как-то, играя, Палашка вздумала поцеловать барышню. Барыня увидела это, всплеснула в ужасе руками и бросилась к няне:
Но раз как-то, играя, Палашка вздумала поцеловать барышню. Барыня увидела это, всплеснула в ужасе руками и бросилась к няне:
— Помилуй, няня, что это такое? да на что это похоже? да как же это ты позволяешь девчонке, простой девчонке, целовать барышню? Как же ты ее не остановишь? Как же она, мерзкая, так смеет забываться?
И потом она продолжала, обратясь к Палашке:
— С чего ты, этакая дрянь, взяла, что ты можешь целовать барышню? Что, ты ей ровня, что ли? А знаешь ли ты, что за это я велю тебя выгнать в людскую, чтоб ты и глаз в барские комнаты не смела показывать?.. Ты должна, дура, чувствовать, кого ты забавляешь.
Глава III
Воспитание барышни
Барышне минуло шесть лет. Пора моей барышне и за азбуку приниматься. И в самом деле, папенька уже купил ей азбуку с картинками.
— Вот видишь ли, душенька, — говорит ей папенька, указывая на картинки, — вот буква А… видишь ли арбуз? Вот Е — елка; а Э, другое, навыворот, Этна, огнедышащая гора… Видишь, вот огонек из нее выходит?.. Хорошие картинки? а?
Барышня выхватывает книжку из рук папеньки и бежит показать картинки няне. Через неделю от этой азбуки остаются целыми только три листика. Папенька покупает другую азбуку. И другую, и третью, и четвертую, и даже пятую постигает та же участь. Впрочем, по уничтожении шестой моя барышня, надо отдать ей справедливость, начинает читать по складам.
— А что, голубчик, — говорит Евграф Матвеич своей супруге, — нам об Катенькето надо хорошенько подумать. До сих пор она все училась у нас шутя, играючи, а теперь ей пора посерьезнее заняться. Как ты об этом думаешь?
— Да не рано ли будет? — возражает Лизавета Ивановна. — Ведь еще время не ушло, ведь она еще у нас совсем ребенок. Пусть ее, моя пташечка, еще немножко побегает.
Евграф Матвеич качает головою.
— Оно точно, коли признаться, и по-моему немного рано; однако посмотри, голубчик, ведь губернаторские-то дочки в ее лета уже болтают по-французски.
Лизавета Ивановна задумывается. Евграф Матвеич продолжает:
— Как ни думай, а Катеньку надо воспитать нам как следует. Она у нас одна, единственное сокровище; для нее нам уж ничего жалеть не приходится. Нынче, например, без французского языка и обойтись нельзя. Что делать! время такое.
Посмотришь, девчонки еще от земли не видно, еще и по-своему-то говорить не умеет, а уж по-французски стрекочет, — настоящая чечетка!
Лизавета Ивановна печально вздыхает. Евграф Матвеич опять продолжает:
— В прошедший понедельник у предводителя мы разговорились с Никанором Григорьичем о том о сем; он между прочим и говорит мне: "Не имеете ли намерения отдать вашу дочку в институт? Мою, говорит, я отвожу непременно на следующую зиму…" — В институт! — вскрикивает Лизавета Ивановна, — в институт! Чтоб я мою Катеньку отдала в институт, чтоб я рассталась с моим ангелом! Да я лучше соглашусь заживо лечь в могилу, чем расстаться с нею!
— Полноте, голубчик, Христос с вами! Кто вам говорит об этом? Я и сам ни за какие блага не решился бы на это… Единственную дочь отдать из дома! Слыханное ли это дело! Да разве у меня каменное сердце?
— К чему же вы и упоминали об институте?
— Позвольте, вы мне не дали докончить. Никанор-то Григорьич и говорит мне: ну, а если вы не желаете, говорит, отдать в институт, так, вероятно, вам понадобится гувернантка? И посоветовал мне для этого заглядывать в "Московские ведомости".
По «Московским», говорят, «ведомостям» часто выписывают очень хороших гувернанток. Я, говорит, сам для одних своих родственников выписал таким образом отличнейшую гувернантку и за дешевую цену.
— Ну, это другое дело. Без гувернантки уж, конечно, нельзя обойтись, — замечает Лизавета Ивановна.
— Ах! — восклицает Евграф Матвеич, — какое трудное дело воспитание детей в нынешнее время! Голова кругом пойдет, как подумаешь об этом!
Необходимость гувернантки решена.
И с этой минуты Евграф Матвеич постоянно и внимательнее, чем когда-нибудь, начал прочитывать "Московские ведомости".
Однажды он остановился на следующем объявлении:
"Молодая девица, благородного происхождения, из русских, но знающая в совершенстве языки французский, немецкий, английский и отчасти итальянский и свободно объясняющаяся на первых трех языках, также могущая обучать и первоначальным правилам музыки, сама играющая на фортепьяно и на арфе, притом имеющая о себе одобрительные аттестаты от особ, заслуживающих доверие, желает определиться в какой-либо благородный дом гувернанткою или собеседницею за весьма умеренную плату. Она соглашается и на отъезд в провинцию или за границу.
Спросить об ней на Плющихе, в приходе Николы на Пометном Вражке, в доме под N№ таким-то".
"Да это просто клад! — подумал Евграф Матвеич. — Четыре языка в совершенстве знает, да еще при этом и музыке обучает… Покорно прошу! Да еще сверх того и русская… и молодая девица; может, еще хорошенькая…" Добрый Евграф Матвеич как-то странно улыбнулся и покраснел, как будто какаянибудь не совсем скромная мысль промелькнула в голове его. Он, в отсутствие супруги, иногда позволял себе поглядывать на хорошеньких; впрочем, внутренне упрекал себя за это и всякий раз со вздохом говорил самому себе: "что это, как подумаешь-то, как слаб человек!" Евграф Матвеич раза три или четыре прочитал заманчивое объявление, не веря глазам своим, отметил сначала ногтем, потом карандашом, потом чернилами и, наконец, опрометью бросился с листом газеты к своей Лизавете Ивановне.
Когда Лизавета Ивановна прочла строки, указанные ей супругом, она сказала:
— Все это хорошо, дружочек, да только я боюсь, не ветреница ли это какаянибудь. Вишь, тут сказано, что молодая…
— Отчего же? может быть, и не ветреница. Часто и из молодых встречаются очень скромные.
Супруги долго трактовали об этом предмете и наконец решились выписать "молодую девицу, знающую в совершенстве четыре языка и играющую на фортепьяно и на арфе".
Через месяц она была привезена.
Ей на лицо казалось лет за двадцать за семь. Она была ни хороша, ни дурна, но полна. Говоря, имела привычку закатывать глаза под лоб; вместо р произносила л, изъяснялась языком несколько книжным и, по всем приметам, очень желала нравиться.
Евграф Матвеич с первого взгляда остался ею доволен.
Лизавета Ивановна заметила, что она слишком жеманна.
Евграф Матвеич возразил, что это еще ничего не доказывает, что, может быть, она всегда жила в знатных домах; а известно, что в знатных домах всегда особенные манеры и совсем другое обращение, нежели в среднем кругу. И точно: гувернантка чрез несколько времени объявила полковнице, что она все жила в Москве в самых знатных домах, что ее везде любили и обращались с нею, как с родственницей; что она никогда не рассталась бы с домом княгини Кугушевой, если б только князь Кугушев не вздумал ей однажды объясниться в любви; что после такого оскорбительного для ее чести поступка со стороны князя Кугушева она уже никак не могла оставаться в его доме; что она обо всем тотчас же рассказала княгине; что княгиня, расставаясь с нею, заливалась слезами и говорила: "я никогда не забуду вас, милая Любовь Петровна!"; что она везде, где ни жила, старалась главное — дорожить своей репутацией, потому что она беззащитная девушка и притом круглая сирота; что ее родители некогда были очень богаты и потому воспитывали ее самым блестящим образом, но потом, по особенному какому-то несчастию, вдруг лишились всего; что она вследствие этого решилась скитаться по чужим домам для того, чтоб содержать своих стариков; что они, умирая, называли ее беспримерной дочерью, и прочее, и прочее.
Лизавета Ивановна до того была тронута этим рассказом, что даже прослезилась.
Она сказала потом мужу:
— Послушайте, голубушка, уж нам надо обращаться с нею не так, как с простою гувернанткою; ведь она из дворянок… Правда, сначала она показалась мне немного жеманною… ну, это точно оттого, что она, должно быть, привыкла там, в знатном кругу, к этакому обращению; но нравственность у ней прекрасная, и она так мило, так солидно обо всем рассуждает… Да надобно сказать ей, дружочек, чтоб она как можно нежнее и деликатнее обращалась с Катенькой и не слишком вдруг налегла на нее, чтоб, знаете, этак исподволь приучала к наукам, а то ведь беда: дитя с непривычки и захворать может.
— Когда же прикажете начать наши занятия с мамзель Катрин? — спросила гувернантка у Лизаветы Ивановны дней через пять после своего приезда.
— Погодите еще немножко, моя милая, — отвечала Лизавета Ивановна, — не торопитесь. Вы еще с дороги немножко поотдохнете, а ребенок покуда к вам поприглядится да попривыкнет.
Утром, в тот день, в который барышне назначено было начать ученье, маменька, сопровождаемая папенькой и няней, явилась в учебную комнату с образом Казанской божьей матери. Маменька была в волнении, глаза ее были красны. Она осенила Катю образом и проговорила голосом торжественным, полным слез и дрожащим от чувства: