Девушка вздрогнула, но не так сильно, как в первый раз.
— Да, теперь я вижу… Сжальтесь надо мной, вы меня погубите…
— Что вы видите? — спросил Бальзамо.
— Это невероятно! — воскликнула Андре.
— Что там такое?
— Я вижу молодого человека, который следит за мной, не сводит с меня глаз с тех пор, как я вернулась из монастыря.
— Кто этот юноша?
— Лица не видно; судя по одежде, он простолюдин.
— Где он сейчас?
— Внизу у лестницы. Он страдает… плачет!
— Почему же вы не видите его лица?
— Он закрыл лицо руками.
— Смотрите сквозь ладони!
Андре сделала над собой усилие.
— Жильбер! — вскрикнула она. — Я же говорила, что это невозможно!
— Отчего же невозможно?
— Он не посмеет меня любить, — отвечала она в высшей степени презрительно.
Бальзамо усмехнулся: он хорошо знал людей и понимал, что для любви нет преград, даже если эта преграда — пропасть между сословиями.
— Что он делает на лестнице? — продолжал он.
— Сейчас, сейчас… Он поднял голову… Схватился за перила… Встал… Поднимается по лестнице!
— Куда он направляется?
— Сюда… Но это ничего, он не осмелится войти.
— Почему?
— Боится! — презрительно усмехнувшись, отвечала Андре.
— Он собирается подслушивать?
— Да, он уже прижался ухом к двери… Он нас подслушивает!
— Вас это смущает?
— Да, потому что он может услышать, о чем мы говорим.
— Он из тех, кто может этим воспользоваться даже во вред той, которую любит?
— Да, забывшись в гневе или в порыве ревности… В такие минуты он способен на все!
— В таком случае давайте от него избавимся! — предложил Бальзамо.
Он решительно направился к двери, громко топая.
Очевидно, Жильбер еще был не готов к атаке: услышав шаги Бальзамо и опасаясь быть застигнутым врасплох, он бросился к перилам и торопливо съехал вниз.
Андре в ужасе вскрикнула.
— Не смотрите туда, — подходя к Андре, приказал Бальзамо. — Влюбленные простолюдины — малоинтересная материя. Расскажите лучше о бароне де Таверне.
— Как вам будет угодно, — вздохнув, отвечала Андре.
— Он в самом деле беден?
— Очень!
— Настолько беден, что не способен предоставить вам никаких развлечений?
— Да.
— Так вы здесь скучаете?
— Смертельно!
— Быть может, вы тщеславны?
— Нисколько.
— Вы любите своего отца?
— Да… — поколебавшись, ответила она.
— Вчера мне показалось, что есть нечто, омрачающее вашу любовь к отцу, — продолжал с усмешкой Бальзамо.
— Я не могу ему простить, что он пустил по ветру состояние моей матери. Теперь Мезон-Руж прозябает в гарнизоне и не может с достоинством носить имя своей семьи.
— Кто это Мезон-Руж?
— Мой брат Филипп.
— Почему вы зовете его Мезон-Ружем?
— Так называется, вернее, когда-то назывался наш замок. Старший сын носит имя Мезон-Руж вплоть до кончины своего отца и потом присоединяет к нему имя Таверне.
— Вы любите брата?
— Очень!
— Больше всех?
— Больше всех на свете!
— А как объяснить, что вы так горячо любите своего брата, а отца только терпите?
— У брата благородное сердце, он жизнь готов за меня отдать!
— А отец?
Андре потупилась.
— Почему вы молчите?
— Не хочу отвечать.
Бальзамо и не собирался принуждать ее к ответу. Вероятно, он и так уже знал о бароне все, что хотел.
— Где сейчас шевалье де Мезон-Руж?
— Вы спрашиваете у меня, где Филипп?
— Да.
— В своем гарнизоне в Страсбуре.
— Вы его видите?
— Где?
— В Страсбуре.
— Не вижу.
— Вы хорошо знаете Страсбур?
— Нет.
— Зато я знаю. Давайте поищем вместе, вы ничего не имеете против?
— С удовольствием!
— Он в театре?
— Нет.
— Нет ли его среди офицеров в кафе на площади?
— Нет.
— Может быть, он в своей комнате? Взгляните туда, где он живет.
— Я ничего не вижу! Мне кажется, его нет в Страсбуре.
— Вам знакома дорога?
— Нет.
— Неважно, я знаю ее хорошо. Давайте проследим его возможный путь. Нет ли его в Саверне?
— Нет.
— Может, он в Саарбрюккене?
— Нет.
— А в Нанси?
— Погодите-ка!
Девушка пыталась сосредоточиться; сердце ее отчаянно билось.
— Вижу, вижу! — обрадовалась она. — Филипп, дорогой! Какое счастье!
— Что такое?
— Дорогой Филипп! — сияя, повторяла Андре.
— Где он?
— Он проезжает город, который хорошо мне знаком.
— Какой же это город?
— Нанси! Нанси! Там мой монастырь.
— Вы уверены, что это ваш брат?
— Да, конечно: его лицо хорошо видно при свете факелов.
— Каких факелов? — удивился Бальзамо. — Откуда там факелы?
— Он едет верхом, сопровождая чудесную золоченую карету!
— Ах, вот оно что! — удовлетворенно воскликнул Бальзамо. — Кто в карете?
— Молодая дама… О, как она величественна! Как грациозна!.. Боже, до чего хороша! Странно: мне кажется, я ее где-то видела… Нет, нет, просто у нее есть что-то общее с Николь.
— Николь похожа на эту даму — столь гордую, величественную, красивую?
— Да, но только отчасти — как жасмин похож на лилию.
— Так… Что сейчас происходит в Нанси?
— Молодая дама выглянула из кареты и знаком приказала Филиппу приблизиться… Он повиновался… Вот он подъехал, почтительно склонился.
— Вы слышите, о чем они говорят?
— Сейчас, сейчас! — Андре жестом остановила Бальзамо, словно умоляя его замолчать и не мешать ей.
— Я слышу! — прошептала она.
— Что говорит молодая дама?
— С нежной улыбкой на устах приказывает пришпорить коней. Говорит, что эскорт должен быть готов завтра к шести утра, так как днем она хотела бы сделать остановку.
— Где?
— Об этом как раз спрашивает мой брат… О Господи! Она собирается остановиться в Таверне! Хочет познакомиться с моим отцом… Столь знатная особа остановится в нашем убогом доме?.. Что же нам делать? Нет ни столового серебра, ни белья…
— Успокойтесь! Я об этом позабочусь!
— Ах, спасибо, спасибо!
Привстав, девушка снова в изнеможении рухнула в кресло, тяжело дыша.
Бальзамо бросился к ней, несколькими магнетическими движениями рук изменил направление электрических токов и погрузил Андре в спокойную дремоту. Ее прекрасное тело словно надломилось, и она уронила прелестную головку на бурно вздымающуюся грудь.
Вскоре она успокоилась.
— Наберись сил, — проговорил Бальзамо, пожирая ее восторженным взглядом. — Мне еще понадобится твое ясновидение. О знание! — продолжал он в сильнейшем возбуждении. — Ты одно никогда не подведешь! Человек всем готов жертвовать ради тебя! Господи, до чего хороша эта женщина! Она ангел чистоты! И ты знаешь об этом, потому что именно ты способен создавать и женщин и ангелов. Но что значит для тебя красота? Чего стоит невинность? Что может мне дать красота и невинность сами по себе? Да пусть умрет эта женщина, столь чистая и такая прекрасная, лишь бы уста ее продолжали вещать! Пусть исчезнут все наслаждения бытия: любовь, страсть, восторг — лишь бы я мог продолжать свой путь к знанию! А теперь, моя дорогая, благодаря моей воле несколько минут сна восстановили твои силы так, словно ты спала двадцать лет! Проснись! Точнее, вернись к своему ясновидению. Мне еще кое-что нужно от тебя узнать.
Простерев руки над Андре, он приказал ей пробудиться.
Видя, что она покорно ждет его приказаний, он достал из бумажника свернутый вчетверо лист бумаги, в который была завернута прядь иссиня-черных волос. Аромат, исходивший от волос, пропитал бумагу настолько, что она стала полупрозрачной.
Бальзамо вложил прядь в руку Андре.
— Смотрите! — приказал он.
— О, опять эти мучения! — в тревоге воскликнула девушка. — Нет, нет, оставьте меня в покое, мне больно! О Боже! Мне было так хорошо!..
— Смотрите! — властно повторил Бальзамо и безжалостно прикоснулся стальной палочкой к ее груди.
Андре заломила руки: она пыталась освободиться из-под власти экспериментатора.
На губах ее выступила пена, словно у древнегреческой пифии, сидевшей на священном треножнике.
— О, я вижу, вижу! — вскричала она с обреченностью жертвы.
— Что именно?
— Даму!
— Ага! — злорадно пробормотал Бальзамо. — Выходит, знание далеко не так бесполезно, как, например, добродетель! Месмер победил Брута… Ну так опишите мне эту женщину, дабы убедить меня в том, что вы правильно смотрите.
— Черноволосая, смуглая, высокая, голубоглазая, у нее удивительные нервные руки…
— Что она делает?
— Она скачет… нет — парит на взмыленном жеребце.
— Она скачет… нет — парит на взмыленном жеребце.
— Куда она направляется?
— Туда, туда, — махнула девушка рукой, указывая на запад.
— Она скачет по дороге?
— Да.
— Это дорога на Шалон?
— Да.
— Хорошо, — одобрительно кивнул Бальзамо. — Она скачет по дороге, по которой отправлюсь и я; она направляется в Париж, я тоже туда собираюсь и найду ее в Париже. Можете отдохнуть, — сказал он Андре, забирая у нее прядь волос, которую она до тех пор сжимала в руке.
Руки Андре безвольно повисли вдоль тела.
— А теперь, — обратился к ней Бальзамо, — ступайте к клавесину!
Андре шагнула к двери. Ноги у нее подкашивались от усталости, отказываясь идти. Она пошатнулась.
— Наберитесь сил и идите! — приказал Бальзамо, послав в ее сторону новый поток флюидов.
Бедняжка напоминала породистого скакуна, который из последних сил пытается исполнить даже невыполнимую волю безжалостного наездника.
Она двинулась вперед с закрытыми глазами.
Бальзамо распахнул дверь; Андре стала медленно спускаться по лестнице.
X
НИКОЛЬ ЛЕГЕ
Пока Бальзамо допрашивал Андре, Жильбер изнывал от невыразимой тоски.
Он забился под лестницу, не осмеливаясь подняться к двери красной комнаты, чтобы подслушать, о чем там говорили. В конце концов он пришел в такое отчаяние, которое могло бы привести человека с его характером к вспышке.
Его отчаяние усугублялось от сознания бессилия и приниженности. Бальзамо был для него обыкновенным человеком: Жильбер — великий мыслитель, деревенский философ — не верил в чародеев. Но он признавал, что человек этот силен, а сам Жильбер — слаб; человек этот был храбр, а Жильбер пока — не очень… Раз двадцать Жильбер поднимался с намерением, если представится случай, оказать Бальзамо сопротивление, но ноги его подгибались, и он падал на колени.
Ему пришла в голову мысль пойти за приставной лестницей, принадлежавшей Ла Бри. Старик был в доме и поваром, и лакеем, и садовником и пользовался этой лестницей, когда подвязывал кусты жасмина и жимолости. Вскарабкавшись по ней, Жильбер не пропустил бы ни единого из уличавших Андре слов, которые Жильбер так страстно желал услышать.
Он бросился через переднюю во двор и подбежал к тому месту, где под стеной, как ему было известно, хранилась лестница. Едва он за ней наклонился, как ему почудился шорох со стороны дома. Он обернулся.
Вглядевшись в темноту, он заметил, как в черном проеме входной двери мелькнула человеческая фигура, причем так быстро и безмолвно, что казалась похожей скорее на привидение, чем на живое существо.
Он бросил лестницу и побежал к дому. Сердце его готово было выскочить из груди.
Впечатлительные натуры, богатые и пылкие, бывают обычно суеверны: они охотнее допускают выдумку, чем доверяют рассудку; они считают естественное слишком заурядным и позволяют своим предчувствиям увлечь себя невозможному или, по крайней мере, идеальному. Вот почему они могут потерять от страха голову в прекрасном ночном лесу: в темных кронах им чудятся призраки и духи. Древние, среди которых было немало великих поэтов, грезили всем этим среди бела дня. А так как яркое солнце изгоняло самую мысль о злых духах и привидениях, поэты выдумывали смеющихся дриад и беззаботных нимф.
Жильбер вырос под хмурым небом, в стране мрачных мыслителей. Вот почему ему померещилось привидение. На сей раз, несмотря на то что Жильбер не верил в Бога, он вспомнил о том, что ему сказала перед своим бегством подруга Бальзамо. Разве чародей не мог бы вызвать призрак, если он оказался способен совратить девушку ангельской чистоты?
Однако Жильбер руководствовался обычно не первым движением души, а, что было значительно хуже, разумом. Он призвал на помощь доводы великих философов, чтобы одолеть призраки. Статья «Привидение» из «Философского словаря» отчасти помогла ему: он испугался еще больше, зато страх его стал более мотивированным.
Если он в самом деле кого-то видел, это, должно быть, живое существо, которое хотело, вероятно, кого-то подстеречь.
Страх подсказывал ему, что это скорее всего г-н де Таверне, однако рассудок называл другое имя.
Он бросил взгляд на второй этаж флигеля. Как уже известно читателю, света в комнате Николь не было.
Ни вздоха, ни единого шороха, ни огонька не было во всем доме, не считая комнаты незнакомца. Жильбер смотрел во все глаза, прислушивался, но, ничего не заметив, опять взялся за лестницу. Он был убежден, что ему померещилось, потому что сердце его сильно билось и глаза застилало пеленой. Жильбер решил, что видение не более чем обман зрения, вызванный, говоря по-научному, скорее нарушением способности видеть, чем ее использованием.
Он приставил лестницу и занес было ногу на первую ступеньку, как вдруг дверь Бальзамо распахнулась и сейчас же снова захлопнулась. Выйдя от Бальзамо, Андре стала спускаться совершенно бесшумно в полной темноте, словно сверхъестественная сила руководила ею и поддерживала ее.
Андре спустилась на нижнюю площадку, прошла рядом с Жильбером, задев его в темноте своим платьем, и пошла дальше.
Молодой человек подумал, что все неожиданности этой ночи уже позади: барон де Таверне спал, Ла Бри тоже был в постели, Николь — в другом флигеле, а дверь Бальзамо была уже заперта.
Сделав над собой страшное усилие, он пошел следом за Андре, приноравливаясь к ее шагу.
Пройдя переднюю, Андре вошла в гостиную.
Жильбер с истерзанным сердцем следовал за ней. Хотя Андре оставила дверь отворенной, он остановился на пороге. Девушка села на табурет перед клавесином, на котором все еще горела свеча.
Жильбер готов был от отчаяния расцарапать себе грудь. Здесь, на этом самом месте, всего полчаса назад он припадал к платью и руке этой женщины, даже не вызвав ее гнева. Вот о чем он мог мечтать тогда и как был счастлив!.. Теперь ему стало понятно, что снисходительность девушки объяснялась ее испорченностью, о которой Жильбер знал из романов, составлявших основную часть библиотеки барона. Распущенность Андре могла объясняться также обманом чувств, о чем ему было известно из трудов по физиологии.
— Ну что ж, — пробормотал он, перескакивая с одной мысли на другую, — если дело обстоит именно так, я вслед за остальными смогу попользоваться ее распущенностью либо извлечь выгоды из ее ослепления. Ангел пускает по ветру свои белые одежды, так почему бы мне не урвать немножко ее целомудрия?
Приняв такое решение, Жильбер устремился в гостиную. Однако едва он занес ногу над порогом, как почувствовал, что чья-то рука, словно вынырнув из темноты, крепко ухватила его за плечо.
Жильбер в ужасе повернул голову, сердце екнуло у него в груди.
— А, попался, бесстыдник! — прошипел ему на ухо сердитый голос. — Попробуй теперь сказать, что не бегаешь к ней на свидания, попробуй только сказать, что не любишь ее…
У Жильбера не было сил пошевелить рукой, чтобы высвободиться.
Однако его держали не настолько крепко, чтобы он не мог вырваться. Его держала всего лишь девичья рука. Жильбера взяла в плен Николь Леге.
— Что вам от меня нужно? — нетерпеливо прошептал он.
— А ты, может, хочешь, чтоб я всем сказала, на что это похоже? — громко заговорила она.
— Нет, нет, напротив, — процедил Жильбер сквозь зубы. — Я хочу, чтобы ты немедленно замолчала, — сказал он, увлекая Николь в переднюю.
— Ну что ж, ступай за мной.
Жильберу этого только и было нужно: следуя за Николь, он удалялся от Андре.
— Хорошо, идемте, — согласился Жильбер.
Он пошел за ней следом. Она вышла во двор, хлопнув дверью.
— А как же мадемуазель? — спросил он. — Она, верно, будет вас звать, чтобы вы помогли ей раздеться, когда она пойдет к себе в комнату? А вас не будет на месте…
— Вы ошибаетесь, если думаете, что меня сейчас это волнует. Что мне до того, будет она меня звать или нет? Я должна с вами поговорить.
— Мы могли бы, Николь, отложить этот разговор до завтра: вы не хуже меня знаете, что мадемуазель может рассердиться…
— Да я сама посоветовала ей быть строгой, особенно со мной!
— Николь! Я вам обещаю, что завтра…
— Он обещает!.. Знаю я твои обещания, так я тебе и поверила! Не ты ли обещал ждать меня сегодня в шесть около Мезон-Ружа? И где ты был в это время, а? Совсем в другой стороне, потому что именно ты привел в дом незнакомца. Я твоим обещаниям теперь так же верю, как священнику монастыря Благовещения: он давал клятву сохранять тайну исповеди, а сам бежал докладывать о наших грехах настоятельнице.
— Николь! Подумайте о том, что вас прогонят, если заметят…
— А вас не прогонят, поклонник госпожи? Уж барон если вспылит…
— У него нет никаких оснований меня прогонять, — пытался возражать Жильбер.