Король, не прочитав и четверти списка, отложил бумагу. Его черты, обычно спокойные, обрели несвойственное им выражение грусти и разочарования.
В течение нескольких минут он пребывал в задумчивости, погруженный в свои мысли.
— Это означает вызвать негодование всего мира, Сартин, — прошептал он, — пусть это попробуют сделать другие.
Сартин смотрел на него с тем выражением понимания, которое Людовик XV так любил на лицах министров, потому что оно избавляло его от необходимости размышлять или действовать.
— Покоя, не так ли, сир? Покоя, — сказал г-н де Сартин, — вот чего хочет король.
Король утвердительно кивнул головой.
— Видит Бог, да! Я у них ничего другого не прошу, у ваших философов, энциклопедистов, богословов, у ваших чудотворцев, иллюминатов, поэтов, экономистов, у ваших газетных писак, которые вылезают неизвестно откуда и кишат, пишут, каркают, клевещут, высчитывают, проповедуют, кричат. Пусть их венчают лаврами, воздвигают им памятники, возводят в их честь храмы, но пусть оставят меня в покое.
Сартин поклонился королю и вышел, прошептав:
— К счастью, на наших монетах написано: «Domine, salvium fac regem»[15].
Оставшись один, Людовик XV взял перо и написал дофину:
«Вы просили меня ускорить прибытие ее высочества дофины — я готов доставить Вам это удовольствие.
Я приказал не останавливаться в Нуайоне, следовательно, во вторник утром она будет в Компьене.
Я буду там ровно в десять часов, то есть за четверть часа до ее прибытия».
«Таким образом, — подумал он, — я избавлюсь от этой глупой истории с представлением ко двору, которая мучит меня больше, нежели господин де Вольтер, господин Руссо и все философы, прошлые и будущие. Тогда это станет делом графини и дофина с его супругой. Ну что ж! Переложим хоть малую долю печали, ненависти и мести на молодые умы, у которых много сил для борьбы. Пусть дети научатся страдать — это воспитывает молодых».
Довольный тем, как ему удалось избежать трудностей, уверенный, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он способствовал или препятствовал представлению ко двору, занимавшему умы всего Парижа, король сел в карету и отправился в Марли, где его ждал двор.
XXXV
«КРЕСТНАЯ» И «КРЕСТНИЦА»
Бедная графиня… Оставим за ней эпитет, которым наградил ее король, потому что в этот момент она его, несомненно, заслуживала. Бедная графиня, как мы будем ее называть, мчалась как безумная в своей карете по дороге в Париж.
Шон, тоже испуганная предпоследним абзацем письма Жана, скрывала в будуаре замка Люсьенн свою боль и беспокойство, проклиная роковую случайность, заставившую ее подобрать Жильбера на дороге.
Подъехав к мосту д’Антен, переброшенному через впадавшую в реку сточную канаву, окружавшую Париж от Сены до Ла-Рокет, графиня обнаружила ожидавшую ее карету.
В карете сидели виконт Жан и какой-то стряпчий, с которым, как казалось, виконт довольно азартно спорил.
Заметив графиню, Жан тотчас покинул своего собеседника, спрыгнул на землю и подал кучеру своей сестры сигнал остановиться.
— Скорее, графиня, скорее! — поторопил он. — Садитесь в мою карету и мчитесь на улицу Сен-Жермен-де-Пре.
— Значит, старуха нас обманывает? — спросила графиня Дюбарри, переходя из одной кареты в другую, в то время как то же самое делал стряпчий, предупрежденный жестом виконта.
— Мне так кажется, графиня, — ответил Жан, — мне так кажется: она возвращает нам долг или, вернее, платит той же монетой.
— Но что же все-таки произошло?
— В двух словах, следующее. Я остался в Париже, потому что никогда никому всецело не доверяю, и, как видите, оказался прав. После девяти вечера я стал бродить вокруг постоялого двора «Поющий петух». Все спокойно: никаких демаршей со стороны графини, никаких визитов, все шло прекрасно. Я подумал: значит, я могу вернуться домой и лечь спать. Итак, я вернулся к себе и заснул.
Сегодня на рассвете просыпаюсь, бужу Патриса и приказываю ему занять пост на углу улицы.
В девять часов — за час до назначенного времени, заметьте! — подъезжаю в карете. Патрис не заметил ничего тревожного, поэтому я спокойно поднимаюсь по лестнице.
У двери меня останавливает служанка и сообщает, что графиня не может сегодня выйти из своей комнаты и, возможно, еще целую неделю никого не сможет принять.
«Что значит «не может выйти из комнаты»? — вскричал я. — Что с ней случилось?»
«Она больна».
«Больна? Но этого не может быть. Вчера она прекрасно себя чувствовала».
«Да. Но графиня имеет привычку сама готовить себе шоколад. Утром, вскипятив воду, она опрокинула ее с огня себе на ногу и обожглась. Я прибежала на ее крики. Графиня чуть было не потеряла сознание. Я отнесла ее в постель, и сейчас, по-моему, она спит».
Я стал таким же белым, как ваши кружева, графиня, и закричал:
«Это ложь!»
«Нет, дорогой господин Дюбарри, — ответил мне голос, такой пронзительный, что, казалось, им можно проткнуть деревянную балку. — Нет, это не ложь, я ужасно страдаю».
Я бросился в ту сторону, откуда шел голос, проник через дверь, которая не желала отворяться, и действительно увидел, что старая графиня лежит в постели.
«Ах, сударыня!» — сказал я.
Это были единственные слова, которые я смог произнести. Я был взбешен и с радостью задушил бы ее на месте.
«Смотрите! — предложила она, показывая мне на валявшийся на полу металлический сосуд. — Вот виновник всех бед».
Я наступил на кофейник обеими ногами и раздавил его:
«Больше в нем никто уже не будет варить шоколад, это я вам обещаю».
«Экая досада! — продолжала старуха слабым голосом. — Вашу сестру будет представлять ко двору госпожа д’Алоньи. Ну да ничего не поделаешь — видно, так написано на небесах, как говорят на Востоке».
— Ах, Боже мой! — вскричала графиня Дюбарри. — Жан, вы лишаете меня всякой надежды.
— А я еще не утратил надежды, но только если вы навестите ее. Вот почему я вызвал вас сюда.
— А что позволяет вам надеяться?
— Черт возьми! Вы можете сделать то, чего не могу я. Вы женщина и можете заставить графиню снять повязку в вашем присутствии. Когда же обман откроется, вы скажете графине де Беарн, что ее сын будет мелкопоместным дворянчиком и что она никогда не получит ни единого су из наследства Салюсов. Кроме того, сцена проклятия Камиллы будет в вашем исполнении гораздо более правдоподобной, нежели сцена гнева Ореста — в моем.
— Он шутит! — вскричала графиня.
— Чуть-чуть, поверьте мне!
— Где она остановилась, наша сивилла?
— Вы прекрасно знаете: в «Поющем петухе», на улице Сен-Жермен-де-Пре. Большой черный дом с огромным петухом, нарисованным на листе железа. Когда железо скрипит, петух поет.
— Это будет ужасная сцена!
— Я тоже так думаю. Но, по моему мнению, надо рискнуть. Вы мне позволите сопровождать вас?
— Ни в коем случае, вы все испортите.
— Вот что сказал мне наш поверенный, с которым я советовался, можете принять это к сведению: избить человека у него в доме — за это штраф и тюрьма, избить же его на улице…
— За это ничего не будет, — подхватила графиня. — Вы это знаете лучше, чем кто-либо.
На лице Жана появилась кривая усмешка.
— Долги, которые платят с опозданием, возвращаются с процентами, — сказал он. — Если я когда-нибудь вновь встречусь с этим человеком…
— Давайте говорить только об интересующей меня женщине, виконт.
— Я больше ничего не могу вам рассказать о ней: поезжайте!
Жан отступил, давая дорогу карете.
— Где вы будете меня ждать?
— На постоялом дворе. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится поддержка, сразу же буду рядом с вами.
— Гони, кучер! — вскричала графиня.
— Улица Сен-Жермен-де-Пре, «Поющий петух»! — повторил виконт.
Карета помчалась по Елисейским полям.
Через четверть часа она остановилась на улице Аббасьяль у рынка Сент-Маргерит.
Здесь графиня Дюбарри вышла из кареты. Она боялась, что шум подъезжающего экипажа предупредит хитрую старуху, которая, конечно, настороже и, выглянув из-за занавески, сумеет избежать встречи.
Поэтому в сопровождении одного лишь лакея графиня быстро прошла по улице Аббасьяль, состоявшей всего из трех домов, с постоялым двором посредине.
Она скорее ворвалась, нежели вошла в растворенные ворота постоялого двора.
Никто не видел, как она вошла, но внизу у лестницы она встретила хозяйку.
— Где комната графини де Беарн? — спросила она.
— Госпожа де Беарн больна и никого не принимает.
— Я знаю, что она больна. Я приехала, чтобы узнать о ее здоровье.
Легкая, как птичка, она в один миг взлетела наверх по лестнице.
— Я знаю, что она больна. Я приехала, чтобы узнать о ее здоровье.
Легкая, как птичка, она в один миг взлетела наверх по лестнице.
— К вам ломятся силой! — закричала хозяйка.
— Кто же это? — спросила старая сутяга из глубины своей комнаты.
— Я, — внезапно появляясь на пороге, ответила графиня; выражение ее лица соответствовало обстановке: вежливая улыбка и гримаса сочувствия.
— Это вы, госпожа графиня! — вскрикнула, побледнев от страха, любительница процессов.
— Да, дорогая, я здесь, чтобы выразить вам участие в вашей беде, о которой мне только что сообщили. Расскажите, пожалуйста, как это случилось.
— Я не смею, графиня, даже предложить вам сесть в такой трущобе.
— Я знаю, что в Турени у вас целый замок, и постоялый двор я прощаю.
Графиня села. Госпожа де Беарн поняла, что фаворитка пришла надолго.
— Вам, кажется, очень больно? — спросила г-жа Дюбарри.
— Адская боль.
— Болит правая нога? Ах, Боже мой, но как же так случилось, что вы обожгли ногу?
— Очень просто: я держала кофейник, ручка выскользнула у меня из рук, кипящая вода выплеснулась, и почти целый стакан вылился мне на ногу.
— Это ужасно!
Старуха вздохнула.
— О да, — подтвердила она, — ужасно. Но что поделаешь! Беда не приходит одна.
— Вы знаете, что король ждал вас утром?
— Вы вдвое увеличиваете мое отчаяние, сударыня.
— Его величество недоволен, графиня, тем, что вы так и не появились.
— Мои страдания служат мне оправданием, и я рассчитываю представить его величеству мои самые нижайшие извинения.
— Я говорю вам об этом вовсе не для того, чтобы хоть в малой мере вас огорчить, — сказала г-жа Дюбарри, видя, насколько изворотлива старуха, — я хотела лишь, чтобы вы поняли, как приятен был бы его величеству этот ваш шаг и как бы он был вам признателен за него.
— Вы видите, в каком я положении, графиня.
— Да, да, конечно. А хотите, я вам кое-что скажу?
— Конечно. Это большая честь для меня.
— Дело в том, что, по всей вероятности, ваше несчастье — следствие большого волнения.
— Не стану отрицать, — ответила старуха, поклонившись, — я была очень взволнована честью, которую вы мне оказали, так радушно приняв меня у себя.
— Я думаю, что дело не только в этом.
— Что же еще? Нет, насколько я знаю, больше ничего не произошло.
— Да нет же, вспомните, может быть, какая-нибудь неожиданная встреча…
— Неожиданная встреча…
— Да, когда вы от меня выходили.
— Я никого не встретила, я была в карете вашего брата.
— А перед тем, как сели в карету?
Старая графиня притворилась, будто пытается вспомнить.
— Когда вы спускались по ступенькам крыльца.
Госпожа де Беарн изобразила на своем лице еще большее внимание.
— Да, — сказала графиня Дюбарри с улыбкой, в которой сквозило нетерпение, — некто входил во двор, когда вы выходили из дома.
— К сожалению, графиня, не припомню.
— Это была женщина… Ну что? Теперь вспомнили?
— У меня такое плохое зрение, что, хотя вы всего в двух шагах от меня, я ничего не различаю. Так что судите сами…
«Н-да, крепкий орешек, — подумала графиня, — не стоит хитрить, она все равно выйдет победительницей».
— Ну что ж, — продолжала она вслух, — раз вы не видели этой дамы, я скажу вам, кто она.
— Дама, которая вошла, когда я выходила?
— Она самая. Это моя золовка, мадемуазель Дюбарри.
— Ах вот как! Прекрасно, графиня, прекрасно. Но раз я ее никогда не видела…
— Нет, видели.
— Я ее видела?
— Да, и даже разговаривали с ней.
— С мадемуазель Дюбарри?
— Да, с мадемуазель Дюбарри. Только тогда она назвалась мадемуазель Флажо.
— А! — воскликнула сутяжница с язвительностью, которую она не смогла скрыть. — Та мнимая мадемуазель Флажо, которая приехала ко мне и из-за которой я предприняла эту поездку, — ваша родственница?
— Да, графиня.
— Кто же ее ко мне послал?
— Я.
— Чтобы подшутить надо мной?
— Нет, чтобы оказать вам услугу, в то время как вы окажете услугу мне.
Старуха нахмурила густые седые брови.
— Я думаю, — сказала она, — что от моего приезда будет не много проку…
— Разве господин де Мопу плохо вас принял?
— Пустые обещания господина де Мопу…
— Мне кажется, я имела честь предложить вам нечто более ощутимое, чем пустые обещания.
— Графиня, человек предполагает, а Бог располагает.
— Поговорим серьезно, сударыня, — сказала графиня.
— Я вас слушаю.
— Вы обожгли ногу?
— Как видите.
— Сильно?
— Ужасно.
— Не могли бы вы, несмотря на эту рану — вне всякого сомнения, чрезвычайно болезненную, — не могли бы вы сделать усилие, потерпеть боль до замка Люсьенн и продержаться, стоя одну секунду в моем кабинете перед его величеством?
— Это невозможно, графиня. При одной только мысли о том, чтобы подняться, мне становится плохо.
— Но, значит, вы действительно очень сильно обожгли ногу?
— Да, ужасно.
— А кто делает вам перевязку, кто осматривает рану, кто вас лечит?
— Как любая женщина, под началом которой был целый дом, я знаю прекрасные средства от ожогов. Я накладываю бальзам, составленный по моему рецепту.
— Не будет ли нескромностью попросить вас показать мне это чудодейственное средство?
— Пузырек там, на столе.
«Лицемерка! — подумала графиня Дюбарри. — Она даже об этом подумала в своем притворстве: решительно, она очень хитра. Посмотрим, каков будет конец».
— Сударыня, — тихо сказала г-жа Дюбарри, — у меня тоже есть удивительное масло, которое помогает при подобного рода несчастьях. Но применение его в значительной степени зависит от того, насколько сильный у вас ожог.
— То есть?
— Бывает простое покраснение, волдырь, рана. Я, конечно, не врач, но каждый из нас хоть один раз в жизни обжигался.
— У меня рана, графиня.
— Боже мой! Как же, должно быть, вы мучаетесь! Хотите, я приложу к ране мое целебное масло?
— Конечно, графиня. Вы его принесли?
— Нет, но я его пришлю.
— Очень вам признательна.
— Мне только нужно убедиться в том, что ожог действительно серьезный.
Старуха стала отнекиваться.
— Ах нет, сударыня, — сказала она. — Я не хочу, чтобы вашим глазам открылось подобное зрелище.
«Так, — подумала г-жа Дюбарри, — вот и попалась».
— Не бойтесь, — остановила она старуху, — меня не пугает вид ран.
— Графиня! Я хорошо знаю правила приличия…
— Там, где речь идет о помощи ближнему, забудем о приличиях.
Внезапно она протянула руку к покоящейся на кресле ноге графине.
Старуха от страха громко вскрикнула, хотя г-жа Дюбарри едва прикоснулась к ней.
«Хорошо сыграно!» — подумала графиня, наблюдавшая за каждой гримасой боли на исказившемся лице г-жи де Беарн.
— Я умираю, — сказала старуха. — Ах, как вы меня напугали!
Побледнев, с потухшими глазами, она откинулась, как будто теряла сознание.
— Вы позволите? — настаивала фаворитка.
— Да, — согласилась старуха упавшим голосом.
Графиня Дюбарри не стала терять ни секунды: она вынула первую булавку из бинтов, которые закрывали ногу, затем быстро развернула ткань. К ее огромному удивлению, старуха не сопротивлялась.
«Она ждет, пока я доберусь до компресса, тогда она начнет кричать и стонать. Но я увижу ногу, даже если мне придется задушить эту старую притворщицу», — сказала себе фаворитка.
Она продолжала снимать повязку. Госпожа де Беарн стонала, но ничему не противилась.
Компресс был снят, и взгляду графини Дюбарри открылась настоящая рана. Это не было притворством, и здесь кончалась дипломатия г-жи де Беарн. Мертвенно-бледная и кровоточащая, обожженная нога говорила сама за себя. Графиня де Беарн смогла заметить и узнать Шон, но тогда в своем притворстве она поднималась до высоты Порции и Муция Сцеволы.
Дюбарри застыла в безмолвном восхищении.
Придя в себя, старуха наслаждалась своей полной победой; ее хищный взгляд не отпускал графиню, стоявшую перед ней на коленях.
Графиня Дюбарри с деликатной заботой женщины, рука которой так облегчает страдания раненых, вновь наложила компресс, устроила на подушку ногу больной и, усевшись рядом с ней, сказала:
— Ну что ж, графиня, вы еще сильнее, чем я предполагала. Я прошу у вас прощения за то, что с самого начала не приступила к интересующему меня вопросу так, как это нужно было, имея дело с женщиной вашего нрава. Скажите, каковы ваши условия?
Глаза старухи блеснули, но это была лишь молния, которая мгновенно погасла.
— Выразите яснее ваше желание, — предложила она, — и я скажу, могу ли я чем-либо быть вам полезной.