Джузеппе Бальзамо (Записки врача) - Александр Дюма 4 стр.


Верховный жрец отвел шведа в сторону.

— Сведенборг! — обратился он к нему. — Ты действительно Божий избранник, и Господь благодарит тебя. Пошли деньги во Францию по адресу, который я укажу.

Председатель отвесил низкий поклон и удалился, пораженный ясновидением Кофты, угадавшего его имя.

— Приветствую тебя, отважный Ферфакс, — продолжал Великий Кофта, — вы достойны славного имени своего предка. Напомните обо мне Вашингтону в первом же письме.

В ответ Ферфакс поклонился и вышел вслед за Сведенборгом.

— Подойди ко мне, Пол Джонс, — обратился Кофта к американцу. — Мне понравилась твоя речь, я этого от тебя и ожидал. Ты станешь героем Америки. Готовься выступить со своими товарищами по первому сигналу.

Американец вздрогнул, будто его коснулась Божья десница, и вышел.

— Ты, Лафатер, — продолжал богоизбранник, — должен оставить свои теории: пришло время действовать. Пусть тебя интересует не столько сам человек, сколько то, на что он способен. Ступай! Горе тем из твоих братьев, кто встанет у нас на пути, потому что народная месть беспощадна, как Божий гнев!

Швейцарский посланник, затрепетав, поклонился и исчез.

— Слушай меня, Хименес, — обратился Великий Кофта к тому, кто говорил от имени Испании, — ты усерден, но не уверен в себе. Ты утверждаешь, что твоя страна дремлет, — значит, надо разбудить ее. Ступай и помни: Кастилия остается родиной Сида.

Последний чин общества тоже хотел подойти к Великому Кофте. Но не успел он сделать и трех шагов, как тот жестом остановил его.

— Не пройдет и месяца, как ты, Сиффорт из России, предашь наше дело. Но через месяц ты умрешь.

Московитский посланец пал на колени. Великий Кофта угрожающим жестом заставил его подняться. Приговоренный самой судьбой, посланец, пошатываясь, вышел.

Оставшись один, странный человек, которого мы представили как главного героя нашего повествования, огляделся. Увидев, что зал опустел, он наглухо застегнул бархатный сюртук с расшитыми петлицами, надвинул шляпу и вышел; тяжелая дверь на пружине с грохотом захлопнулась за ним.

Человек уверенно пошел через горные ущелья, будто они были давно ему знакомы. Добравшись до леса, он без проводника, без путеводного луча прошел лес, словно невидимая рука указывала ему дорогу.

Выйдя на опушку леса и не увидев своего коня, он прислушался. Ему показалось, что издали доносится ржание. Путешественник свистнул особенным образом. Спустя мгновение Джерид выскочил из темноты, верный послушный Джерид! Путешественник легко вскочил в седло, и оба — конь и всадник — вскоре исчезли в темных зарослях вереска, простиравшихся от Даненфельса до самой вершины Громовой горы.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

ГРОЗА

Неделю спустя после описанной нами сцены, около пяти часов вечера, карета, запряженная четверкой лошадей, которой правили два форейтора, выехала из Понт-а-Мусона, небольшого городка, расположенного между Нанси и Мецем. Лошадей только что переменили на почтовой станции. Не обращая ни малейшего внимания на приветливую хозяйку, стоявшую на пороге в ожидании запоздалых гостей и зазывавшую их к себе, путешественники отправились в Париж.

Пока меняли лошадей, десятка два ребятишек и добрый десяток деревенских кумушек обступили экипаж. Когда четверка лошадей унесла тяжелую карету, скрывшуюся за углом, толпившийся народ, размахивая руками, стал расходиться по домам. Одних развеселил, других удивил невиданный доселе экипаж, переехавший мост. Мост через Мозель был построен по приказу славного короля Станислава, пожелавшего связать с Францией свое крошечное королевство. Много разных экипажей проезжало по мосту из Эльзаса. Местным жителям не в диковинку были причудливые фургоны, привозившие по базарным дням из Фальсбура уродцев о двух головах, танцующих медведей, бродячий цирк с акробатами, — этот цыганский табор цивилизованных стран.

Однако не только смешливых ребят да старых сплетниц способен был ошеломить своим видом громоздкий экипаж на огромных колесах с крепкими рессорами. Тем не менее он катился с такой скоростью, что зрители не могли не воскликнуть:

— Не похоже на почтовую карету!

Читателю повезло, что он не видел подобного экипажа; позвольте же нам описать его.

Начнем с главного кузова (мы называем его главным кузовом, потому что впереди него было еще нечто вроде кабриолета). Итак, главный кузов был выкрашен в светло-голубой цвет, а посреди каждой стенки красовались изящные вензеля из замысловато переплетенных между собой «Д» и «Б», увенчанные баронской короной.

Два окна, именно окна, а не окошка, с занавесками из белого муслина, освещали карету изнутри. Но окна эти были почти невидимы для посторонних, так как находились на передней стенке кузова и выходили на кабриолет. Решетка на окнах позволяла разговаривать с тем, кто находился в кузове, и, кроме того, можно было откинуться на нее, не разбив стекол, задернутых занавесками.

Кузов этот, находившийся позади, был, очевидно, основной частью диковинного экипажа. Он имел восемь футов в длину и шесть — в ширину, освещался через окна, а свежий воздух поступал через застекленную форточку империала. Продолжая описание удивительных особенностей экипажа, привлекавших внимание прохожих, прибавим, что на крыше его была еще жестяная черная труба, по меньшей мере, в фут высотой, из которой клубился голубоватый дым, превращавшийся затем в белые облачка, а те волнами стлались вслед за уносившейся каретой.

В наши дни подобное сооружение могло бы навести на мысль об изобретении, в котором инженер гениально сочетал мощность пара с выносливостью лошадей.

Это казалось еще более вероятным оттого, что к карете, запряженной, как мы уже говорили, четверкой лошадей, управляемых парой форейторов, была привязана сзади еще одна лошадь. Маленькая вытянутая голова лошади, тонкие изящные ноги, узкая грудь, густая грива и летевший по ветру хвост свидетельствовали о том, что это арабский скакун. Лошадь была оседлана — значит, время от времени кто-то из путешественников, будто заключенных в Ноевом ковчеге, доставлял себе удовольствие проехаться верхом и скакал галопом впереди кареты, которая, пожалуй, не вынесла бы такой скорости.

В Понт-а-Мусоне сменившийся форейтор получил, помимо вознаграждения, двойные прогонные: их протянула ему белая мускулистая рука, высунувшись между кожаных занавесок, отгораживавших переднюю часть кабриолета почти так же надежно, как муслиновые занавески скрывали переднюю часть главного кузова.

Обрадованный форейтор проворно снял шляпу и воскликнул:

— Благодарю вас, монсеньер!

Звучный голос ответил на немецком языке, который еще понимают в окрестностях Нанси, хотя уже не говорят на нем:

— Schnell, schneller!

В переводе на французский это означало: «Быстро, скорее!»

Форейторы понимают почти все языки, когда обращенные к ним слова сопровождаются звоном металла, который очень любит эта порода людей, о чем прекрасно осведомлены все путешественники.

Вот почему два новых форейтора делали все возможное, чтобы в начале пути заставить лошадей помчаться галопом. Однако после неимоверных усилий, больше делавшим честь их крепким рукам, чем лошадиным ногам, они вынуждены были, устав от бесполезной борьбы, перевести коней на рысь, позволявшую делать по два с половиной-три льё в час.

Около семи переменили лошадей в Сен-Мийеле, та же рука протянула между занавесок плату за почтовый прогон, тот же голос отдал прежнее приказание.

Само собой разумеется, что необычайная карета здесь вызвала столь же сильное удивление, как в Понт-а-Мусоне, тем более что экипаж выглядел еще фантастичнее в надвигавшихся сумерках.

После Сен-Мийеля дорога поднималась в гору. Лошади пошли шагом; полчаса ушло на то, чтобы проехать около четверти льё.

Одолев подъем, форейторы дали лошадям передохнуть, и путешественники могли, откинув кожаные занавеси, окинуть взором широкий простор, постепенно исчезавший в вечернем тумане.

Погода до трех часов пополудни была ясная и теплая. К вечеру стало душно. Большая молочно-белая туча, тянувшаяся с юга, будто пыталась угнаться за каретой. Прежде чем путешественники успели доехать до Бар-ле-Дюка, где форейторы предлагали на всякий случай остановиться на ночлег, облако едва не настигло карету.

Дорога, с одной стороны которой возвышалась гора, а с другой был обрыв, на протяжении полульё здесь круто спускалась в долину, где змеилась Мёз. Ехать по ней, не подвергаясь опасности, можно было только шагом, и поэтому форейторы, когда снова двинулись в путь, пустили лошадей аллюром.

Туча, продолжая надвигаться, опускалась все ниже, расползалась по земле, смешиваясь с туманом, как бы расталкивая голубоватые облачка, которые пытались расположиться по ветру, словно корабли во время морского сражения.

Туча, продолжая надвигаться, опускалась все ниже, расползалась по земле, смешиваясь с туманом, как бы расталкивая голубоватые облачка, которые пытались расположиться по ветру, словно корабли во время морского сражения.

Вскоре за огромной, пугающе-белой тучей, расползавшейся по небу со скоростью прибывающей во время прилива воды, исчезли последние солнечные лучи. Тускло-серый свет просачивался сквозь тучу, едва освещая землю. Листья на деревьях затрепетали, хотя даже слабый ветерок не колебал их, и потемнели, как бывает после захода солнца.

Внезапно вспышка молнии распорола тучу, небо словно раскололось на тысячу огненных кусков; испуганный взгляд проникал в неизмеримую глубь небосвода, пылавшую, словно адская бездна.

В тот же миг удар грома, достигший лесной опушки, вдоль которой проходила дорога, потряс землю и подстегнул огромную грозовую тучу, словно бешеного коня. Карета, однако, продолжала свой путь, пуская сквозь трубу дым, черный вначале и превратившийся постепенно в прозрачно-опаловый.

Небо потемнело, и сейчас же оконце на крыше кареты засветилось ярко-красным огнем; было ясно, что обитатель этой коробки на колесах, не обращая внимания на дорожные случайности, принимал возможные меры, чтобы не прерывать дело, которым он был занят.

Карета все еще находилась на плоскогорье и не начала еще спускаться, когда раздался другой, более мощный, зазвеневший металлом раскат грома, затем пошел дождь, вначале падавший редкими каплями, а потом хлынул частый и сильный: можно было подумать, что небо пускает на землю множество стрел.

Форейторы совещались, поэтому карета остановилась.

Тот же голос, только на сей раз на чистейшем французском языке спросил:

— Какого черта мы здесь торчим?

— Мы спрашивали друг друга, стоит ли ехать дальше.

— Сначала у меня надо было спросить. Вперед!

Голос был такой властный и мощный, что форейторы повиновались, и карета покатилась вниз.

— В добрый путь! — прибавил голос.

На минуту приподнявшись, кожаные занавеси вновь упали, скрыв говорившего от форейторов.

Глинистая дорога, залитая потоками дождя, стала такой скользкой, что лошади не могли идти.

— Сударь! — сказал форейтор, придерживая коренную. — Дальше ехать нельзя.

— Это почему же? — переспросил уже знакомый нам голос.

— Кони не идут дальше, они скользят.

— Сколько нам осталось до смены лошадей?

— Далеко, сударь, мы от нее в четырех льё.

— Вот что, любезный, подкуй своих лошадей серебром и поезжай, — произнес незнакомец, отодвинув занавеску и протянув четыре экю по шесть ливров.

— Вы очень добры, — сказал форейтор, зажав монеты в огромном кулаке, а потом засунув их в широченный сапог.

— Мне показалось, господин что-то тебе сказал? — спросил второй форейтор, услыхав, как звякнули упавшие в сапог монеты: ему тоже хотелось принять участие в интересном разговоре, принимавшем столь любопытный оборот.

— Да, он говорит, что надо ехать!

— Вы что-нибудь имеете против, друг мой? — спросил путешественник ласково, но твердо, давая понять, что не потерпит возражений.

— Да не я, сударь, это лошади не идут! Видите, не слушаются…

— А для чего же существуют шпоры? — спросил путешественник.

— Да хоть проткни я им живот, они ни шага больше не сделают. Пусть меня Бог накажет, если…

Не успел добрый малый договорить, как вспыхнула молния и раздался оглушительный грохот, в котором потонули последние его слова.

— Не вовремя я Бога помянул! — проговорил форейтор. — Ох, сударь, глядите: карета сама пошла, ох, сейчас она и понесется! Господи Боже, сами едем!

В самом деле, лошади не могли сдержать тяжелую повозку, давившую им на круп, ноги их оступались, скользили, карета катилась все быстрее.

Лошади обезумели от боли и понесли, экипаж стрелой полетел вниз по темному склону навстречу неизбежной гибели.

Путешественник высунулся из кареты.

— Бездельник! — закричал он. — Мы все из-за тебя погибнем! Держи левее, да левее же!

— Вас бы на мое место, сударь! — прокричал в ответ перепуганный насмерть форейтор, безуспешно пытаясь поймать вожжи и обуздать непослушных лошадей.

— Джузеппе! — вскричала женщина, которую до тех пор не было слышно. — Джузеппе, на помощь! На помощь! Святая Мадонна!

Этот призыв к Божьей матери вполне был уместен, так как катастрофа казалась неизбежной, ужасной, невообразимой. Тяжелая карета, потеряв управление, неслась к пропасти, над которой уже, казалось, занесла копыта передняя лошадь. Еще три оборота колес, и лошади, экипаж, форейторы — все было бы смято, погибло бы в бездне. В тот самый миг путешественник прыгнул из кабриолета прямо на дышло, схватил всадника одной рукой за шиворот, другой — за ремень, приподнял, словно младенца, отшвырнул шагов на десять, вскочил вместо него в седло и схватил вожжи.

— Левее! Левее, дурак! — диким голосом крикнул он другому форейтору. — Не то убью!

Окрик возымел магическое действие: форейтор, управлявший двумя передними лошадьми, подхлестнутый криками своего товарища, сделал нечеловеческое усилие и, вывернув карету, вывел ее с помощью незнакомца на мощеную дорогу, по которой карета помчалась со страшной скоростью, подгоняемая громовыми раскатами.

— В галоп! — прокричал путешественник. — В галоп! Если посмеешь ослушаться, я сверну шею тебе и твоим лошадям!

Форейтор понимал, что это не пустая угроза; он принялся нахлестывать лошадей с удвоенной энергией, и бешеная скачка продолжалась.

Можно было подумать, глядя со стороны на грохочущий экипаж с дымившейся трубой, слыша приглушенные крики, доносившиеся из кареты, что, подгоняемая ураганом, это мчится дьявольская колесница, запряженная сказочными лошадьми.

Не успели путешественники прийти в себя после пережитого волнения, как столкнулись с другой опасностью. Туча, будто на крыльях летевшая над равниной, неслась столь же стремительно, что и лошади. Время от времени незнакомец задирал голову, и, когда молния вспарывала тучу, на его лице при свете вспышек можно было прочитать беспокойство, которое он не пытался скрыть, так как был уверен, что никто, кроме Всевышнего, его не видит. Едва карета достигла подножия горы, из-за внезапного перемещения воздушных масс возникло два электрических разряда, которые разодрали тучу с ужасным треском, сопровождавшимся громом и молнией. Лошадей словно охватил огонь, сначала фиолетовый, затем зеленоватый, перешедший потом в белый. Лошади, мчавшиеся сзади, взметнулись на дыбы; в воздухе запахло серой; впереди лошади рухнули, будто под их копытами разверзлась земля. В тот же миг одна из них, подхлестываемая форейтором, поднялась и, почувствовав, что ее больше не сдерживают постромки, лопнувшие от сильного толчка, умчалась в темноту, унося седока. Карета, проехав еще немного, остановилась, натолкнувшись на труп убитой лошади.

Вся эта сцена сопровождалась душераздирающими воплями женщины, сидевшей в карете.

Наступила минута крайнего замешательства, когда никто не мог сказать, жив он еще или уже мертв. Путешественник поспешил ощупать себя.

Он был жив и здоров, но дама лежала без сознания.

Путешественник догадался, что произошло, по глубокой тишине, последовавшей за криками, только что доносившимися из кабриолета. Однако он не бросился немедленно на помощь, как того следовало ожидать.

Спрыгнув на землю, он подбежал к арабскому красавцу-скакуну, о котором мы уже рассказывали. Конь был сильно напуган, напряжен, шерсть у него стояла дыбом. Он дергал дверцу кареты, натягивая корду, которой был привязан к ручке. После тщетных усилий освободиться гордое животное застыло, словно зачарованное бурей. Хозяин коня свистнул и ласково погладил его, конь отпрянул и тревожно заржал, будто не узнавая его.

— A-а, опять эта проклятая лошадь, — проворчал надтреснутый голос из глубины фургона, — будь она проклята, она трясет мне стенку!

Затем тот же голос, но значительно громче, закричал нетерпеливо и угрожающе:

— Nhe goullac hogoud shaked, haffrit![2]

— He сердитесь на Джерида, учитель, — проговорил путешественник, отвязывая коня и собираясь привязать его позади кареты, — он только испугался, да и было, по правде говоря, чего испугаться.

При этих словах путешественник открыл дверцу, откинул подножку и, шагнув внутрь, захлопнул за собой дверь.

II

АЛЬТОТАС

Путешественник оказался лицом к лицу со стариком, сероглазым и крючконосым, с трясущимися руками. Сидя в огромном кресле, старик правой рукой переписывал объемистый пергаментный манускрипт, озаглавленный «La chiave del gabinetto», а левой держал серебряную шумовку.

Поза старика, его занятие, неподвижное морщинистое лицо, на котором живыми были только глаза и губы, — все показалось бы странным читателю. Однако незнакомцу все это, очевидно, было привычно: он не удостоил необычную обстановку даже беглым взглядом, несмотря на то, что она этого заслуживала.

Назад Дальше