Все остальное уже малосущественно.
Разве что ощущение постоянно голода, которое преследовало нас с Тортиллой.
Остальные то ли меньше хотели есть, то ли жевали в те моменты, когда нас не было рядом.
Нам же хотелось чем–то набить животы постоянно.
В Суздале перепали соленые огурцы.
На полпути в Ростов Великий — селедка.
В Ярославле нас кормили жареной картошкой, Ярославль — хороший город!
А еще были Юрьев — Польский, Переславль — Залесский и Гусь — Хрустальный.
КУДА ИДЕМ МЫ С ПЯТАЧКОМ…
В ответ Винни — Пуху Пятачок поет:
«I say goodbye to Colorado —
It’s so nice to walk in California…»,
что означает
«Я прощаюсь с Колорадо,
Так приятно шагать по Калифорнии…»,
ведь для нас тогда это идиотическое летнее странствие было, скорее всего, тем же самым, только в других географических координатах, что и для певца Эла Уилсона из уже забытой напрочь группы «Canned Heat», покончившего жизнь самоубийством 3 сентября 1970 года.
Как сказано в большом поминальнике с мрачным названием «Зал славы мертвых рок–звезд»: «из–за передозировки снотворных препаратов». Между прочим, случилось это всего за пятнадцать дней до того, как в небытие отошел и Джими Хендрикс, скончавшийся 18 сентября того же, 1970 года, а ровно два года спустя, 18 сентября 1972 года, мы тащились с Тортиллой по дождливому вечернему Сврдл и вспоминали, как какой–то месяц с небольшим назад бродили по этой необъятной стране в поисках собственной свободы.
Естественно, что мы ее тогда не нашли.
А значит — и вспоминать–то нам было не о чем.
И эта дата, 18 сентября, тоже взята произвольно, как произвольно все, что именуется меморуингами.
Но то, что бывший хиппи Тортилла еще совсем недавно делал надгробные памятники, не подлежит никакому сомнению — он сам мне об этом рассказывал в конце прошлого тысячелетия.
18. Про то, как меня лишили девственности и про то, как я лишал девственности
Это меморуинг — классический флэшбэк по отношению к предыдущему.
То есть, хронологически их надо бы поменять местами, но получилось так, что в первоначальном плане тот был указан под семнадцатым номером, а этот — под восемнадцатым, события того проходили, в основном, в августе, а в этом будут происходить в июле, может, в самом конце июня, но все того же лета 1972 года, которое было для меня чем–то вроде калифорнийского summer of love.
Лета любви…
Лета, когда мне исполнилось восемнадцать, но до этого я умудрился и сам лишиться девственности, и уже лишить девственности.
То есть, лета окончательной инициации и пресловутого мужского взросления/становления, что в определенный период жизни кажется самым важным из всего, что может произойти.
Только вот в последующей мужской мифологии сия данность якобы имеет не такую «судьбоносную» цену как в мифологии женской, но именно, что «якобы» — это как с получением диплома о высшем образовании, когда он у тебя есть, то это сразу ставит тебя по другую сторону от тех, у кого его нет.
И точно так же когда ты уже всунул кому–нибудь, то ты совсем другой по сравнению с теми, кто этого еще не сделал.
Вот только у меня это произошло совсем не с той, с которой я бы этого хотел. Наверное, это правильно, потому что если бы я стал мужчиной благодаря той, с которой действительно этого хотел, то мое будущее сложилось бы иначе и не исключено, что я просто не сидел бы сейчас за компьютером и не предавался всем этим меморуингам.
Не разгребал руины и не вытаскивал из–под них заплесневелые фантомы памяти.
И вообще не знал бы, что это такое — писание романов, рассказов, эссе и вообще ТЕКСТОВ.
То есть, просто бы не жил!
А так все сложилось в чем–то очень даже удачно, мне просто необходимо было уже хоть кому–то да всунуть, а тут ко мне пришел в гости один знакомый недоучившийся философ, по совместительству портной по пошиву мужских брюк и большой тусовщик.
Бабушка с дедом были на даче, недоучившийся философ принес с собой сухого вина в большом количестве и после то ли второй, то ли третьей бутылки я собрался с духом и промямлил:
— М–м–м-м…
— У тебя где телефон? — спросил портной по пошиву мужских брюк.
— В коридоре! — честно ответил я.
Телефон действительно был в коридоре, висел на стене, и если разговор намечался долгим, то надо было брать стул, тащить его в коридор и ставить между стеной и дверью в туалет, такая вот смешная была квартира.
— Сейчас придут девчонки! — радостно провозгласил большой тусовщик, возвращаясь в комнату, где я печально смотрел на еще не откупоренные бутылки с дешевым сухим вином.
— Откуда они? — поинтересовался зачем–то я.
— Из «консы»! — сообщили мне в ответ, под «консой» здесь подразумевалась консерватория.
Но вместо девчонок с дачи прибыли бабушка с дедушкой, бутылки быстро были сгружены в сумку и мы отправились ждать милых дам на улицу.
Наверное, это был конец июня — самое начало июля.
Темнело очень поздно, точнее — почти совсем не темнело.
Только может, все опять действительно было не так, и девицы успешно добрались до моего дома, но потом в любом случае появились бабушка с дедушкой, потому что
все произошло на даче, ведь дача есть ни что иное, как то сакральное место, где что–то должно происходить!
ЧТО-ТО ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ, ЧТО МЕНЯЕТ СРАЗУ ЖЕ ВСЮ ТВОЮ ЖИЗНЬ…
Хотя в контексте того, что вот–вот должно будет произойти, данное утверждение выглядит попросту смешным.
Зато девица так не выглядела.
Между прочим, я до сих пор помню, как ее звали, как и положено по «энциклопедии русской жизни» — Татьяной.
Ни лица, ни того, какая у нее была прическа, ни даже груди ее не помню, а вот имя — осталось…
И еще то, что у нее был немыслимо заросший лобок. Просто какие–то непроходимые заросли.
Я продирался сквозь них в маленькой комнатке на чердаке, на древней скрипучей кровати, принадлежавшей некогда — если верить бабушке с дедушкой — еще известному деятелю революции Швернику[14], будущая то ли классическая вокалистка, то ли дирижер народных хоров терпеливо лежала подо мною, пока, наконец, ей это не надоело, она взяла мой член рукой и засунула его себе в ту самую дыру, самостоятельные попытки добраться до которой меня ни к чему не привели.
Я всунул и сразу же кончил.
Ну, почти сразу.
Она улыбнулась и погладила меня по голове.
На меня же навалилась такая беспросветная тоска, что я просто взял да и уснул, так и будучи сверху на ней, а проснулся от того, что почувствовал, как она пытаясь спихнуть меня то ли с себя, то ли вообще с некогда революционной кровати.
Я послушно сполз и потащился вниз, по деревянной лестнице на первый этаж, на веранду, куда, услышав шум, и вышел мой сексуальный крестный.
— Да, — сказал он, мрачно уставившись на меня, — у тебя что, всегда такая в глазах тоска после ебли?
— Всегда! — честно соврал я, побоявшись признаться, что сегодня это было в первый раз.
— Проспринцевался бы ты марганцем, — прогундосил он, — так. на всякий случай!
— Хорошо, — кивнул я головой и стал лихорадочно соображать, где тут у бабушки может быть марганец.
Он оказался там, где я и рассчитывал.
За окнами было совсем светло.
Пора было собираться обратно.
Когда мы прощались, уже в городе, она сказала мне:
— УДАЧИ!,
и я понял: она догадалась, что была у меня первой.
БОЛЬШЕ Я ЕЕ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ, КАК ТОГО И СЛЕДОВАЛО ОЖИДАТЬ.
На этом заканчивается первая часть «половой» саги того лета и начинается вторая.
Про то, как я лишал девственности.
Но начну я ее с того, что одной моей знакомой когда–то казалось, что к ней в письку могут залезть тараканы. Она так и говорила — письку. Фрейд бы заметил, что это ни что иное, как явно выраженная боязнь дефлорации, ведь тараканы здесь ни что иное, как замещение неотвратимо маячащего где–то поблизости фаллического символа.
— Ну и как ты избавилась от них? — спросил я.
— Они сами пропали, — очень даже радостно проговорила она, — с тех самых пор, как меня в первый раз трахнули!
И мне все стало ясно. И даже где–то грустно. Просто когда они боятся, что к ним в письку залезут тараканы, как сразу же начинают искать какой–нибудь подходящий мужской объект, желательно, безобидный с виду, и потом раз и навсегда решают все свои проблемы: тараканы остаются только или на очень уж грязных кухнях, или где–нибудь в теплых странах, где это не просто тараканы, а большие, зловещего вида монстры, размером с гигантского жука–плавунца, хотя это и не те плавунцы, что обитали в морях девонского периода.
Таким вот типичным «изгонятелем» тараканов я был дважды в жизни, хотя второй раз — дефлорация собственной второй жены в брачную ночь — не столь романтичен, как первый.
Прежде всего потому, что та, первая особа была не просто неким субъектом женского пола — она была личностью, яркой, сумасбродной, очаровательно–талантливой. Вскоре после нашего короткого и мимолетного романа перебралась в Москву, начала писать сценарии, по одному из них в конце восьмидесятых был поставлен нашумевший фильм, сейчас бы попавший под отсутствующее тогда определение «культового». Много пила, была замужем, родила ребенка. Потом умерла.
И ни в конце семидесятых, ни в восьмидесятых, ни после мы уже не встречались.
Ни ей, ни мне этого не хотелось, скорее всего, если она и вспоминала про то давнее лето, то я фигурировал в ее недоступных мне меморуингах лишь как Тот Самый, Кто Сделал Ей Долгожданный прокол, а она действительно этого хотела — ей было уже двадцать три и девственность просто мешала.
Ну прямо как героине моего романа «Ремонт человеков», неужели когда я описывал сцену лишения героини девственности, то думал о ней?
МОЖЕТ БЫТЬ!
Хотя на самом деле процесс этот растянулся на несколько недель.
Один раз мы попробовали это у меня дома, когда бабушка с дедушкой — естественно — были на даче: —)). Она испугалась.
Потом — у нее дома, на совсем другом конце города. Я ехал чуть ли не первым троллейбусом, метро тогда в городе еще отсутствовало. От остановки надо было идти минут двадцать пешком. Она опять испугалась.
Потом какой–то большой компанией мы поехали в лес, залезли на чужую дачу, устроили там бедлам. Под утро мы пошли с ней гулять. Она была не только старше меня, но и выше, я елозил руками под ее кофтой и она совсем уж было решилась снять джинсы, как полил проливной дождь.
А вот в следующий раз все удалось.
Как там об этом, в романе «Ремонт человеков»?
«Лес был сосновым и светлым, воздух был пропитан терпким ароматом настоянной на солнце сосновой хвои.
И я подумала, что это очень подходящее место.
Залитый солнцем холмик с видом на полную ромашек поляну.
Я села прямо на траву, а потом просто легла на спину. Солнце слепило и я зажмурила глаза.
И тут же ощутила на губах его губы.
Он был нетерпелив, он боялся, что я очнусь и ему все обломается, как и прошедшей ночью.
Он ползал губами по моему лицу, а рукой шерудил под юбкой, стремясь то ли порвать трусы, то ли разорвать, но никак не снять.
Я лежала, все еще не открывая глаз, только легла так, чтобы ему было удобнее.
Он стянул с меня трусы и задрал подол платья. В попу впились колкие травинки и я заерзала.
Тут я почувствовала, как он с силой раздвинул мои ноги и начал пихать между них свой член.
Как оказалось, я была абсолютно не готова к этому.
Больно и противно, хотя он уже заполнил меня внутри и начал дергаться на мне, как заводной.
И сразу же кончил.
Он сделал свое дело и должен был исчезнуть из моей жизни…»[15]
Остается добавить лишь два примечания.
Первое: на самом деле на холмике тоже ничего не вышло, прошел кто–то то ли из грибников, то ли из ягодников и нас согнал. Так что произошло все на узкой тропинке в перелеске, между тем самым холмиком и следующей поляной. Сейчас там везде одно болото.
И второе: я действительно исчез из ее жизни. А она вот в моей осталась. Поэтому я и не пошел в свое время смотреть то некогда нашумевшее, культовое кино.
19. Про бочки с бычьей кровью и другие ошметки в памяти
Опять приплывают тритоны…
Маленький мальчик склоняется над канавой. В мутноватой, стылой воде мечутся неясные тени. Они нагоняют страх — что будет, если вода вдруг взгорбится и из нее с ревом вывалится допотопный, мрачноватого вида ящер, щелкнет челюстями, схватит за голову и утащит его туда, в эту сумрачную, иллюзорную бездну?
Если хорошенечко пошерудить в черепе, то можно отыскать много подобного бреда.
Какой–то необъятный и плохо освещенный склад, забитый ящиками с невскрытыми консервными банками, лишенными этикеток.
На крышках когда–то были выдавлены даты. Часть цифр уже не различима, разве что год еще можно кое–как прочитать, да и то — не на всех.
Тускло светит одинокая лампочка на длинном, витом проводе. Одна на все помещение. Сыро. На стенах должна быть плесень — чувствуется резкий запах пенициллина.
В кармане находится странной формы консервный ключ, я достаю его и думаю, с чего бы начать, какую банку открыть первой.
Вот эту?
Раньше в таких продавали сайру, бланшированную в масле.
Или морскую капусту — всегда любил ее запах, но терпеть не мог вкус.
Да и запах был предпочтительнее тот, что на берегу, когда идешь по самой кромке песка, почти по воде, и разгребаешь ногами перепутанные, толстые водоросли буровато–коричневого цвета.
Запах соли, йода и еще чего–то очень резкого, будто к носу поднесли флакончик с нашатырным спиртом.
Со мной такое было когда–то, принес в класс бутылек с эфиром, думая усыпить зачем–то соседку, но вдохнул сдуру сам и рухнул на парту. Очнулся от того, что мозги выдирались наружу и выпадывали, чуть ли не квакали глаза — это школьный врач дала подышать нашатырем.
Голова кружилась и хотелось лечь на пол, свернуться безмозглым комочком, изменить окрас, стать невидимым.
Если поднести эту банку к уху, то можно расслышать, как в ней отдаленно что–то гремит.
Приноравливаюсь и начинаю вскрывать.
Вместо сайры, бланшированной в масле или морской капусты, из банки выезжает трамвай.
ШЕЛ Я ПО УЛИЦЕ НЕЗНАКОМОЙ И ВДРУГ УСЛЫШАЛ ВОРОНИЙ ГРАЙ…
Улица знакомая, самый центр города. Следующая остановка — «Оперный театр».
Слева сейчас покажется памятник революционеру Свердлову, постамент которого на моей памяти так часто заливали краской, видимо — за все хорошее, что он сделал людям.
Еще левее должен быть университет, в котором я когда–то учился.
Пять лет + еще один, если считать академку.
Академический отпуск.
Диагноз: маниакально–депрессивный синдром с реактивным неврозом.
Давно это было…
Содержимое банки явно относится к более поздним временам, хотя это еще та страна, Советский Союз — вон болтается на ветру обветшалое красное знамя.
Почему эта банка хранится здесь, на складе?
Оглядываюсь и соображаю: все дело вон в той дамочке, точнее — в ее шляпе.
Такое не забывается никогда.
Чуть ли не полметра в диаметре, с какой–то кружевной вуалеткой, все соседи по вагону смотрят на мадам, как на безумную.
Именно, что —
МАДАМ!
Ее явно считают здесь сумасшедшей, шляпа такая большая, что приходится держаться поодаль, вокруг дамочки, таким образом, образовывается пустое место, четко различимый заколдованный круг.
Мне пора выходит и ничего не остается, как пересечь его, пытаясь пронырнуть под шляпой. Она поворачивает голову в мою сторону и я вижу, что у нее нет лица.
Но трамвай уже закрывает двери и идет дальше.
Следующая остановка — Бажова, по спине пробегают мурашки, видно, как в ближайшем ко мне трамвайном окне колышутся поля необъятной, чудовищной шляпы…
Я отбрасываю банку в сторону, она падает в кучу таких же, небрежно наваленных на полу, и иду по складу дальше.
В принципе, я догадываюсь, что это такое:
это КЛАДБИЩЕ НЕВОСТРЕБОВАННЫХ МЕМОРУИНГОВ,
случайные ошметки памяти, не связанные единым сюжетом.
Какие–то дурацкие, некогда подсмотренные детали, которые до сих пор не нашли себе места в общей линии моей жизни.
Я опять занимаюсь вуайеризмом, подглядываю за тем собой, которого давно уже нет.
Беру из очередного, доверху заполненного, ящика новую банку, она со вздутой крышкой, видимо, содержимое уже подпортилось.
Надо быть осторожнее, вдруг там какой–то гибельный газ?
Тошнотворный запах.
А еще — падает снег.
Не крупный, падает отвесно, видимо, ветра нет.
Я иду по какому–то заводу, впереди уже видны цеха.
Все понятно, это когда меня послали на отработку, чего — уже не помню.
Надо было ездить к 8.30 утра на другой конец города, проползать сквозь проходную и тащится мимо рядов ржавого цвета бочек, от которых так дурно, тошнотно, невыносимо тухло пахло.
БОЧКИ С БЫЧЬЕЙ КРОВЬЮ, как потом объяснили мне.
Ее добавляли для крепости то ли в цемент, то ли в бетон, то ли еще в какую–то хрень.
Оказывается, я до сих пор не могу забыть этот запах.
На мне сапоги и телогрейка, у меня еще нет бороды.