Затем — выстояв долгую, чуть ли не часовую очередь на морозе — я купил за пятьдесят копеек билет на «Три мушкетера» с Жаном Маре в роли д’Артаньяна[44].
Тогда я понятия не имел, что этот д’Артаньян — гомосексуалист.
Равно как и то, что он — великий актер.
Но несколько лет я старался не пропустить ни одного фильма с ним, тем более, что появился «Фантомас», который вскоре разбушевался, а затем начал бороться против Скотланд — Ярда.
Между прочим, в том самом кинотеатре — он носил имя великого пролетарского поэта В. В. Маяковского, был расположен в одноименном парке культуры и отдыха и был разрушен по причине старости и ветхости еще до нашего всеобщего переселения из СэСэСэРэ в Россию — где я смотрел «Три мушкетера», первого «Фантомаса»[45] и еще много чего, я один раз попал на очень странное кино, которое, как сейчас понимаю, перевернуло меня всего.
Чтобы купить билет, мне даже не пришлось стоять в очереди. Просто подошел к окошечку кассы и приобрел.
А потом зашел в зал и уткнулся в экран.
Кино оказалось двухсерийным и документальным.
И называлось оно «Обыкновенный фашизм».
Наверное, я поперся на него думая, что там — про войнушку.
Отчасти я оказался прав, но только отчасти.
Но когда сейчас я попытался составить список фильмов, которые потрясли меня в ТОЙ моей жизни, то «Обыкновенный фашизм» опередил даже «Трех мушкетеров», по крайней мере, я точно помню, что несколько ночей плохо спал и мне хотелось плакать.
Еще в списке можно найти «Айболит‑66», «Большой приз» и «Белое солнце пустыни».
После чего совершенно внезапно я начал смотреть совершенно другое кино.
Поехала крыша и я стал записным киноманом.
Это было уже после школы, в школе я был нормальным.
Нормальные не смотрят по пять раз «Андрея Рублева» и по столько же — «Конформист».
«Профессию: репортер» и «Амаркорд».
«АМАРКОРД».
«Я ВСПОМИНАЮ».
Рекорд по просмотрам принадлежит «Зеркалу» Тарковского — я умудрился посмотреть его восемь раз.
Хотя это тогда была такая игра — ты смотрел «Зеркало» и пытался найти в нем что–то такое, чего не подметил до тебя никто. Потом вы собирались и начинали все это обсуждать и сравнивать. Что он хотел сказать? А почему это именно так? А вот это было зачем?
ДА ПРОСТО ТАК!
КИНО И ВСЕ ТУТ!
Но тогда именно так я просто не мог ответить…
На Тарковском и закончилась моя сэсэсэровская киномания. Душным летним вечером я отправился на «Сталкер», а выйдя из зала понял, что больше в кино ходить не хочу. Наверное, потому что такого больше не увижу. Мы шли обратно пешком, стемнело, от асфальта несло томящей дневной жарой. Рэдрик Шухарт все еще был там, в Зоне, совсем не похожей на то, что было придумано братьями Стругацкими в «Пикнике на обочине», хотя говорить о том, что всем прекрасно известно, нет никакого смысла.
Смысл — в другом.
Я шел по улице домой, и этой улица была Зоной.
До меня внезапно доперло, что я — сталкер в этом бредовом мире, ждать от которого не стоит ничего хорошего, хотя очень хочется, чтобы счастье было у всех и чтобы никто не был обижен.
Дома по обочинам кривлялись и хихикали.
Внезапно громыхнуло где–то сзади и разразился сильный, типично летний ливень. Было поздно, все уже было закрыто, мы втроем залезли в ближайшую телефонную будку и я до сих пор помню, как по грязноватому стеклу стекали потоки воды.
Вода заливала тротуар, асфальт проезжей части, вода была везде.
И так же внезапно дождь закончился.
На том вечере список фильмов можно было бы остановить, если бы не еще одно кино.
Просто по времени это случилось раньше, но мне совершенно неохота переделывать уже почти готовый меморуинг.
Осенью 1976 года, после двух месяцев военных лагерей, я оказался на дипломной практике в Хабаровске, в газете «Тихоокеанская звезда».
Сентябрь и часть октября были в тот год и в тех местах сказочными, если не сказать — божественными. Я жил в странной гостинице «Рыбак», неподалеку от набережной Амура, приглушенное осеннее солнце, кучи листьев, возле магазинов торговали ананасами, которых в городе Сврдл отродясь не бывало, сюда же их привозили из «братского» Вьетнама и они были навалены горами, как картошка.
Гостиница располагалась в жилом доме, на третьем этаже. Мы с однокурсником жили в дальней комнате двухкомнатной квартиры, в комнатушке перед нами обретались две странные личности, которые обожали покупать на рынке куриц, а затем опаливать их в ванной — запах стоял не для слабонервных.
Рабочая неделя, как и положено, была с понедельника по пятницу, на выходные сокурсник уезжал к своим местным родственникам, а я торчал в номере.
И ходил в кино.
То это был «Зорро», то еще какая–то подобная фигня.
А забытым уже напрочь уик–эндом я выбрался на дневной сеанс фильма с ничего не говорящим мне названием:
«ДЕТИ РАЙКА».[46]
Просто больше смотреть было нечего.
Я не помню сейчас ничего, что можно было бы рассказать об этом фильме.
Разве что:
а).он был черно–белым,
б.)в нем играл Жан — Луи Барро.
Но до сих пор я помню оглушающее ощущение печали и счастья, переполнившие меня после того, как фильм закончился и я вышел из почти пустого зала на предвечернюю хабаровскую улицу.
Я вдруг понял, что совершенно случайно стал намного богаче, чем был еще несколько часов назад.
Хотя что, собственно, произошло?
Мне рассказали историю, и рассказали ее так, что я умудрился забыть про ее нереальность, пусть даже это
БЫЛО ВСЕГО ЛИШЬ КИНО…
Мимо проходили какие–то непонятные люди, я бесцельно шел по улице, затем повернул куда–то налево и вдруг понял, что иду в сторону того места, где Амур сливается с Уссури.
Надо было лишь дойти до лестницы и спуститься вниз, к берегу.
Пляжи были пустыми — купальный сезон давно кончился.
Я нашел на песке какой–то брошенный бочонок, сел на него и достал сигареты.
Прямо передо мной в сторону берега разворачивался небольшой катер.
Я курил и думал, отчего иногда бывает так безумно грустно, когда хорошее кино внезапно подходит к концу.
29. Про Аркадия Стругацкого
Временами мне в жизни действительно везло и везет. Только вот сам не знаю, почему.
Может, Тот, Кто Знает Все отчего–то считает, что при всей странности моего бытия на этой милой планетке, порою стоит даже такому безумцу, как я, дать возможность почувствовать себя счастливым.
Правда, выражается это в каких–то довольно извращенных формах.
Например, я был безумно счастлив, именно вот так —
БЕЗУМНО СЧАСТЛИВ! —
когда припершись домой со встречи на тот момент нового, 1976 года, улегся читать на не очень свежую, что называется, похмельную голову, «Гадких лебедей»[47] братьев Стругацких.
До того вечера я их не читал, мне лишь пересказывали.
Тот же Сергей, к примеру.
Про доктора Рэма Квадригу и Голема.
И про писателя Виктора Банева.
И про Диану.
А еще — про мокрецов.
Это был мой мир, где все «пьянь, рвань и дрянь», где постоянно идет дождь, пьют джин, закусывая миногами, а модный писатель, которым тогда я очень хотел когда–нибудь стать, иногда — трезвея — думает о том, что вот как было бы хорошо написать что–нибудь в духе Оруэлла, его романа «1984».
Лучше же вот так:
«1984».
Сейчас я очень хорошо понимаю, что Тот, Кто Знает Все, сделал для меня самое благое уже тем, что не позволил стать модным: мода проходит быстро, мне доводилось видеть и писателей, и драматургов, и рок–звезд, которые на какое–то время становились всеобщими любимцами, потом им на смену приходили другие, а они сходили с ума.
Фигурально, конечно. Впрямую не рехнулся ни один. А жаль — было бы интересно посмотреть.
А может, и рехнулся? Не знаю…
Зато отлично знаю, как прав был Стивен Кинг[48], когда в «Как писать книги; Мемуары о ремесле» написал правду о том, зачем люди занимаются писательством:
«Писательство — это не зарабатывание денег, не добыча славы, женщин или друзей. Это в конечном счете обогащение жизни тех, кто читает твою работу, и обогащение собственной жизни тоже. Оно чтобы подняться вверх, достать, достичь. Стать счастливым, вот что. Стать счастливым.»
Вот и говорю — я давно уже счастлив!
Что же касается «Гадких лебедей», то там есть один абзац, о которого меня до сих пор бросает в дрожь. Вот он:
«Визжал Р. Квадрига. Он раскорячился перед открытым окном, глядел в небо и визжал, как баба, было светло, но это не был дневной свет: на захламленном полу лежали ровные ясные прямоугольники. Виктор подбежал к окну и выглянул. Это была луна — ледяная, маленькая, ослепительно яркая. В ней было что–то невыносимо страшное, Виктор не сразу понял — что. Небо было по–прежнему затянуто тучами, но в этих тучах кто–то вырезал ровный аккуратный квадрат, и в центре квадрата была луна.»
В ТУЧАХ КТО-ТО ВЫРЕЗАЛ РОВНЫЙ АККУРАТНЫЙ КВАДРАТ.
В ЦЕНТРЕ КВАДРАТА БЫЛА ЛУНА.
Меня до сих пор от всего этого бросает в дрожь…
Каждый вечер, когда я выгуливаю собаку, то смотрю на небо и пытаюсь понять, появится сегодня квадрат в тучах[49] или же нет.
Иногда кажется, будто что–то подобное есть. Но — лишь подобное.
Значит, надо ждать.
На днях такое почти случилось, только вот в не очень ровном квадрате был месяц — лишь пару дней, как народившийся, маленький, зловеще–красный.
Можно, конечно, спросить о том, когда это случится, у Того, Кто Знает Все, только я давно уже знаю, что мне ничего не ответят.
Он вообще не отвечает ни на какие вопросы, а если что и делает, то все равно не ясно:
ПОЧЕМУ.
Например, мне до сих пор не ясно, почему именно я был выбран им то ли осенью, то ли весной — хотя это тут не существенно — 1981 года, для встречи с одним из двух братьев, а именно, Аркадием Натановичем, когда тот приехал в город Сврдл получать премию «Аэлита» за написанный им вместе с Борисом Натановичем роман «Жук в муравейнике».
Точнее, встречались то с А. Н.С. многие, пили/говорили/порядок слов можно поменять, но смысл останется тем же. А я вот был именно избран — до сих пор в этом убежден, хотя бы потому, что тот часовой разговор в номере почти что единственной на тот момент приличной сврдлвской гостиницы оказался для меня чем–то вроде то ли незапланированного мистического опыта, то ли общения с сошедшим с горних вершин гуру, пусть даже на самом деле все это было не так, намного проще, тривиальнее и приземленней.
Просто я решил сделать с А. Н.С. интервью, в газетах никаких я тогда уже не работал, но городская «Вечерка» дала мне добро, узнав, предварительно в цензуре, насколько допустимо присутствие высказываний опального писателя[50] на страницах пусть и вечерней, но городской партийной газеты.
Им сказали, что высказывания переводчика с японского вполне уместны. Дальше мне оставалось лишь одно: найти возможность для общения.
Пробиться в номер.
Получить, что называется, допуск к телу.
И тут мне опять повезло. Мало того. что мой отец приятельствовал с теми самыми людьми, которые организовывали «Аэлиту», так еще и я знал их очень хорошо, можно сказать — с детства. Через матушку.
— Если сделаешь хорошее интервью — иди! — сказали мне. Но добавили: — Только если действительно хорошее.
Я пообещал и мне назначили.
Это было уже после вручения премии. Где–то через день.
И днем.
Все это время они, что называется, круто гудели, так что я попал не совсем вовремя.
Хотя «вовремя» в этой жизни почти не бывает. Или ты всегда кому–нибудь мешаешь, или мешают уже тебе.
Просто мне до сих пор кажется, что если что и хотелось в тот день А. Н.С., то это одного — спокойно продолжать пить портвейн (отчего–то мне кажется, что это был портвейн), который я умудрился разглядеть на тумбочке в номере.
Но это было уже после того, как из второй комнаты — спальни — ко мне выплыл А. Н.С.
Он был похож на старого моржа.
На самом деле.
Какая–то обшкуренная голова с большими, седыми усами. И мощными, серьезными щеками. А одет он был в вязаную кофту с аккуратно подшитыми налокотниками — видимо, чтобы скрыть дырки. Я почувствовал, что у меня слабеют ноги.
Наверное, это было смешно — тот юношеский[51] мандраж, равно, как и желание услышать нечто, что может воистину перевернуть твою жизнь.
У меня был заготовлен всего лишь один вопрос. Самое смешное. что сейчас я знаю — какой. Просто минувшей осенью совершенно случайно я наткнулся на то интервью в сети[52]. Меня это не просто поразило — я получил шок. Ведь это надо было в свое время найти газету, вырезать или перепечатать текст, сохранить его до иных времен, издать в какой–то совсем уж малотиражной книжке, а потом и поместить в интернет, хотя ничего такого особенного в тексте этом нет, просто мета времени, каких по миру рассыпано великое множество.
Но зато я говорил с ним и он даже попросил выслать ему потом все в Москву. Для одобрения.
Дал адрес и телефон.
У меня где–то должно хранится полученное от А. Н.С. письмо, точнее, оно есть, но вот где — понятия не имею.
А еще я с ним разговаривал по телефону.
И то ли по телефону, то ли в письме, он рассказал мне про диван.
Ну, почему он не любит ездить — лежишь на диване, надо встать, выйти из квартиры, сесть в лифт, потом выйти из подъезда, сесть в автобус, доехать до метро, потом до аэровокзала, там опять в автобус, но уже в экспресс, приезжаешь в аэропорт, рейс же откладывают, так что надо все это разворачивать в обратную сторону, и тогда ты снова оказываешься на диване, но тогда
ЗАЧЕМ С НЕГО ВСТАВАТЬ?
Что же касается интервью, то я допустил в нем абсолютно невинное вольнодумство.
Только вот сейчас оно невинное. Да даже и не вольнодумство это, а так — просто начал с цитаты.
Из книги «Гадкие лебеди», чего я, естественно, не указал.
Но А. Н.С., по всей видимости, это очень понравилось, и он сказал мне тогда что–то хорошее.
Ну, типа, парень — ты молодец!
Он ведь понятия не имел, что парень всерьез считает себя писателем, и вопрос свой задавал как писатель молодой — классику.
Потому что А. Н.С. был для меня классиком, да таким и остается.
Не от прилагательного «классический», а от схожего, но по сути совсем другого — классный.
КЛАССНЫЙ ПИСАТЕЛЬ, ТО ЕСТЬ — КРУТОЙ!
Более того, из всех виденных мною в жизни писателей лишь два поразили меня тем, что они вот — действительно писатели. Из них это перло. Без всяких понтов, пижонства, умудренного опытом взгляда, котором априори тебя ставят на место.
И оба эти писатели — фантасты.
То есть, как бы и не писатели по серьезной критической шкале.
Один — это, естественно. А. Н.С., а другой — Роберт Шекли.
В них совершенно отсутствовало то, чем так грешат многие пишущие —
СТРЕМЛЕНИЕ СПАСТИ МИР.
Или, по крайней мере, уверенное знание того, что лишь они знают, как это надо делать.
Хотя вопрос, который я задал Аркадию Натановичу, был, как сейчас, понимаю, просто идиотическим:
В ЧЕМ ОНА, МИССИЯ ПИСАТЕЛЯ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ?
Но почему–то ответил на него А. Н.С. совершенно серьезно.
Он сказал, что она — не в нравоучительстве. И что какие бы идеи, какие бы нравственные и моральные ценности ни исповедовал писатель, он должен соизмерять их с действительным миром, с реальными, живыми проблемами.
А потом началось самое забавное.
А. Н.С. сообщил мне, что дело писателя — это еще и писать.
И лучше, если увлекательно.
То есть, не как Пруст — это Стругацкий подчеркнул особо, видимо, догадавшись, что беседует с типом, который к этому самому Прусту относится с пиететом.
ХОТЯ Я И СЕЙЧАС ОТНОШУСЬ К ПРУСТУ ТАК ЖЕ, НО ДАВНО УЖЕ НЕ ПЕРЕЧИТЫВАЮ — НЕТ НИ ВРЕМЕНИ, НИ ЖЕЛАНИЯ.
А еще А. Н.С. говорил, что писатель — проводник идей.
И что они — БС по узаконенной ныне аббревиатуре — просто берут ампулу мысли, покрывают ее шоколадом увлекательного сюжета, обертывают в золотую или серебряную фольгу вымысла и — пусть читатель кушает на здоровье. После чего кто–то получает приятные эмоции, а кто–то вдруг возьмет да и поставит себя на место того же Руматы Эсторского или Рэдрика Шухарта. Только вот вывод из ситуации должен будет делать сам, потому что ответов авторы не дают. Это не их прерогатива — давать ответы. Писатель будоражит, подстрекает, иногда увлекает в ловушку, но остальное — дело читателя…
Наверное, это было для меня самым главным — услышать, что писатель не дает ответов.
Тогда я про это не знал. Иногда мне казалось, что все должно быть наоборот.
Тогда, больше двадцати лет назад.
А сейчас я это прекрасно знаю.
Писатель не дает ответов, он пишет книги.
Про что?
Понятное дело:
ПРО ЖИЗНЬ!
Только вот у каждого она настолько своя…
30. Про 1984
Для всего цивилизованного человечества 1984 был годом Оруэлла.
Для меня же — крутого рок–н–ролла.
На самом деле я тут ни при чем. Просто так получилось. Во–первых, рьяно исповедуя философию «своего среди чужих…», я предпочитал проводить время отнюдь не в обществе господ литераторов.
Хотя бы потому, что были они по большей частью людьми занудными и желали лишь одного: перейти из разряда непубликуемых в полярно противоположный. Мне же это не грозило. Сдуру напечатав несколько моих рассказов в 1981 году, сврдлвский журнал «Урал» предпочел сделать вид, что я или аннигилирован, или просто постоянно пребываю в тонком теле, а рукопись, которую я собрал для того самого издательства, в котором работал с конца семидесятых редактором краевой литературы — книжки про города, птичек и даже про спелеологов — вызвала у рецензента подозрительно чеширскую улыбку и предложение автору вправить себе мозги.