– Что ты делал на этой дороге? Куда ехал?
Я пытаюсь шевельнуться, но воспоминание о мучительной боли меня останавливает.
– Ты же знаешь.
– Да, – говорит она. – В Черные горы. Где мы провели медовый месяц.
– Я хотел съездить туда в последний раз. Завтра наша годовщина.
Она отвечает не сразу.
– По-моему, у тебя что-то с памятью. Мы поженились в августе, а не в феврале.
– Не та годовщина. Другая.
Ей незачем знать, что, если верить доктору, я не протяну до августа.
– Ты о чем? Никакой другой годовщины нет. Она одна.
– Я имею в виду день, когда моя жизнь изменилась навсегда, – объясняю я. – Тот день, когда мы познакомились.
Рут молчит. Она знает, что я говорю искренне, но в отличие от меня ей трудно выражать подобные вещи словами. Ее любовь была огромна, но Рут выражала свои чувства в прикосновениях, в легких касаниях губ, в выражении лица. А когда я особенно в этом нуждался, то и в письмах.
– Шестого февраля 1939 года, – напоминаю я. – Ты ходила за покупками с матерью, и вы зашли к нам в магазин. Твоя мать, Элизабет, хотела купить шляпу отцу.
Рут откидывается на спинку сиденья, не сводя с меня глаз.
– Ты вышел из задней комнаты, – произносит она. – Потом появилась твоя мама…
Я внезапно вспоминаю: да, так оно и было. Рут всегда отличалась необыкновенной памятью.
Как и родители моей матери, семья Рут приехала из Вены, но в отличие от нас они эмигрировали в Америку всего два месяца назад. Они бежали, когда Гитлер насильственно включил Австрию в состав рейха. Отец Рут, Якоб Пфеффер, профессор-искусствовед, знал, что сулит евреям возвышение Гитлера; он продал все имущество и дал взятку кому нужно, чтобы гарантировать своей семье свободу. Выбравшись за границу, в Швейцарию, они отправились в Лондон, а потом в Нью-Йорк, прежде чем наконец уехать в Северную Каролину. Кто-то из родственников Якоба держал мебельную мастерскую в нескольких кварталах от магазина моего отца, и несколько месяцев Рут и ее семья жили в двух крохотных комнатках над мастерской. Позже я узнал, что от испарений лака Рут разболелась и по ночам едва могла спать.
– Мы зашли в магазин, потому что знали, что твоя мать говорит по-немецки. Нам сказали, что к ней можно обратиться. – Рут качает головой. – Мы тосковали по родине и очень хотели повидать соотечественника.
Я киваю. По крайней мере думаю, что киваю.
– Моя мать все мне пересказала, когда вы ушли. Я ведь не понял ни слова.
– Вот и поучился бы у нее немецкому.
– А зачем? Ты еще не успела выйти из магазина, а я уже знал, что мы поженимся. Поболтать мы бы еще успели.
– Ты всегда так говоришь, но это же неправда. Ты на меня даже не посмотрел.
– Потому что не рискнул. Я никогда не видел такой красивой девушки. Можно было ослепнуть, глядя на тебя.
– Quatsch[1], – фыркает Рут. – Я была некрасива. Мне едва исполнилось шестнадцать. Еще ребенок…
– А мне девятнадцать. И в конце концов я оказался прав.
Она вздыхает и говорит:
– Да, прав.
Разумеется, я видел Рут и ее родителей раньше. Они ходили в ту же синагогу и сидели в переднем ряду, иностранцы в чужой стране. Однажды после службы мать указала на них и украдкой проводила взглядом, когда они спешили домой.
Мне всегда нравились субботние утренние прогулки до дома из синагоги, когда мама была полностью в моем распоряжении. Наши разговоры с легкостью переходили от темы к теме, и я наслаждался ее вниманием, которое ни с кем не приходилось делить. Я мог рассказать матери о любой своей проблеме и задать любой вопрос, какой только приходил в голову, даже если бы отец счел его бессмысленным. В то время как он давал советы, мама предлагала утешение и любовь. Отец никогда к нам не присоединялся – в субботу он предпочитал открывать магазин пораньше, надеясь на оживленную торговлю. Мама его понимала. Даже я знал, что стоило немалых усилий держаться на плаву. Великая депрессия тяжело обрушилась на Гринсборо, как и на остальные города, и в магазин порой целыми днями никто не заходил. Люди теряли работу, голодали, за супом и хлебом стояли очереди. Многие местные банки лопнули, и сбережения пропали. Мой отец был из тех, кто откладывает деньги на черный день, но в 1939 году туго пришлось даже ему.
Моя мать всегда помогала в магазине, хотя и редко выходила к покупателям. В те времена мужчины – а наши клиенты по большей части были мужчинами – ожидали, что помогать им в выборе и примерке костюмов будет человек того же пола. Впрочем, мама держала дверь склада приоткрытой, что позволяло ей видеть покупателей. Надо сказать, она обладала несомненным талантом. Отец тянул, одергивал и помечал ткань в нужных местах, а она с одного взгляда понимала, каким образом подогнать пиджак и брюки. Мысленно мама видела клиента в костюме, отчетливо представляя каждую складку, каждый шов. Отец это понимал – вот почему он, хоть и рискуя смутить клиентов, поставил зеркало, чтобы маме было видно. Он гордился женой. Одним из отцовских правил было: «Женись на женщине, которая умней тебя».
«Я так и сделал, – говорил он, – и тебе советую. Зачем думать самому?»
Надо признать, моя мать была действительно умнее отца. Хотя она так и не научилась готовить – ее вообще не следовало пускать на кухню, – зато говорила на четырех языках и цитировала Достоевского по-русски. Она профессионально играла на фортепиано и училась в Венском университете в те годы, когда не многие женщины стремились к высшему образованию. Мой отец, напротив, в колледже не учился. Как и я, он работал в отцовском магазине с детства и умел хорошо обращаться с цифрами и клиентами. Как и я, он впервые увидел свою будущую жену в синагоге вскоре после того, как она переехала в Гринсборо.
На этом, впрочем, сходство заканчивалось, и я частенько гадал, были ли мои родители счастливы в браке. Сам собой напрашивается ответ, что в те нелегкие времена люди женились не столько по любви, сколько из практических соображений. И я не утверждаю, что они идеально друг другу подходили. Мои родители стали хорошими супругами, и я никогда не слышал, чтобы они ссорились. Но я часто задумывался, любили ли они друг друга. За много лет, что я с ними прожил, я ни разу не видел, чтобы они целовались или держались за руки. Вечерами отец сидел с бухгалтерской книгой за кухонным столом, а мать читала в гостиной. Позже, когда оба ушли на покой, а магазин достался мне, я надеялся, что они сблизятся. Я думал, они будут вместе ездить и любоваться достопримечательностями, но с первой же поездки в Иерусалим мой отец всегда путешествовал один. Они жили каждый своей жизнью и постепенно отдалялись друг от друга, вновь становясь чужими. Когда обоим перевалило за восемьдесят, казалось, у них закончились общие темы для разговора. Они могли часами сидеть в одной комнате, не обменявшись ни единым словом. Когда мы с Рут навещали родителей, то общались с ними поочередно, а в машине жена стискивала мою руку, словно обещая, что у нас все будет иначе.
Рут отношения моих стариков всегда волновали сильнее, чем их самих. Отец с матерью как будто не имели никакого желания строить мост через возникшую пропасть. Им было достаточно уютно в собственных мирах. Когда они состарились, отец проникся любовью к своему культурному наследию, а мать к садоводству – она часами возилась с цветами на заднем дворе. Отец обожал смотреть старые вестерны и вечерние новости, а мать предпочитала чтение. И разумеется, обоих интересовали предметы искусства, которые коллекционировали мы с Рут, – картины, благодаря которым мы разбогатели.
– Ты долго не появлялась в магазине, – сказал я Рут.
Снег залепил ветровое стекло и продолжал идти. Если верить «Погодному каналу», снегопад должен был уже закончиться, но, несмотря на чудеса современной техники, прогнозы по-прежнему сбываются не всегда. Вот еще одна причина, по которой мне интересно смотреть этот канал.
– Мама купила ту шляпу, а больше у нас ни на что не было денег.
– Но ты подумала, что я красив.
– Нет. У тебя слишком большие уши. А я люблю маленькие и аккуратные.
Тут она права. У меня большие уши, и они торчат точь-в-точь как у отца, но в отличие от него я стесняюсь своей внешности. В детстве, когда мне было лет восемь-девять, я взял в магазине кусок ткани, отрезал длинную полосу и все лето спал, обвязав ею голову, в надежде прижать уши к черепу. Мама не обращала на это никакого внимания, если заглядывала в детскую ночью, но иногда я слышал, как отец шепотом спрашивал у нее почти оскорбленным тоном: «У него мои уши. Что в них плохого?»
Я рассказал об этом Рут вскоре после того, как мы поженились. Она рассмеялась. С тех пор она иногда подтрунивала надо мной, но за все годы совместной жизни никогда не дразнила всерьез.
– А я думал, что тебе понравились мои уши. Ты говорила так всякий раз, когда целовала их.
– А я думал, что тебе понравились мои уши. Ты говорила так всякий раз, когда целовала их.
– Мне понравилось твое лицо. Оно было доброе. А уши… просто прилагались к нему. Я не хотела тебя обижать.
– Доброе лицо?
– Да. И нежный взгляд. Как будто ты видел в людях только хорошее. Я это заметила, пусть даже ты на меня почти не смотрел.
– Я пытался набраться смелости и спросить, можно ли проводить тебя домой.
– Нет, – отвечает Рут, качая головой. Хотя ее лицо размыто, голос звучит молодо – рядом со мной сидит шестнадцатилетняя девочка, с которой я познакомился давным-давно. – Потом мы много раз виделись в синагоге, но ты ни разу со мной не заговорил. Я даже иногда нарочно ждала, но ты молча проходил мимо.
– Ты же не говорила по-английски.
– Тогда я уже начала немного понимать и чуть-чуть могла говорить. Если бы ты спросил разрешения, я бы ответила: «Хорошо, Айра, проводи меня».
Она произносит эти слова с акцентом. Венским акцентом, очень нежным и музыкальным. Напевным. В последние годы он стал менее заметен, но до конца не исчез.
– Твои родители не позволили бы.
– Мама позволила бы. Ты ей понравился. Твоя мать сказала ей, что однажды ты станешь хозяином магазина.
– Я так и знал! Всегда подозревал, что ты вышла за меня из-за денег!
– Каких денег? У тебя их не было. Если бы я искала богатого мужа, то вышла бы за Дэвида Эпштейна. Его отец владел текстильной фабрикой, и они жили в особняке.
Это еще одна наша давняя шутка. И все-таки моя мать говорила правду, хоть и знала, что магазин вряд ли способен принести большие барыши. Он оставался маленьким до того самого дня, как я продал его и ушел на покой.
– Помню, как увидел вас двоих в кондитерской через улицу. Дэвид сидел там с тобой почти каждый день, и так все лето.
– Мне нравилась шоколадная шипучка. Я раньше никогда ее не пила.
– А я ревновал.
– И правильно, – говорит Рут. – Он был богатый, красивый и с изящными ушами.
Я улыбаюсь и жалею, что плохо вижу ее. Но в темноте ничего не разглядишь.
– Некоторое время я думал, что вы поженитесь.
– Дэвид несколько раз делал предложение, но я отвечала, что слишком молода и что ему придется подождать, пока я не закончу колледж. Но я лгала. По правде говоря, я уже положила глаз на тебя. Вот почему настаивала, чтобы мы встречались в кондитерской напротив вашего магазина.
Я это знаю, конечно. Но так приятно услышать еще разок.
– А я стоял у окна и смотрел, когда ты там сидела с ним.
– Я иногда тебя видела. – Жена улыбается. – Один раз даже помахала… но все-таки ты никогда не приглашал меня погулять.
– Дэвид был моим другом.
Это правда – и мы остались друзьями на много лет, общались с Дэвидом и его женой Рейчел, а один из их детей учился в классе у Рут.
– Дружба тут ни при чем. Просто ты боялся. Ты всегда был застенчивым.
– Ты меня с кем-то путаешь. Я был дамский угодник, записной кавалер, молодой Фрэнк Синатра. За мной бегали столько женщин, что иногда приходилось прятаться.
– Ты опускал глаза, когда проходил мимо, и краснел, если я тебе махала. А в августе ты поступил в университет и уехал из дому.
Я поступил в колледж Вильгельма и Марии в Виргинии и вернулся домой только в декабре. В том месяце я дважды видел Рут в синагоге, оба раза издалека, а потом опять уехал. Во время летних каникул я работал в магазине, и в Европе уже бушевала Вторая мировая война. Гитлер захватил Польшу и Норвегию, подчинил Бельгию, Люксембург и Нидерланды, крошил французов. В каждой газете писали только о войне, и ни о чем другом люди не говорили. Никто не знал, вмешается ли в конфликт Америка, и общее настроение было мрачным. Несколько недель спустя Франция вышла из войны окончательно.
– Ты продолжала встречаться с Дэвидом, когда я вернулся.
– Но за тот год, когда тебя не было, я подружилась с твоей матерью. Пока отец работал, мы с мамой ходили в ваш магазин, разговаривали о Вене, о том, как жили раньше. Мы с мамой, конечно, тосковали по родине, но мне еще и совсем не нравилось в Северной Каролине, не нравилась Америка. Я чувствовала себя чужой здесь. Несмотря на войну, я хотела вернуться и помочь своим родным. Мы очень за них беспокоились.
Я вижу, как она отворачивается к окну. Рут молчит, и я знаю, что она думает о бабушке и дедушке, тетях и дядях, двоюродных братьях и сестрах. Вечером накануне отъезда Рут и ее родителей в Швейцарию десятки родственников собрались на прощальный ужин. Они тревожно прощались и обещали писать; хотя некоторые и радовались за отца Рут, почти все полагали, что он переоценивает опасность и что глупо бросать все нажитое ради неопределенного будущего. Впрочем, кое-кто из родичей сунул ему несколько золотых монет, и в течение полутора месяцев, которые занял путь до Северной Каролины, именно на эти деньги семейство жило и питалось. Вся прочая родня осталась в Вене. Летом сорокового года они носили на рукаве звезду Давида и почти все лишились работы. Тогда уже было слишком поздно бежать.
Моя мать рассказывала мне про визиты Рут и ее тревоги. У мамы тоже остались в Вене родственники, но, как и многие наши соотечественники, мы понятия не имели, что будет дальше и какой ужас нас ждет. Рут тоже не знала, зато знал ее отец. Он понял это, еще когда была возможность бежать. Таких разумных людей я никогда не встречал.
– Твой отец тогда делал мебель?
– Да, – ответила Рут. – Ни в один университет его не взяли, поэтому он хватался за любую работу, чтобы прокормить семью. Но ему было нелегко. Папа не привык к физическому труду. Когда он только начинал, то приходил домой измученный, с опилками в волосах, с перевязанными руками и, едва переступал через порог, засыпал прямо в кресле. Но папа никогда не жаловался. Он знал, что нам еще повезло. Проснувшись, он мылся и переодевался к ужину, чтобы напомнить себе о том, кем он некогда был. За столом мы оживленно беседовали. Он спрашивал, что я прошла в колледже, и внимательно слушал, когда я рассказывала. Папа частенько предлагал мне подумать о разных вещах в неожиданном свете. «Как ты думаешь, почему это так?» – спрашивал он. Или: «А как тебе такой вариант?» Я, конечно, понимала, в чем дело. Невозможно перестать быть учителем – а папа был хорошим учителем, вот почему он сумел вновь стать им после войны. Он научил меня, как и всех своих студентов, мыслить самостоятельно и доверять собственным инстинктам.
Я рассматриваю ее и размышляю, как это символично, что Рут тоже стала учительницей, и вновь мои мысли возвращаются к Дэниэлу Маккаллуму.
– Твой отец заинтересовал тебя живописью.
– Да, – отвечает она с лукавой ноткой в голосе. – В том числе.
Глава 2
Четырьмя месяцами ранее
София
– Обязательно приходи, – настаивала Марсия. – Ну пожалуйста. Поедет человек тринадцать или четырнадцать. И это не так далеко. Маклинсвилль меньше чем в часе езды отсюда, и в машине можно будет курнуть.
София состроила скептическую гримасу, лежа на диване, где она вяло просматривала какие-то записи по истории Возрождения.
– Не знаю… Ехать на родео?
– Не надо говорить таким тоном, – заметила Марсия, поправляя перед зеркалом черную ковбойскую шляпу и заламывая ее то на один бок, то на другой. Марсия Пик уже второй год была соседкой и лучшей подругой Софии. – Во-первых, это не родео, а только скачки на быках. Во-вторых, Бог с ним, с родео. Тебе предлагают смотаться из кампуса, прокатиться с ветерком и развлечься в хорошей компании. Потом будет вечеринка, бар в большом старомодном амбаре рядом с ареной, музыка, танцы. Честное слово, ты впервые в жизни увидишь столько клевых парней в одном месте.
София взглянула на нее поверх тетрадки.
– Прямо сейчас я меньше всего думаю о том, чтобы подцепить парня.
Марсия закатила глаза.
– Суть в том, что тебе нужно развеяться! Уже октябрь. Мы учимся два месяца, пора перестать валять дурака.
– Я не валяю дурака, – ответила София. – Я просто… устала.
– То есть тебе надоело встречаться с Брайаном, так? – Марсия развернулась, чтобы посмотреть на подругу. – Ладно, я поняла. Но кампус тут маленький, и все уже разбились на парочки. Это неизбежно.
– Ты же знаешь, что я имею в виду. Брайан таскается за мной по пятам. В четверг он даже пришел в Центр изобразительных искусств. Я никогда его там не видела, когда мы встречались!
– Ты с ним говорила? А он не пытался подойти?
– Нет. – София покачала головой. – Я пошла прямо к выходу и сделала вид, что не заметила его.
– Ну, значит, никаких проблем.
– И все-таки странно…
– И что? – Марсия нетерпеливо пожала плечами. – Не бери в голову. Брайан же не псих. Рано или поздно он все поймет.