Они замолчали. Уилл Фарнаби еще раз посмотрел на рисунок гранитного жилища веревочных дел мастера и подумал обо всех гротескных и уродливых фантазиях, возведенных в ранг сверхъестественных фактов, и обо всех мерзких жестокостях, вдохновленных этими фантазиями, о боли и горестях, причиненных из-за них. И вспомнил, что не Августин придумал «суровость во благо», а Робеспьер, затем появился Сталин. И когда уже не стало Лютера, чтобы побуждать князей убивать крестьян, возник гениальный Мао, обративший их в рабов.
– Вас никогда не охватывает отчаяние? – спросил он.
Доктор Макфэйл помотал головой.
– Мы не отчаиваемся, – сказал он, – потому что знаем: все не обязательно должно обстоять так плохо, как в прошлом.
– Мы знаем, что может быть намного лучше, – добавила Сузила. – А известно нам это потому, что все уже намного лучше здесь и сейчас, на этом странном маленьком острове.
– Но сможем ли мы убедить других последовать нашему примеру или хотя бы сохранить наш собственный крошечный оазис гуманности посреди окружающей нас обезьяньей дикости вашего образа жизни – это, увы, уже совсем другой вопрос, – сказал доктор Макфэйл. – Нынешняя ситуация располагает к самому пессимистическому прогнозу. Но отчаяние? Нет, для полного отчаяния я пока не вижу причин.
– Даже когда вы читаете книги по истории?
– Даже когда читаю такие книги.
– Остается только позавидовать. Как вам это удается?
– Для этого нужно только помнить, что такое история. Хроника того, что человечество принуждало творить его невежество, и последствий раздутой самонадеянности, вылившихся в возвеличивание своего невежества, превращения его в политические или религиозные догмы.
Он снова обратился к альбому.
– Давайте вернемся к дому в Ройял Боро, к Джеймсу и Джанет, их шестерым детям, которых неумолимо жестокий Бог Кальвина приговорил к своим своеобразным «милостям». «Порка и порицание придают мудрости; а ребенок, предоставленный себе самому, лишь навлечет позор на голову матери». Промывание мозгов, усиленное психологическим стрессом и физической пыткой, – превосходное условие для опытов в стиле Павлова. Однако, к несчастью для организованной религии и политических диктатур, человеческие существа гораздо менее пригодны в качестве лабораторных животных, чем собаки. Впрочем, опыты над Томом, Мэри и Джин дали ожидаемые результаты. Том стал священником, Мэри вышла замуж за священника и обреченно умерла во время родов. Джин осталась дома, нянчилась сначала с матерью во время затяжного и мрачного периода, когда у той обнаружили рак, а потом еще двадцать лет медленно жертвовала собой ради старевшего и постепенно ставшего совсем дряхлым патриарха. Здесь все прошло по плану. Но вот с Энни, четвертым по старшинству ребенком, картина не сложилась как надо. Энни была хороша собой. И в восемнадцать лет ей сделал предложение капитан драгунов. Но капитан принадлежал к англиканской церкви, и его взгляды на человеческое бесправие и всесилие Бога оказались в корне неверными. На брак был наложен запрет. Казалось, Энни обречена разделить участь Джин, и она терпела десять лет. Но потом, уже двадцативосьмилетней, дала себя соблазнить второму помощнику капитана с судна «Ист-Индийской компании». И пролетели семь недель неземного счастья, какого она никогда прежде не знала. Ее лицо совершенно изменилось, сияя какой-то неземной красотой, ее тело излучало жизненную энергию. Но затем моряку пришлось на два года отправиться в плавание в Мадрас и в Макао. И четыре месяца спустя беременная, оставшаяся без друзей, в полном отчаянии Энни утопилась в Тэе[46]. Между тем Александр – следующий в семейной линии – бросил школу и сошелся с труппой актеров. В доме короля веревок с тех пор было запрещено даже упоминать его имя. Но существовал еще Эндрю, самый младший из отпрысков. Причем – чудо, а не дитя! Он был послушен, обожал усваивать преподававшиеся ему уроки, заучивал цитаты из Посланий апостолов быстрее и точнее, чем братья и сестры. Но затем, словно настало время укрепить ее веру в бесконечную порочность человечества, матушка застукала его однажды вечером за игрой со своими гениталиями. Его выпороли до крови, но уже через несколько недель снова поймали за тем же занятием, снова выпороли и приговорили к одиночному домашнему аресту на хлебе и воде. Ему было заявлено, что он согрешил против Святого Духа, а это, несомненно, послужило причиной развития рака у его матери. И все остававшиеся ему годы детства Эндрю провел, преследуемый кошмарными видениями ада. Но в равной степени преследовали его и прежние искушения, которым он предавался – только теперь уже надежно запершись в садовой уборной, – чтобы затем мучиться еще более зловещими предчувствиями жара адского пламени.
– Подумать только! – вставил свой комментарий Уилл Фарнаби. – Подумать только, что люди сейчас постоянно жалуются на отсутствие смысла в современной жизни! И сравните, какой жизнь была, когда считалась имевшей смысл. Если выбирать между рассказом идиота и рассказом кальвиниста, я, например, всегда предпочту выслушать идиота.
– Трудно не согласиться, – сказал доктор Макфэйл. – Но разве нет третьего варианта? Можно ведь послушать историю, рассказанную тем, кого нельзя считать ни дебилом, ни религиозным параноиком.
– Кого-то вполне душевно здорового. Для разнообразия, – добавила Сузила.
– Да, хотя бы для разнообразия, – повторил доктор Макфэйл. – Для блаженного разнообразия. А к счастью, даже в тех обстоятельствах всегда находилось достаточно людей, которых не способно было довести до краха самое извращенное воспитание. По всем правилам фрейдистских и павловских игр мой прадед должен был вырасти нравственным уродом. На деле же он вырос нравственным атлетом, духовно сильным человеком. Что лишний раз доказывает, – добавил он мимоходом, – насколько безнадежно неадекватны эти две ваши хваленые психологические схемы. Фрейдизм и бихевиоризм. Вроде бы находятся на разных полюсах, но совершенно одинаковы, когда речь заходит об изначально заложенных, врожденных различиях между индивидуумами. Как ваши многоуважаемые психологи обходятся с фактами подобных различий? Очень просто. Они их игнорируют. Они делают вид, что подобных фактов не существует. Вот откуда проистекает их полная неспособность помочь человеку справиться с какой-либо реальной ситуацией или, на худой конец, толково объяснить ее теоретически. Посмотрите, что произошло, например, в рассматриваемом нами случае. Братья и сестры Эндрю либо смирились с условиями, в которые были поставлены, либо были этими условиями уничтожены. Эндрю не смирился, но и не погиб. Почему? Потому что на колесе рулетки наследственности ему выпал счастливый номер. Он обладал более высокой сопротивляемостью, чем остальные, иной анатомией, другим биохимическим наполнением и особым темпераментом. Родители сделали все, чтобы навредить ему, как поступили со всеми своими детьми. Эндрю вышел из этих испытаний победителем почти без единой царапины в душе.
– Несмотря на великий грех против Святого Духа?
– От этого, по счастью, он сумел быстро избавиться во время первого же года учебы на медицинском факультете университета в Эдинбурге. Он все еще оставался мальчишкой семнадцати лет (тогда они начинали раньше). И в анатомичке этот юноша сразу наслушался самых богохульных непристойностей, которыми его товарищи студенты поднимали себе настроение, находясь в окружении разлагавшихся трупов. Слушал он их сначала с ужасом, с тошнотворным предчувствием, что Бог так просто им этого не оставит, что месть его будет ужасна. Но ничего не происходило. Богохульство процветало, а громогласные прелюбодеи в худшем случае время от времени подхватывали триппер. И страх в сознании Эндрю постепенно уступил место чудесному чувству облегчения и освобождения. Набравшись смелости, он стал рисковать и сам отпускать достаточно фривольные шуточки. А когда впервые произнес то самое слово из четырех букв – какое же получил удовольствие, какой чуть ли не религиозный экстаз испытал! А в свободное время читал «Тома Джонса», читал эссе «О чудесах» Юма, читал безбожника Гиббона. Доведя до приличного уровня свой французский, который начал изучать еще в школе, он добрался до Ламетри, штудировал труды доктора Кабаниса. Человек – это машина, мозг выделяет мысли, как печень выделяет желчь. Насколько же просто все оказалось, насколько ясно и очевидно! И с горячностью новообращенного он метнулся к атеизму. В его обстоятельствах это выглядело только естественным. Ты больше на дух не переносишь блаженного Августина, не в силах заставить себя повторять пустую болтовню святого Афанасия. А потому ты выдергиваешь затычку и спускаешь их в сливное отверстие. Какое блаженство! Но это продолжается недолго. Скоро ты обнаруживаешь, что чего-то не хватает. Оказалось, что в ходе эксперимента ты выплеснул ребенка вместе с грязной мыльной водой теологии. Природа не терпит пустоты. Блаженство уступает место дискомфорту, и теперь ты уже роешься, проходя поколение за поколением, в череде разнообразных Уэсли, Паси, Муди, Билли Сандеях и Билли Грэмах, которые прилежно, как бобры, трудятся, чтобы закачать немного богословия обратно в опустевшую емкость. Все, на что способны подобные теоретики религиозного возрождения, – это напустить снова немного грязной воды, от которой постепенно ты так или иначе опять избавишься. И так далее, до бесконечности. Это было скучно и, как со временем убедился доктор Эндрю, совершенно лишено необходимости. А между тем он наслаждался впервые обретенной свободой. Взволнованный и обрадованный, он прятал эти свои чувства за внешней серьезностью, за маской невозмутимой отстраненности, в которой быстро привык являть себя внешнему миру.
– А что его отец? – спросил Уилл. – Ему пришлось выдержать битву с ним?
– Никакой битвы не было. Эндрю не любил противостояний. Он был из тех людей, которые всегда идут своим путем, но не афишируют этого факта и не вступают в споры с теми, кому больше нравится другая дорога. Старику не дали возможности в очередной раз разыграть из себя Иеремию. Дома Эндрю помалкивал о Юме и Ламетри, придерживаясь обычной рутины. Но как только курс обучения был завершен, домой он уже не вернулся. Он отправился в Лондон, где был принят врачом и натуралистом на военный корабль королевского флота «Мелампус», который отплывал в Южные моря, имея приказ составлять лоции, заниматься исследованиями и сбором научных образцов, а также всемерно защищать как протестантских миссионеров, так и британские интересы в целом. Поход на «Мелампусе» продлился ровно три года. Они заходили на Таити, провели два месяца на Самоа и месяц в архипелаге Маркизских островов. После сурового Перта острова показались Эдемом, но, к сожалению, Эдемом, не познавшим не только кальвинизма, капитализма и грязи, порождаемых цивилизацией, но также Шекспира и Моцарта, науки и логического мышления. Это был рай, но никуда не годный, решительно никуда не годный. Они продолжили плавание. Посетили Фиджи, Каролинские и Соломоновы острова. Уточнили карту северного побережья Новой Гвинеи. На Борнео научная группа сошла на берег, поймала беременную самку орангутанга и взобралась на вершину горы Кинабалу. Затем последовала неделя в Панное, две недели среди архипелага Мергуи, переход на запад к Андаманским островам, а оттуда – к континентальной Индии. Там во время пребывания на берегу моего прадеда сбросила с себя лошадь, и он сломал правую ногу. Капитан «Мелапуса» нанял другого корабельного лекаря и отплыл на родину. Спустя два месяца, полностью оправившись от травмы, Эндрю уже стал практикующим врачом в Мадрасе. Докторов там тогда не хватало, а больных было ужасающе много. Молодой человек процветал материально. Вот только жизнь в среде торговцев и чиновников при Президенте оказалась смертельно скучной. Он стал изгнанником, но без положительных моментов ссылки – без приключений и каждодневной новизны. Он оказался как бы в провинции – в тропическом эквиваленте Суонси или Хаддерсфилда. Но все же Эндрю удержался от искушения забронировать себе каюту на ближайшем пароходе, отправлявшемся домой. Он понял, что если выдержит здесь пять лет, то заработает достаточно денег, чтобы купить себе хорошую практику в Эдинбурге – нет, даже в Лондоне, в самом Вест-Энде. Будущее рисовалось перед ним в розовых и золотых тонах. Он заведет себе жену, предпочтительно с каштановыми волосами и с приличным приданым. А потом и детишек – четверых или пятерых, – счастливых, непоротых, красивых. Его практика станет неуклонно разрастаться, у него появятся пациенты из высших кругов общества. Богатство, отличная репутация, чувство собственного достоинства и, кто знает, быть может, даже рыцарское звание. Сэр Эндрю Макфэйл выходит из своей четырехместной кареты на площади Белгравия. Великий сэр Эндрю, личный врач королевы. Постоянно вызываемый для сложных операций то в Санкт-Петербург, где его пациенты все великие князья, то в Тюильри, то в Ватикан, то в Высокую Порту. Восхитительные мечты! Но действительность, как выяснилось, оказалась значительно более непредсказуемой и интересной. Одним прекрасным утром к нему в приемную явился темнокожий незнакомец. На ломаном английском он объяснил цель своего визита. Его прислал с Палы сам Его Высочество Раджа, чтобы он нашел и привез с собой опытного западного хирурга. Вознаградить обещали по-царски. В буквальном смысле слова, как настаивал неизвестный. Доктор Эндрю тут же и не раздумывая принял приглашение. Отчасти, конечно, из-за денег, но главным образом от скуки, для перемены обстановки, в предвкушении приключения. Побывать на Запретном острове – соблазн оказался слишком велик.
– А должна вам напомнить, – вставила реплику Сузила, – что в те дни Пала была значительно более недоступной, чем даже сейчас.
– Так что можете себе вообразить, как охотно молодой доктор Эндрю ухватился за возможность, предоставленную ему Раджой через своего посланника. Через десять дней судно бросило якорь у северного берега Запретного острова. С сумкой медикаментов и хирургических инструментов, с небольшим металлическим чемоданом, куда он сложил одежду и самые ценные книги, его доставили на каноэ с выносными уключинами для весел через полосу прибоя на берег, пронесли в паланкине по улицам Шивапурама и опустили на землю только во внутреннем дворе дворца правителя острова. Августейший пациент с нетерпением дожидался его прибытия. Доктору Эндрю не дали времени, чтобы умыться, побриться и переодеться, а сразу доставили в покои Раджи. Он увидел весьма жалкого, смуглого, низкорослого мужчину лет сорока пяти, выглядевшего ужасающе изможденным под покровом из роскошных тканей, с лицом, которое так распухло и исказилось, что уже едва напоминало человеческое. Голос ему почти отказал, перейдя в хриплый, едва членораздельный шепот. Доктор Эндрю осмотрел больного. С верхнечелюстной кости, где она зародилась, опухоль распространилась уже по всем направлениям. От нее раздулся нос, она поразила правую глазницу и почти блокировала горло. Дышать стало тяжело, каждый глоток давался с сильнейшей болью, а спать пациент не мог совсем – стоило ему отключиться, как он начинал задыхаться и просыпался, мучительно и спазматически втягивая в себя воздух. Стало ясно, что без радикального хирургического вмешательства Радже суждено было умереть через пару месяцев. А в случае радикального хирургического вмешательства – еще раньше. Не забывайте, что все это происходило в старые добрые времена, когда операции проводились без антисептиков и обезболивания хлороформом. Даже при самых благоприятных обстоятельствах под ножом хирурга умирал каждый четвертый пациент. А если условия были далеки от идеальных, то шансы на успех резко падали. Пятьдесят на пятьдесят, тридцать к семидесяти, ноль к ста. Прогноз с заболеванием Раджи едва ли мог быть хоть сколько-нибудь оптимистичным. Пациент до крайности ослаб, а операция предстояла долгая, сложная и невыносимо болезненная. Представлялось вероятным, что он умрет прямо на операционном столе, но даже если бы выжил, то почти наверняка его уже через несколько дней доконало бы заражение крови. А в случае его смерти, поневоле задумался доктор Эндрю, какова будет судьба иноземного хирурга, убившего местного царька? Да и во время операции – кто будет держать властного пациента, когда тот начнет извиваться от боли под скальпелем? Найдутся ли у него слуги, способные не подчиниться, когда их повелитель заорет в агонии и прикажет немедленно отпустить его?
Возможно, самым разумным было бы сказать здесь и сейчас, что болезнь неизлечима, ничего предпринять нельзя, попросив отпустить его с миром обратно в Мадрас. Но затем он вновь окинул больного взглядом. Из-под чудовищной маски обезображенного, деформированного лица Раджа пристально смотрел на него – смотрел глазами приговоренного преступника, умоляющего судью о снисхождении. Тронутый мольбой, доктор Эндрю ободряюще улыбнулся ему, и мгновенно, стоило ему погладить тощую руку, его осенила идея. Совершенно абсурдная, безумная, основательно дискредитированная, но все-таки, все-таки…
Он вдруг вспомнил, как пять лет назад еще в Эдинбурге читал статью в журнале «Ланцет», в которой подвергался поношению печально известный профессор Эллиотсон за его пристрастие к животному магнетизму. Эллиотсон возмутил всех профессионалов своими рассуждениями о безболезненных операциях на пациентах, погруженных в гипнотический транс.
Этот человек был либо безнадежным дураком, либо бессовестным обманщиком. Так называемые доказательства в защиту столь полной чепухи объявлялись гроша ломаного не стоящими. Все это был вздор, шарлатанство, откровенное плутовство – и подобный праведный гнев на шести колонках издания. В то время, еще погруженный в Юма, Ламетри и Кабаниса, доктор Эндрю воспринял разгромный фельетон с одобрением. После чего напрочь забыл о любом намеке на реальное существование животного магнетизма. Но теперь у изголовья постели Раджи воспоминания вернулись к нему – безумный профессор, магнетические пассы, безболезненные ампутации, низкий уровень смертности, быстрое выздоровление. Возможно, в этом все-таки содержалось рациональное зерно? Он был глубоко погружен в свои размышления, когда, нарушив молчание, больной заговорил с ним. У какого-то молоденького матросика, сбежавшего со своего корабля в Ренданг-Лобо, а потом чудом сумевшего пересечь залив, Раджа научился потрясающе бегло говорить по-английски, но при этом, добросовестно подражая учителю, усвоил сильный акцент кокни[47].