Сегодня моим бедным ногам совсем не хотелось танцевать, и пятая точка сразу приземлилась за столиком на шестерых, где я увидела знакомые лица. Макс всё так же мазал сальным взглядом по девушкам, а Паша по-прежнему гыгыкал после каждой сказанной фразы. Всё так же ядовито, ярко и разноцветно била по глазам светомузыка, а по черепу долбило клубное "тыц-тыц-тыц". Сегодня я не успела пообедать, и в животе пылал голодный пожар, но, пересиливая себя, я не торопилась покупать здесь еду: дорого и сомнительно. А если насмотреться телепередач-расследований про общепит, вообще ни крошки не захочешь брать в рот. Нигде.
Потягивая пиво и хрустя сухариками (они показались мне наименее подозрительными), я поглядывала на пока ещё пустую сцену.
— Чего хмурая такая? — поинтересовался сальноволосый и сальноглазый Макс.
Я выдавила улыбку.
— На работе трудный день был.
С утра хозяйке не понравилось, как я расставила на полке книги, и она отчитала меня при всех. Потом я чуть не навернулась с лесенки, доставая для покупательницы с самой верхней полки тяжеленную иллюстрированную энциклопедию, которую та в итоге так и не купила, а ставя огромный фолиант на место, чуть не уронила весь стеллаж. Потом завис компьютер; также сегодня заболела продавщица отдела канцелярских товаров, и нам пришлось взять на себя и ручки-тетрадки. Словом, куча мелочей, которые по отдельности были ерундой, но, навалившись все разом в один день, они придавили меня не слабо. В висках постукивала пульсирующая боль, от которой я щурила глаза, а говорила сквозь зубы.
— Бывает, — хмыкнул Макс.
Знакомое трио — тёмненькая, рыженькая и блондинка — спели зажигательно, сегодня у них даже были сценические костюмы и хореография. Я залюбовалась ножками Риты, обтянутыми колготками телесного цвета и обутыми в туфли на высоченной шпильке, которые придавали им красивую женственную завершённость. О её вокале я опять не могла сказать ничего определённого, но выглядела она сегодня соблазнительно. Костюм прикрывал её тело по минимуму, а двигалась она на сцене уверенно и раскованно.
Голова болела всё сильнее, и я ушла бы отсюда сразу после выступления Риты, если бы не ждала тебя. А ты всё не выходила. "Тыц-тыц-тыц" колотило по черепу всё невыносимее, а от ядовитой светомузыки тошнило. Две девушки в ярких костюмах, украшенных с витиеватой восточной роскошью и сверкавших золотой бахромой, исполнили танец живота; смотреть на завораживающие движения их бёдер и блеск костюмов было приятно, но усталость и головная боль доканывали меня. Я света белого невзвидела в ожидании тебя.
Но стоило мне увидеть знакомую стриженую голову и тёмные очки в пол-лица, как боль начисто забылась. На тебе была белая рубашка необычного фасона — с жабо на груди и пышными воланами на манжетах, по моде восемнадцатого века. На твоих ногах блестели высокие ботфорты. Ты будто вышла из фильма "Гардемарины, вперёд!" — не хватало только шпаги, вместо которой была электрогитара.
— Сегодня будет необычная программа, — согревающе обнял твой голос моё сердце. — Вы услышите произведения мировой классики, а точнее, их переложения для электрогитары в стиле хард-рока. Такая аранжировка заставляет старинную музыку звучать современно и нескучно. Все оригинальные аранжировки выполнены мной. Надеюсь, вам понравится.
Смысл твоего стилизованного под старину костюма стал ясен. На гитаре ты играла вживую, а партии остальных инструментов звучали в записи. То, что начали вытворять на струнах твои пальцы, иначе, чем чудом, назвать невозможно. Ты заставила клубную публику визжать и пищать в восторге, и от чего — от классики! От Бетховена, Баха, Моцарта, Вивальди. Ты заставила их "тащиться" от музыки, которую в традиционном оркестровом исполнении мало кто из них вообще воспринимал.
— Антонио Вивальди, "Времена года", — бархатисто скользнул по моему сердцу твой голос, объявляя композицию.
Гитара рокотала, рыдала, смеялась, пела, кричала, звала... Гремела летней грозой, завывала зимней бурей, звенела весенними ручьями. Не дав публике опомниться, твои пальцы затанцевали на струнах под изящную "Шутку" Баха, потом были моцартовские "Реквием" и "Турецкий марш", затем — "Ода к радости" Бетховена. Проявляя чудеса скорости и ловкости, твои пальцы сыграли и стремительный "Полёт шмеля". Удивила ускоренная версия "Лунной сонаты", прозвучавшая так ново и необычно, что я её не сразу узнала. Но это было так светло, мощно, пронзительно и божественно, что по щекам у меня покатились слёзы.
Я забыла боль. Не сводя с тебя глаз, я растворялась в прекрасной музыке, которую ты заставила звучать блистательно и победоносно, сметая на своём пути преграды, захватывая в плен сердца всех и каждого. Твоя гитара излучала свет, не видимый глазу, но ощутимый душой. Свет музыки. Свет в окне.
Мои забывшие усталость ступни сами понесли меня к сцене. Широко расставив стройные ноги в чёрных ботфортах и терзая тонкими, нервными и гибкими пальцами струны, ты стояла в ореоле золотого света, лившегося у тебя из-за спины, а я — напротив тебя, с мокрым от слёз лицом. Народ вокруг весело "колбасился" и плясал, а я стояла неподвижно и исходила слезами упоения, светлыми и очистительными.
Впрочем, я стеснялась этих слёз. Чтобы скрыть их от Риты и остальной компании, я улизнула в бар. Спиртного мне больше не хотелось, и я взяла просто бутылочку воды. За спиной снова слышалось безобразное "тыц-тыц-тыц"...
— Минеральную воду без газа, пожалуйста.
Звук этого голоса властно выпрямил мою спину и окутал плащом тёплых мурашек... Да, на соседний табурет села ты. Гитара уже висела в чехле у тебя за спиной, а поверх рубашки на тебе была куртка. В том, как из-под кожаных рукавов торчали белоснежные воланы манжет, было нечто странное и забавное, но стильное: двадцать первый век соединился с восемнадцатым.
Смекнув, что ты слепая, худой как жердь бармен, хитроглазый прыщавый пройдоха, вздумал тебя обмануть. Вместо пятидесятирублёвой купюры он сдал тебе десятку. Ты, вынужденная полагаться на его порядочность, сунула её в карман, а я обалдела от такой подлости. И не могла не возмутиться.
— Молодой человек! — сказала я ему. — Вы должны были сдать пятьдесят рублей, а сдали только десять. Я всё видела.
Этот дрищ сообразил, что его поймали с поличным и отпираться бесполезно, а потому, изобразив смущённую улыбочку, принялся извиняться.
— Ох, простите, закрутился... Заказов много... Перепутал...
"Ни фига ты не перепутал, — хотелось мне сказать, — а нагло воспользовался слепотой Яны. Это такая низость, что размазать тебя по стенке было бы мало..." Но скандалить я не люблю, тем более, что десятку бармен безропотно обменял на полтинник.
— Спасибо за вашу внимательность, — поблагодарила ты.
Глупо было бы надеяться, что ты помнила меня с нашей прошлой встречи несколько месяцев назад, но я всё-таки осмелилась подсказать, кто я и откуда.
— Вы ещё песню для меня пели... — И я процитировала: — "И вновь — в объятия дороги я брошусь. Свет в окне оставить не забудь..."
Удивительно, но ты вспомнила. Твои губы тронула задумчивая улыбка.
— А, точно. Ну, тогда давай на "ты".
Отработав выступление, ты собралась уходить, а в бар зашла на минутку — выпить воды. Я бормотала слова восхищения, а ты улыбалась. Потом над нашими головами раскинулось ночное небо города. Свет фонарей дрожал на лужах, улицу окутал густой туман, холодный осенний воздух норовил забраться под куртку, а твоя трость белела в полумраке. Общественный транспорт уже не ходил, и ты предложила вызвать такси. Твой телефон был снабжён озвучкой экрана, и ты легко справилась с этим сама. Рита и компания, наверное, недоумевали, куда я подевалась, а я, забыв о них, стояла с тобой на ночной туманной улице под облетающим клёном.
— Я слышала, что случилось с Димычем, — сказала я. — А Ваня как — живой хоть?
— Живой, — кивнула ты. — Лежит в реабилитационном центре.
— Ну, и... какие планы у вас теперь? Будете искать кого-то на замену? — осторожно спросила я.
Твои губы стали суровыми и неулыбчивыми. Свет фонарей отражался от тёмного щитка очков.
— Боюсь, группе пришёл конец, — с чуть слышным вздохом ответила ты. — Илюха, наш ударник, уже перешёл в другую: такого, как он, везде с руками оторвут. Что будет с Ванькой — не знаю. А Димыч... его никем не заменишь. На нём всё и держалось. Группа без него — как дерево без ствола.
Твои губы стали суровыми и неулыбчивыми. Свет фонарей отражался от тёмного щитка очков.
— Боюсь, группе пришёл конец, — с чуть слышным вздохом ответила ты. — Илюха, наш ударник, уже перешёл в другую: такого, как он, везде с руками оторвут. Что будет с Ванькой — не знаю. А Димыч... его никем не заменишь. На нём всё и держалось. Группа без него — как дерево без ствола.
— А ты? — Я зябко поёжилась. — Что думаешь делать?
Тебя приглашали преподавателем в музыкальную школу для слепых — точнее, в её филиал, который работал при спецшколе, в которой ты сама когда-то училась. Зарплата, конечно, не ахти, но если взять нагрузку побольше... Кроме того, ты профессионально занималась аранжировкой, причём за пару заказов могла получить больше денег, чем тебе предлагали в школе в месяц. Но тебе нравилась сама идея — учить музыке детей, помогать таким же, как ты, достичь в этом успехов. Быть может, найти среди них будущего гениального слепого музыканта — ещё одного Стиви Уандера.
— Слушай, а как же ты работаешь с компьютером? — полюбопытствовала я. — Там ведь надо видеть экран.
Это теперь я знаю, что есть специальные программы для слепых — типа "JAWS", а тогда мне было мало что известно о приспособлениях, помогающих управляться с техникой без помощи глаз. Впрочем, ты спокойно и мягко отвечала на мои не всегда тактичные вопросы, не обижаясь и не смущаясь.
Сидя рядом с тобой на заднем сиденье такси, я думала: неужели эта встреча — последняя? Машина остановится возле моего дома, я выйду, а ты уедешь... И всё? Невыносимо. Ужасно. Так не должно быть. Моя жизнь без тебя — долгая и тёмная дорога в никуда. А ты молчала, сжимая между коленей гитару, и в сумраке салона белело жабо и манжеты твоей рубашки. Круглые очертания изящной стриженой головы, длинная шея, блики света на очках... Как же сладко ёкало у меня в животе от этого!..
Наконец ты нарушила молчание:
— А у тебя как дела?
— Нормально, — ответила я. — Универ закончила, нашла работу. Не по специальности, правда, но... Более или менее по нутру.
Ты спросила, где я работаю и во сколько заканчиваю. "Хм", — насторожилось что-то во мне, но я назвала и адрес, и время. Когда я выходила из машины в туманный мрак осенней ночи, лёгкое прикосновение твоей руки к моей обожгло мне кожу до содрогания. Ноги ныли, а в окнах моего дома горел свет.
Час пятнадцать. В сумраке комнаты, чуть рассеиваемом светом от экрана телевизора, белела на подушке седая голова отца. Он спал. Помнится, когда я вернулась в четыре утра, отец пил чай на кухне, не смыкая глаз.
Дождь наносил на стекло лёгкие серебристые штрихи, из крана капала в темноте вода, мои пальцы слабо пахли чем-то копчёным. А в доме напротив светилось чьё-то бессонное окно — как звезда, которая сводила воедино наши с тобой пути.
4. Предначертанное
Сентябрьское солнце — кисло-сладкое, спелое и прохладное, как антоновское яблоко. Я никогда не могу им насытиться. Мне его всегда мало. Летний душистый мёд засахаривается, смешивается с золотом листопада и прохладой аллей загрустившего парка, и получается осенний блюз — музыка, которой пропитана наша встреча.
Тот день был как раз светлым и погожим, вот только солнца мне перепало совсем чуть-чуть — когда я ходила на обед в кафе по соседству с нашей книжной секцией. У нас в торговом зале окон вообще нет, и мои глаза, изголодавшись по живому дневному свету, не могли оторваться от тёплого золота, так и манившего на прогулку. Только и грела мысль о том, что завтра — выходной, и если повезёт с погодой, можно будет побродить по шуршащим листьям.
Когда я наконец вырвалась под открытое небо из душных стен, уже стемнело, и зябкий сумрак тут же прильнул к щекам. Уличные фонари, окна, вывески и фары машин: вечерний город.
И — звон гитары слева от входа... Вздрогнув, я посмотрела туда.
Нас разделяли несколько метров тротуарной плитки. Сидя на скамейке, ты задумчиво перебирала струны, и в свете фонаря поблёскивали плечи твоей кожаной куртки. Прохожие недоуменно поглядывали: шапки или какой-либо ёмкости для денег перед тобой не было, так зачем же ты играла? Они не понимали, что ты могла это делать и просто так — для своего удовольствия, безвозмездно даря музыку усталому осеннему городу. Но хрустальный перезвон был слишком нежен и хрупок для улицы, так и хотелось схватить его в горсть, чтобы он не испачкался, и спрятать за пазуху, поближе к сердцу.
Так вот зачем ты выспрашивала у меня о моём графике работы...
Минуту я стояла столбом, просто слушая и еле сдерживая щекотные смешинки, мягкими шариками подкатившиеся под диафрагму. Наверно, это было счастье. Вот такое смешное и пушистое, как твоя голова, которую моя рука так и тянулась погладить и взъерошить.
Конечно, ты слышала мои шаги, но играть не перестала. Когда я подошла и села рядом, ты улыбнулась. Мои губы тоже сами собой растянулись до ушей.
— Привет. Меня ещё никогда так не встречали... Спасибо тебе.
Любуясь твоими ногами в брюках стиля милитари с накладными карманами на штанинах, я думала о том, как тебе идёт такой "пацанский" имидж. Что-то было в этом забавное: грубые ботинки псевдовоенного фасона и очаровательно хрупкая длинная шея, "солдатские" штаны и худые коленки под ними, брутальная куртка и трогательно тонкие запястья, мальчишеская стрижка и нежное девичье лицо. При взгляде на тебя мне всё время хотелось улыбаться. Так мы и сидели, отражаясь в зеркальной облицовке торгового центра: ты играла, а я слушала, пока не замёрзла.
— Тебе не холодно? — вдруг спросила ты, будто прочитав мои мысли.
— Чуть-чуть, — сказала я, зябко поёживаясь.
В кафе, куда мы зашли, великолепно делали капучино с латте-артом — сливочной пеной с рисунком. У меня была изображена кошачья мордочка, у тебя — что-то вроде ветки папоротника. Жаль, ты не могла оценить.
— Даже пить жалко, — засмеялась я. — Такая красота.
А твои губы уже были в пенке. Ты смешно облизнулась, и я почти с ужасом поняла, что хочу тебя поцеловать. Почему с ужасом?
Папа — старой совковой закалки, он никогда не поймёт и не примет. А хозяйка магазина однажды в случайно оброненной фразе ясно дала понять, как она относится к "всяким извращенцам". Наша леди-босс, вечно кутающаяся в цветастую шаль с длинной бахромой, смотрела на мир злыми мышиными глазками-бусинками и выглядела ярой гомофобкой.
Ну вот, умею же я всё испортить... Зачем я позволила этим мыслям вторгнуться в уютное кофейное тепло нашей встречи? Хотя бы сегодня, хотя бы сейчас не думать об этом. Просто пить кофе и смотреть на тебя, представляя себе, что окружающего мира не существует. Нет враждебности, нет непонимания, нет "фобии". Да, иллюзия. Но от реальности иногда так устаёшь...
Мы шли по тротуару медленным прогулочным шагом. Твоя трость время от времени касалась бордюра, а гитара висела за спиной. Шуршали под ногами листья. Колючий свет фонарей скользил бликами по твоим очкам.
— Тебя проводить? — предложила я.
— Я хорошо ориентируюсь, — сдержанно ответила ты. — А если заблужусь — навигатор подскажет.
Предложения помощи задевали твою гордость, поняла я. Ты хотела быть независимой, самостоятельной и сильной. "Человек с ограниченными возможностями" — это не про тебя. Ты уже доказала, что возможности на самом деле безграничны. Твоя музыка — тому подтверждение.
— Ладно, — улыбнулась я, меняя тактику. — Тогда ты меня проводи. А то уже поздно, темно, страшно...
До моего дома было всего четыре остановки, и, чтобы оттянуть момент расставания, мы пошли пешком. Всю дорогу я ломала голову: приглашать тебя зайти или нет? Отец был дома, так что всё это выглядело бы странно и глупо.
Когда мы пришли, повисла неловкая пауза. Я пробормотала:
— Папа дома, так что... Но если хочешь, заходи... Можно чаю попить.
Мы стояли в тёмном дворе, окружённые жёлтыми квадратами окон. Твои пальцы ласково скользнули вниз по моим рукам — от локтей до запястий.
— Ладно, не парься, — со смешком сказала ты. — Скажи лучше, когда у тебя выходной?