С. П. Смирнов
АРХАНГЕЛЬСКIЕ ПОМОРЫ
АРХАНГЕЛЬСКIЕ ПОМОРЫ
Съ трескомъ, дымясь, догораетъ лучина въ маленькой, дымной избушкѣ Антона Безроднаго; на улицѣ льетъ проливной дождь, воетъ рѣзкій, холодный вѣтеръ. Время не раннее, часъ двѣнадцатый ночи. Давно ужь спятъ на полатяхъ ребятишки Антона: два мальчика да дѣвочка; спитъ у печки въ углу и старая, глухая тетка Антона, накрывшись дырявымъ овчиннымъ полушубкомъ. Не спятъ только самъ Антонъ, не старый еще, невысокаго роста, плотный мужикъ съ маленькой русой бородкой, да жена его Матрена.
Антонъ примостился поближе къ лучинѣ и разсматриваетъ очень внимательно старое кремневое ружье съ попорченнымъ замкомъ; онъ то на свѣтъ прикинетъ его, то въ дуло подуетъ. Матрена сидитъ у печки. Въ рукахъ у нея прялка, но работа что-то плохо подвигается впередъ. Вотъ Матрена выпустила веретено и о чемъ-то задумалась. Невеселыя, должно быть, были эти думы, потому что лицо ея становилось все пасмурнѣе и пасмурнѣе. Вотъ губы у нея задрожали, и она вдругъ тихонько заплакала.
Нахмурилъ брови Антонъ и взглянулъ на жену исподлобья.
— Это еще что? — сказалъ онъ. — Хоронить ты меня собираешься, что-ли?
— Да какъ же, Антонъ Степанычъ, — жалобно говорила Матрена, — все оно какъ-то… Дорога теперь дальняя такая, да и вѣтры нонѣ стоять… А вдругъ, Боже чего сохрани…
— Ну-у, закаркала, вѣтры, вѣтры!.. А ты бы еще Бога благодарила, что повѣтерь Онъ намъ посылаетъ — ѣхать хорошо будетъ.
Матрена глубоко вздохнула и опустила голову.
— Ноетъ у меня что-то сердце, Антонъ Степанычъ, ноетъ, — говорила она, — чуетъ, видно, что-то недоброе… Останься-ка дома, голубчикъ, а? право, останься…
Антонъ съ удивленіемъ взглянулъ на жену и улыбнулся.
— Да ты ошалѣла право, Матрена! — сказалъ онъ. — Ишь ты слово какое вымолвила: останься. Да развѣ мнѣ можно остаться-то, а? Вѣдь ты ѣсть-то да пить захочешь, ребята тоже захочутъ, — такъ какъ же?.. А деньги-то эти, что я у Василія Семеновича впередъ забралъ… Ты это какъ полагаешь?
Матрена Молчала.
Антонъ опять взялся за ружье и началъ его разглядывать.
— Вотъ чѣмъ пустяки-то молоть, — сказалъ онѣ, — скажи-ка ты лучше, все ли приготовила на дорогу?..
— Все приготовила, родимый, все… Рубахъ тебѣ четыре выстирала, полушубокъ починила, пироговъ да шанежекъ[1] вчера еще напекла. Все, кажись…
— Да ты попомни-ка хорошенько, не забыла ли чего, — дорога-то не близкая…
— Нѣтъ, родной, ничего не забыла.
На минуту воцарилось молчаніе. Матрена всхлипывала потихоньку, Антонъ по-прежнему возился съ ружьемъ. Вотъ онъ положилъ его въ сторону и поднялся со скамьи.
— Это еще что? Хоронить ты меня собираешься, что-ли?
— Матрена, — заговорилъ онъ, — послушай-ка, что я тебѣ скажу…
— Что, родимый?
— А вотъ слушай-ка… Да полно ревѣть-то, — не въ гробъ вѣдь меня провожаешь… Ну, вотъ — какъ уѣду — за ребятишками смотри, получше приглядывай, а ужь особенно за Ѳедюшкой — больно онъ озорной…
— Да я завсегда, Антонъ Степанычъ…
— Ну, да… Спуску-то имъ не давай много… Вотъ теперь насчетъ пропитанія… Муки-то у насъ еще сколько осталось?..
— Муки-то? А ужь не знаю хорошенько, Антонъ Степанычъ… Пуда четыре, кажись, есть еще…
— Гм… четыре… маловато оно… Ну, да ничего, — выйдетъ, такъ ты у Бровихи попроси взаймы… тамъ, скажи, сосчитаемся…
— Да ты ужь рази больно надолго, Антонъ Степанычъ? — спросила Матрена и въ голосѣ ея послышалось безпокойство.
— А я-то почемъ знаю, надолго-ли? Може на мѣсяцъ, на полтора, али больше. Ужь тамъ какъ Господь дастъ… Ну, такъ вотъ: коли мука выйдетъ — у Бровихи возьми… Треска тоже есть у насъ, палтосина, кажись, осталась…
— Есть и палтосина…
— Такъ… Ну, вотъ и живите съ Богомъ, ждите меня… А ужь если да…
Тутъ Антонъ остановился; Матрена съ испугомъ уставилась на него, и на глазахъ ея опять показались слезы.
— Да полно тебѣ ревѣть-то… Такъ, къ слову пришлось… Мало ли что можетъ случиться — всѣ подъ Богомъ ходимъ: сегодня живъ, а завтра… А ужь особливо нашему брату-промышленнику — съ моремъ вѣдь тоже шутки плохія…
Матрена захныкала.
— Эхъ, перестань! — махнулъ рукою Антонъ. — Ничего, все обойдется, Богъ дастъ; не въ первый разъ хожу-то, пятый ужь годъ… А коли приключится что, такъ ты знаешь… Есть у меня зашиты въ старой жилеткѣ плисовой, что въ сундукѣ-то лежитъ — двадцать пять рублевъ… Это я про черный день припряталъ, давно ужь какъ-то… Что глаза выпучила? Думаешь, зачѣмъ тебѣ не сказалъ? А зачѣмъ говорить-то? — сказано, про черный день… Такъ вотъ деньги эти… Ну, на первое время хватить, а тамъ продать кое-что можно, лишнее то-есть.
— Да что ты, Антонъ Степанычъ, — жалобно заговорила Матрена, — точно помирать собираешься, право…
— Фу, ты, Господи!.. Сказано, что человѣкъ подъ Богомъ ходить… Ну, и это такъ, на всякій случай, говорится… Такъ продашь что тамъ лишнее, а потомъ добрые люди, авось, не оставить, не дадутъ по міру идти съ малыми ребятишками…
Долго еще разговаривалъ Антонъ съ женою, совѣты ей, наставленія давалъ разныя, какъ вообще жить въ его отсутствіе, какъ держать себя по отношенію къ сосѣдямъ, а особенно къ сосѣдкамъ.
Наконецъ оба улеглись спать.
Тишина воцарилась въ избѣ, только вѣтеръ шумѣлъ на улицѣ, да слышался легкій храпъ тетки Дарьи у печки. Долго не могъ заснуть Антонъ — много, видно, думъ накопилось у него въ головѣ, и безпокоили его эти думы. Что касается до Матрены, такъ та до самаго разсвѣта глазъ не сомкнула.
* * *Часу въ шестомъ утра въ избу вошелъ высокій, бодрый старикъ съ сѣдой окладистой бородою. Это былъ Василій Семеновичъ Бровинъ, зажиточный крестьянинъ и владѣлецъ большой трехмачтовой шкуны «Три Святителя», которая отправлялась на промыслы къ Шпицбергену.
Какъ Бровинъ, такъ и Антонъ были архангельскiе поморы и всѣ средства къ жизни получали, какъ и другіе поморы, исключительно отъ рыбной ловли и охоты на морскихъ звѣрей. Жили они оба въ бѣдной деревушкѣ Захаровкѣ, далеко, далеко на сѣверѣ, на берегу Сѣвернаго океана, въ странѣ вѣчнаго холода, гдѣ лѣто продолжается всего какихъ-нибудь два мѣсяца въ году, гдѣ почва безплодная, покрытая только самой бѣдной, убогой растительностью. Нерѣдко проводили они оба въ открытомъ морѣ на рыбной ловлѣ и охотѣ на морскихъ звѣрей цѣлыя недѣли и даже мѣсяцы, при чемъ отъѣзжали далеко отъ берега и чуть не каждую минуту подвергались опасности отъ бурь и огромныхъ пловучихъ льдинъ. И не разъ жизнь ихъ висѣла на волоскѣ, когда они въ старой лодкѣ карбасѣ или на шкунѣ боролись съ вѣтрами и волнами, рискуя быть отнесенными далеко и потонуть…
Войдя въ избу, Бровинъ снялъ шапку, помолился на образъ и поклонился.
— Здорово, Антонъ Степанычъ, — сказалъ онъ, — Матренѣ Сидоровнѣ много лѣтъ здравствовать…
Екнуло сердце у Матрены. Этотъ осанистый старикъ съ кроткимъ, добродушнымъ лицомъ въ эту минуту сдѣлался ей ненавистенъ. Да какъ же: вѣдь онъ пришелъ затѣмъ, чтобъ увести ея мужа, взять его съ собой на шкуну, а тамъ… Господи! что будетъ тамъ?..
— Ну, что, не готовъ еще, Антонъ Степанычъ? — говорилъ Бровинъ, — а у меня ужь всѣ ребята въ сборѣ… Часика этакъ черезъ два и паруса поднимать можно: вѣтерокъ такой славный…
— Готовъ, Василій Семенычъ, давно готовъ, у меня вѣдь сборы не Богъ вѣсть какіе. Помолимся, да и въ путь…
Антонъ старался быть спокойнымъ и даже веселымъ, но это ему не совсѣмъ удавалось. Видно было, что онъ встревоженъ немного, и въ голосѣ его слышалась безпокойная нотка.
«Что бы это со мной такое? — думалъ онъ, — сердце неспокойно что-то. Пятый разъ ѣзжу — никогда не бывало такъ… Неужто въ самомъ дѣлѣ… Охъ, да что тутъ…»
— Готовъ, Василій Семенычъ, совсѣмъ готовъ, — повторилъ онъ.
— Такъ идемъ, брать, пора.
Горячо помолился Антонъ на икону и обратился къ женѣ:
— Ну, Матрена, прощай, — заговорилъ онъ немного дрожащимъ голосомъ, — оставайся, Христосъ съ тобой, да смотри, не забывай, что я тебѣ говорилъ-то…
Матрена такъ и повисла на шеѣ у мужа и залилась слезами.
— Голубчикъ ты мой, ненаглядный! — причитала она. — Покидаешь ты меня, горемычную, одинокую, покидаешь своихъ малыхъ дѣточекъ…
— Э, полно тебѣ, Матрена Сидоровна, — замѣтилъ Бровинъ, который совершенно равнодушно смотрѣлъ на эту сцену разлуки, да и немудрено: онъ тридцать пять лѣтъ сряду ходилъ по морю и присмотрѣлся къ такимъ сценамъ. — Полно тебѣ плакать-то, вѣдь не на вѣкъ разстаетесь…
Еле-еле оторвалась Матрена отъ мужа и бросилась къ Бровину.
— Василій Семенычъ, голубчикъ, кормилецъ ты нашъ! Побереги ты, ради истиннаго Христа, Антона-то моего, побереги…
— Да ладно, ладно, поберегу… Люльку вотъ ему повѣшу въ каютѣ, да и буду, какъ малаго ребенка, укачивать, — усмѣхнулся Бровинъ. — Ну, съ Богомъ, давай…
— Сейчасъ, Василий Семенычъ, сейчасъ… Дай вотъ только съ ребятишками попрощаться.
Два мальчика, одинъ лѣтъ 8, другой 10, съ плачемъ кинулись къ отцу, и онъ крѣпко, крѣпко ихъ обнялъ. Маленькая 4-лѣтняя Глаша сначала не понимала, что тутъ происходитъ такое, и стояла, выпучивъ любопытные глазенки; но потомъ, увидѣвъ плачущихъ мать и братьевъ, тоже заплакала.
Еще разъ попрощался Антонъ съ женой, съ дѣтьми, съ теткой, взвалилъ себѣ на плечи мѣшокъ съ кой-какими пожитками да подорожниками, ружье захватилъ, и затѣмъ всѣ пошли изъ избы.
Саженяхъ въ 20 отъ берега стояла, гордо покачиваясь на волнахъ, новенькая трехмачтовая шкуна Бровина. Работники ужь сновали взадъ и впередъ по палубѣ, подбирали канаты, развертывали паруса.
Бровинъ махнулъ рукой, и въ одну минуту два сильныхъ, здоровыхъ молодца спустились въ шлюпку и направились къ берегу.
Все небольшое населеніе деревни собралось провожать отъѣзжающихъ. Были здѣсь и молодые, и старики, и старухи; нѣкоторыя женщины пришли даже съ грудными дѣтьми на рукахъ. Обнимались, цѣловались, желали счастливаго, благополучнаго пути и пр., и пр. Антонъ съ Бровинымъ и еще однимъ промышленникомъ Петромъ сѣли въ шлюпку и отчалили отъ берега.
Минутъ черезъ двадцать шкуна, подъ всѣми парусами, двинулась быстро впередъ.
Долго стояла Матрена на берегу, но спуская глазъ съ судна. Вѣтеръ такъ и развѣвалъ во всѣ стороны ея выбившіеся изъ-подъ платка волосы; слезы безпрестанно набѣгали ей на глаза и мѣшали смотрѣть, она наскоро отирала ихъ тряпицей.
Шкуна удалялась все болѣе и болѣе: вотъ отъ нея остался виднымъ только одинъ парусъ; вотъ и парусъ сталъ уменьшаться и уменьшаться, — осталась только точка одна, и та скоро скрылась за горизонтомъ.
Матрена прибѣжала домой, да такъ и упала ницъ передъ образомъ.
— Царица небесная! — взмолилась она, — Николай угодникъ!.. защитите вы его, не оставьте своею милостью… Охъ, чуетъ мое сердечушко, что быть бѣдѣ какой-то, бы… ыть…
* * *Погода не совсѣмъ-то благопріятствовала нашимъ путешественникамъ. Только первые дни, когда дулъ крѣпкій попутный вѣтеръ и на пути попадались небольшія, сравнительно, пловучія льдины. Шкуна «Три Святителя» не подвергалась рѣшительно никакой опасности. Но на четвертый день отъѣзда изъ Захаровки обстоятельства сильно изменились. Вѣтеръ необыкновенно усилился и наносилъ такія громадный глыбы льда, что надо было употреблять не мало искусства и усилій, чтобъ пробиваться сквозь нихъ.
— Тридцать пятый годъ по океану хожу, — говорилъ Бровинъ, — а никогда столько льду не видывалъ.
Нерѣдко шкуна страшно трещала подъ напоромъ льда. Всякій небывалый человѣкъ ни минуты бы не сомнѣвался, что вотъ, вотъ шкуна треснетъ, раздавится, какъ орѣховая скорлупа, — но Бровинъ и глазомъ не моргалъ въ такихъ случаяхъ.
— Экъ вѣдь его забираетъ! — говорилъ онъ только, и отдавалъ приказаніе матросамъ взяться за багры. Тѣ брались, напирали на льдины съ обоихъ бортовъ, и шкуна благополучно продолжала свой путь, опять, впрочемъ, только до новыхъ льдовъ.
На шестой день путешествiя вѣтеръ подулъ съ необычайною силою, и ночью сдѣлалась такая страшная буря, что даже Бровинъ попризадумался.
Страшно било и качало шкуну изъ стороны въ сторону. Бровинъ самъ взялся за руль, не довѣряя его несовсѣмъ опытному, по его мнѣнію, кормчему. Однако и надежда на собственныя силы, на собственное умѣнье, съ каждымъ часомъ все болѣе и болѣе ослабѣвала у стараго моряка. Пристально вглядывался онъ въ темную даль своими еще зоркими глазами: не мелькнетъ-ли тамъ лучъ разсвѣта? Но до разсвѣта было еще очень далеко. Какъ ни вглядывался старикъ, ничего не видалъ, кромѣ темныхъ очертаній какъ горы вздымающихся валовъ, да бѣлѣющихъ на нихъ ледяныхъ массъ.
Бороться съ бушующимъ океаномъ было не привыкать стать старому Бровину: чуть не каждый годъ выдерживалъ онъ такую борьбу. Но бороться съ массами льда, со всѣхъ сторонъ напирающаго на шкуну, да особенно въ такую темную ночь — это ужь было дѣло совсѣмъ другое. Не мудрено, что призадумался старый Бровинъ, призадумались и матросы его, а въ томъ числѣ и Антонъ. Послѣдній далеко не былъ трусомъ, но мысль о женѣ и дѣтяхъ сжимала тоской его сердце.
«А что, если въ самомъ дѣлѣ? — думалъ онъ. — Эхъ, правду, видно, ты говорила, Матрена! Недаромъ у тебя предчувствіе было какое-то, да — вотъ и у меня тоже…»
— Что, Василій Семенычъ? — обращался онъ къ Бровину, — плохо, братъ, дѣло-то, а?
Тотъ только вздыхалъ и отвѣчалъ, что противъ Бога идти невозможно, что Онъ захочетъ — тому и быть.
Шкуну, какъ щенку, кидало по волнамъ; страшно трещала она. Каждую минуту трескъ этотъ заставлялъ вздрагивать экипажъ: вотъ-вотъ появится на суднѣ трещина, хлынетъ вода… Но ловкая, не совсѣмъ еще ослабевшая рука Бровина вовремя успѣвала поворачивать колесо штурвала, и шкуна избѣгала опасности.
Долго, долго продолжалась эта борьба, борьба на жизнь или на смерть; экипажъ шкуны давно ужь выбился изъ силъ и потерялъ почти всякую надежду на спасеніе. Но вотъ свѣтлая полоса зари заалѣлась на горизонтѣ. Вѣтеръ началъ постепенно стихать; море успокоивалось все болѣе и болѣе; валы его становились ужь не такъ громадны и не съ такою силою бились о борта шкуны. Вотъ наконецъ выплылъ изъ-за густыхъ, темныхъ облаковъ красный дискъ полуночнаго солнца, и лучи его освѣтили картину успокоившагося океана. Легко и свободно вздохнулъ экипажъ «Трехъ Святителей», и горячо, отъ всего сердца помолился онъ за свое спасеніе!
Прибавили еще парусовъ, и шкуна понеслась впередъ.
Прошло часа два, три, и вдали, на горизонтѣ, показались темныя, высокія, заостренныя скалы. Что это? ледъ опять? Нѣтъ, это земля, берегъ, это — Шпицбергенъ!
— Слава тебѣ, Господи! — перекрестился Бровинъ. — Еще часика три, четыре — и мы доѣхали. А ну-ка, ребята, поприбавьте еще парусковъ…
Но ребята не тотчасъ исполнили приказанiе.
Они столпились на бакѣ и жадно всматривались на все болѣе и болѣе приближающiйся островъ. Суровыя, загорѣлыя лица ихъ прояснились, засветились улыбкой. Но, увы, радость ихъ была слишкомъ не продолжительна.
Плаваніе по Сѣверному океану въ высшей степени опасно, между прочимъ потому, что на немъ часто бываютъ туманы. Туманы эти такъ иногда густы и непроницаемы, что въ двухъ шагахъ решительно ничего не видно. Они, если разобрать хорошенько, даже опаснѣе, несравненно опаснѣе самыхъ сильныхъ бурь. Да и не мудрено. Какъ ни великъ вѣтеръ, какъ ни громадны валы, — а все-таки съ ними можно справиться искусному рулевому… Но что можетъ подѣлать этотъ рулевой, если онъ не только не видитъ пути, по которому ѣдетъ, но даже не видитъ и товарищей своихъ на палубѣ — онъ слышитъ только ихъ голоса. Куда направитъ онъ судно? Быть можетъ, вместо того, чтобъ держаться свободнаго отъ льда моря, онъ направить прямо на какую-нибудь ледяную гору, которая и обрушится всей своей тяжестью на бѣдное судно и раздавить его. Однимъ словомъ, въ такое время приходится действовать наудалую, наугадъ, и во всемъ положиться только на Бога. Вотъ потому-то туманы въ Сѣверномъ океанѣ страшны даже и для самыхъ опытныхъ, закаленныхъ въ буряхъ моряковъ: никакая опытность, никакой навыкъ здѣсь ни къ чему не годятся.
И такъ, непродолжительна была радость нашихъ путешественниковъ. Съ ужасомъ замѣтили они, что вдругъ надъ поверхностью моря началъ подниматься легкій туманъ. Сгущаясь все болѣе и болѣе, туманъ этотъ въ какихъ-нибудь полчаса сплошной массой обхватилъ весь океанъ, и сквозь эту массу чуть-чуть проглядывали тусклые солнечные лучи. Недавно миновавшая опасность сменилась новой, еще болѣе страшной.
Теперь Бровину приходилось или плыть наугадъ, или бросить якорь, если только, конечно, позволить это глубина океана. Онъ рѣшился на послѣднее.
— Ну, ребята, — сказалъ онъ, — что будетъ, то будетъ — киньте-ка лотъ!
Лотъ кинули. Оказалось, что глубина была не очень значительная, такъ что позволяла спустить якорь.
Въ одну минуту собрали паруса, зазвенѣла якорная цѣпь, скатываясь съ вала; съ плескомъ упалъ въ море стопудовый якорь — и шкуна остановилась.
Опять пріуныли матросы, опять страшная мысль о гибели заставила тоскою сжаться ихъ сердца…
«Господи! — думали они, — неужели Ты затѣмъ только спасъ насъ, чтобъ опять дать погибнуть… погибнуть недалеко отъ берега… А что, какъ вдругъ гору нанесетъ на насъ ледяную?..»
Смѣлы, отважны поморы, а все-таки мурашки забѣгали у нихъ по спинѣ при такой мысли.
Двое изъ нихъ, очень еще молодые ребята, которымъ въ первый разъ привелось пуститься въ такое дальнее, опасное плаванье, — пріуныли больше другихъ. Они начали роптать на Бровина и приставали къ нему, чтобъ онъ тотчасъ же снялся съ якоря и продолжалъ путь.