Подобные образчики знают историю поверхностно и не замечают, что первым делом после победы социалистического тоталитарного государства становится сбор секретных агентов, которые тяжко трудились в её интересах, доставка их на Лубянку чёрными «воронками» среди ночи и их расстрел. Красные не терпят предателей — даже помогающих им. Спросите пумистов[162] времён испанской революции, которые узнали об этом, стоя у расстрельной стенки в Барселоне.
Освальд не знал ничего об этом и не переживал. Хоть он и был признан предателем, но ему нечего было предложить своим новым друзьям. Он потерпел неудачу, так и не распознав нюанса, требовавшего от предательства участия двух сторон, каждая из которых предлагала что-то другой и провалил первое покушение. Жалкий пёс. Никогда я не презирал его сильнее, нежели той ночью, сидя в своём кабинете в Джорджтауне, слушая полуночных цикад и потягивая водку.
Затем, в конце второй встречи последовал ключевой диалог — уже после того, как они довели до него свой отказ, но перед тем, как позвать охрану чтобы его вышвырнули из посольства силой если он будет протестовать.
Я обратил внимание, что на этот раз не было ни Бориса, ни Игоря, но был новый персонаж— назовём его «Иван», имевший более высокий ранг в КГБ. Со свихнувшимся американцем он разговаривал непринуждённо и ровно. Иван сказал ему: «мистер Освальд, мы убеждены, что при втором посещении Советского Союза вы окажетесь ещё менее счастливы, нежели при первом. Моей личной рекомендацией вам будет содействовать делу революции изнутри ваших границ, продолжая ранее упомянутую вами активность: раздачу листовок комитета „Честная игра с Кубой“ и распространение сведений о преимуществах нашей системы перед вашей в личных дискуссиях с американскими гражданами.
ЛХО: Сэр, знаете ли вы, с кем вы говорите? Я не какой-то дурацкий спорщик, а солдат революции, я — человек действия!
КГБ: Слушайте, мистер Освальд, пожалуйста, успокойтесь. Нам не нужны неприятности.
ЛХО: (кричит) Нет, слушайте меня! Я был тем снайпером, который десятого апреля стрелял в генерала Уокера — фашиста, предателя, агрессора, будущего тирана, врага левых, социализма, Кубы и СССР! Я сидел в темноте со своим „глаз-галстуком“(?)[163] „Манлихер-Каркано“ шесть-пять, БАХ! Я бы его убил, если оконная рама не помешала. Я, я сражаюсь ради нас и для вас! Я рисковал попасть в тюрьму и на электрический стул, я..
КГБ: Мистер Освальд, пожалуйста, соберитесь, не надо…»
Тут он достал оружие и принялся им размахивать, затем что-то в нём сломалось и он расплакался на столе у мистера Шишки, а вся его затея закончилась в водосточной канаве Мехико. А чего он ещё ожидал? Как далеко заходило его самомнение? Он не понимал, что в первую очередь все окружающие замечают прущую из него трагичную никчёмность и не имел представления о том, какая пропасть лежит между его идеальным образом самого себя, каким он себя представлял и каким хотел быть и жалким, ограниченным, тщетным идиотом, которого он моментально совал под нос окружающим. Он был полным дерьмом.
Чем хуже он был — тем лучше было для меня. Не требовалось быть гением, чтобы углядеть возможность впутать его во всё что угодно, а уж такой-то план был определённо в моих силах. Всё было отлично продумано и не нуждалось в пересмотре, а лишь в небольшом приготовлении — простом, всё равно что конфетку ребёнку дать.
Чтобы окончательно определиться с намерениями, я применил неокритический подход к моему плану, хорошо потрудившись над отсечением личности, мнений, незначительных фактов и случайных чувств от принятия решения и полностью сконцентрировавшись на «тексте», которым был Освальд, чтобы понять его динамику и размеры безотносительно итогов, надежд или прошлых унижений и вообще всего, что сформировало такое извращённое создание как он. Пусть это и прозвучит самолюбиво, но я ощущал себя как великий белый охотник со множеством бивней на стенах охотничьего домика в погоне за синицей. Для подобного сафари я имел непристойный перевес, так что я даже поручился самому себе в том, что хоть я и буду использовать Освальда несмотря на испытываемое к нему отвращение и презрение, но в то же время предприму все меры к распознанию в нём глубоко скрытой человеческой природы, попробую понять, какие силы могли так покоробить его и попытаюсь дотянуться до его души, коснуться её жестом самого человечного и неподдельного чувства, который только будет возможен и уместен в контексте готовящейся манипуляции и воспоследующего предательства (если до этого дойдёт).
Были дела, которые следовало сделать. Во-первых, мне следовало слепить вымышленную операцию и кодовое название, под которые я получил бы чёрное финансирование моей скоротечно придуманной операции «Освальд-Уокер», и подсунуть её Корду. Конечно же, у меня было достаточно денег дяди Кольта и дядей Винчестера, Смита, Вессона и Ремингтона, не говоря о «Дюпоне»,[164] пяти марках «Дженерал моторс» и в целом кассе всей индустрии, составлявших моё портфолио чтобы оплатить деловые расходы самостоятельно. Однако же, в том случае если дело каким-либо образом вернётся ко мне, любой следователь первым делом залезет в финансы и узнает, что я потратил сотню тысяч своих собственных долларов на таинственный проект в ноябре 1963 года. Так что мне было куда проще стянуть денег у Агентства, нежели у самого себя, да и расходы будут навечно защищены полномочиями Агентства держать всё в секрете (до этого дня, спустя полвека так ничего и не вскрылось!) Поколения офицеров-организаторов наслаждались такой привилегией, и если порочные пользовались ею к своей выгоде, то чистосердечные работали с надеждой на то, что помогают победить в войне. Я считал, что трудностей не возникнет: мой высокий статус в Тайных службах, которому я был обязан недавнему свержению мистера Дьема сразу с двух постов: президента Республики Южный Вьетнам и жителя планеты Земля, что расценивалось как победа нашей стороны и брало свои истоки в секретном докладе за моим авторством, озаглавленным «Интересы США в Республике Южный Вьетнам: инвестиции в будущее», сделавшим меня звездой Агентства далеко за пределами моей фракции (более об этом позже).
Во-вторых, мне следовало обезопасить главную папку Освальда с распечатками, поскольку сейчас любой третьеразрядный агентишка мог туда влезть и обо всём разболтать.
Принеся извинения всем вам, читающим этот отчёт и не имеющим вкуса ко вдумчивому разъяснению, а предпочитающим беглый рассказ, я всё же не буду подгонять события без полной уверенности перед самим собой, что я изложил все проясняющие детали, пусть даже они и потребуются одному читателю из сотни.
Свою выдуманную операцию я назвал «Павлин» и без заминки получил одобрение Корда, получив бюджет в сто тысяч долларов в «Банке Нью-Йорка», настолько тщательно прикрытом бухгалтерскими штучками, что лишь несколько человек (никто из которых не работал на правительство) могли бы разобраться. Сутью «Павлина», по моим словам, был поиск молодых выпускников Гарварда, Йеля, Принстона, Стэнфорда, Брауна и университета Чикаго, имевших писательские таланты и стремящихся публиковаться в «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон Пост» или его недавнем приобретении, «Ньюсуик» (чтобы вы поняли, насколько тесным и уютным был мир в те дни, я скажу, что сестра жены Корда была замужем за видным персонажем в «Ньюсуик») с тем, чтобы помогать им делать карьеру, сливая секретную информацию, но не платя денег (деньги их оскорбят), ускоряя тем самым их рост и обязывая их нам, хоть они никогда и не узнали бы, кем были «мы». Название «Павлин» взялось от свойственного этой птице тщеславия, поскольку я считал подобных дураков легкоуправляемыми вследствие своей самодовольной натуры. Мне следовало ежемесячно давать отчёт Корду, какие знакомства я накопал в дебрях академической науки, что я предлагал им и чего от них можно было ожидать. Лучше всего в этом деле была неосязаемость: никто из журналистов не понимал, что им манипулируют и не мог поднять шум, и никто не смог бы связать конкретные статьи с ЦРУ, сказав «да, это от нас» или «нет, это не наше». Таким было старое Агентство, работавшее на доверии, а я был только счастлив предать его в поисках большего вознаграждения.
Не возникло сложностей и с завладением бумагами относительно Освальда. Запомнив номер исходной папки, написанный на папке с распечатками, я пошёл в архив, выбрав особенно многолюдное время — половину одиннадцатого понедельника, когда все служащие будут заняты молодняком, требующим папки насчёт всяких и разных сценариев вторжения в Италию или ядерного взрыва над Москвой. Как я и ожидал, в архиве был хаос и сумятица, причём и без того перегруженных девчонок, считавших себя слишком умными для своей работы, вдвойне раздражала глава архива миссис Ренигер, одна из тех тёток с настроением непрекращающихся месячных. Все зашивались, так что я отвёл в сторону Лиз Джеффрис, дочь старшей сестры Пегги, приходившуюся мне племянницей по жене и сказал:
Не возникло сложностей и с завладением бумагами относительно Освальда. Запомнив номер исходной папки, написанный на папке с распечатками, я пошёл в архив, выбрав особенно многолюдное время — половину одиннадцатого понедельника, когда все служащие будут заняты молодняком, требующим папки насчёт всяких и разных сценариев вторжения в Италию или ядерного взрыва над Москвой. Как я и ожидал, в архиве был хаос и сумятица, причём и без того перегруженных девчонок, считавших себя слишком умными для своей работы, вдвойне раздражала глава архива миссис Ренигер, одна из тех тёток с настроением непрекращающихся месячных. Все зашивались, так что я отвёл в сторону Лиз Джеффрис, дочь старшей сестры Пегги, приходившуюся мне племянницей по жене и сказал:
— Лиз, Корд рвёт и мечет, мне срочно нужно.
— О, Хью, — ответила замотанная красотка, которую напряжение делало ещё милее, нежели обычно, — мы и так выбиваемся.
— Лиз, мне хвост прищемили.
Она знала, кому была обязана работой и притягательной возможностью выйти замуж за шпиона, что было куда как притягательнее дипломата или законодателя, так что она сказала:
— Ладно, систему ты знаешь, так что крадись туда и ищи сам, только Ренигер на глаза не попадись.
— Спасибо, милая, — сказал я и поцеловал её в щёку. Она была всего на несколько лет младше меня, но смотрелась ребёнком из другого поколения. Между нами такое было обычным делом, так что брови вверх не поехали. Скользнув в нужный проход, я прижался к полке, чтобы пропустить молодую особу с внушительным бюстом и постаравшись не прижаться к её сиськам, чтобы она не запомнила меня, затем нашёл искомую папку, открыл её (папки контролировались системой централизованных замков, которые старая сука Ренигер, работавшая ещё в лондонском УСС, открывала каждое утро в девять и закрывала каждый вечер в пять), достал папку Освальда и ту, что я запрашивал, спрятав освальдовскую внутрь запрашиваемой, после чего бросил свою бумажку с запросом папки в ящик для записей.
Той же ночью я развил контакт с ЛХО. Не буду утруждать читателей тонкостями описания одного из самых исследованных людей в мире, так как подробности будут скучнейшим образом повторяться. Хаотичное детство, ранняя смерть отца, подавляющая его мать со странностями на грани безумия, которую звали Маргеритой— таскавшая семью по всей Америке в попытках осесть где-то, дважды побывавшая замужем и оба раза разводившаяся, тянувшая Ли и ещё двух его братьев из школы в школу, из штата в штат, из нищеты к процветанию и обратно зачастую в течение года. Неудивительно, что он свихнулся, постоянно будучи новичком.
В Нью-Йорке его нарастающие отклонения были замечены внимательной сотрудницей социальных служб, написавшей документ, пронзительнее которого не было — хоть она и не знала, что впоследствии с ней посоревнуются три тысячи соперников, никто из которых её не превзойдёт — оказавшись единственным в мире человеком, которого взволновала его судьба. Её потрясла нарцисстичность матери, Маргериты и беспорядочные блуждания в качестве стиля жизни, что по её мнению не шло на пользу мальчику, которого следовало поместить под опёку. Среди того безумного цирка, каким была жизнь Ли Харви Освальда— а я могу говорить об этом как его вербовщик, предатель и косвенный убийца — смелая женщина в одиночку выполнила работу, которой мы, американцы, вправе гордиться. К несчастью для ЛХО И ДФК, никто её не послушал, и Маргерита выдернула сына из доброжелательных рук, увезя то ли в Техас, то ли в Новый Орлеан, не дожидаясь пока власти что-то предпримут.
Впечатлённый своим старшим братом, маленький Ли, как и многие из юношей, мечтающих о крутости, вступил в Корпус морской пехоты сразу же после высшей школы, которую так и не окончил. Как и везде, за что бы он ни брался — он ни к чему не пришёл. Годы морской пехоты были полностью неприметными, поскольку нужно было быть идиотом чтобы доверить ему выполнять даже его официальную работу — заводить самолёт на посадочную полосу. Я видел, что морская пехота не поручала ему подобных вещей, оставляя ему менее важные дела. Однажды он даже умудрился прострелить себе руку. Что за тупица!
На службе он впервые провозгласил себя коммунистом, что привело к проявлению раздражения в различных формах всеми вокруг. Странно, что бойцы не выбили из него эту дурь, позволив разыграться последовавшей трагедии, что стало одним из редких случаев невыполнения Корпусом морской пехоты США своего долга: победив в битве при Иводзиме, они потерпели поражение в битве с Ли Освальдом! А по окончании службы он первым делом бросился в очередной наспех сляпанный крестовый поход — переметнулся в Советский Союз. Впервые мы приметили его через Госдеп, когда он, выбравшись в Россию по студенческой визе, отказался возвращаться. Характерно, что и русским он не был нужен — он никому не был нужен! — так что какое-то время Госдеп и КГБ бодались за то, кому он достанется в качестве утешительного приза. Два с половиной года он провёл в Советском Союзе, главным образом на радиоэлектронном заводе в Минске, где постигал тонкости сборки дешёвых транзисторных приёмников. Там он познакомился с девушкой, на которой женился. На фотографии она смотрелась весьма привлекательно: сидя ночью в своём кабинете, я подумал — знала ли бедная крошка, с каким чёртом она спуталась?
Освальд и его жена Марина на балконе минской квартиры
Но в России ему надоело и он договорился вернуться назад в США. Мне хорошо известно, что некоторые в сообществе сторонников заговора— «сообщество сторонников заговора», боже, что за идиоты, полвека заблуждающиеся в своих криках — развивают тему ЦРУ, торчащего отовсюду из пребывания Освальда в СССР. Боже милостивый, здесь никогда не торчало никого, кроме меня! Увиденное мною было вызвано самой жизнью, а вовсе не тайными кознями, в которые верят сторонники шпионских заговоров. Всего лишь нелепое, неоформленное, неуправляемое и бессистемное стечение удачи, обстоятельств и возможностей, которыми этот пройдоха пытался заставить и ту, и другую бюрократические машины обратить на него хоть малейшее внимание. Нетрудно увидеть, что не было никакого энтузиазма в медленном вращении шестерен бюрократии, спустя несколько долгих, унылых месяцев позволившей этому ничтожеству снова обрести гражданство страны, которую он публично презирал.
С этого момента у нас есть новый рассказчик, осаждаемый агент ФБР по имени Джеймс Хотси, который собеседовал Ли — я буду теперь звать его Алек, поскольку это было его русским прозвищем, которое использовали и я, и Марина[165]— по возвращении его в США из России. Из тщательно задокументированной любовной связи с красными Бюро знало его как «подозрительного». Несчастный Хотси из далласского офиса, перегруженный и недооценённый, был вынужден добавить Алека к своему списку неотложных дел, я же имел возможность знакомиться с фотокопиями его отчётов, поскольку два агентства легко менялись данными низкоуровневой секретности. Образ, сложившийся у Хотси при общении с ним, более-менее совпадал с моим, разве что к враждебности Алека после возвращения добавилась и новая неприятная черта— хроническое нытьё. Хотси не смог углядеть за ним ничего незаконного кроме разве что политического дурновкусия, что следовало бы по моему разумению расценивать как преступление — но кто бы меня послушал?
Однако, Хотси напрягся, когда узнал, что Алек в конце сентября посещал Мехико, где побывал в отделе кубинских интересов[166] и советском посольстве, и вскоре он побеседовал с Мариной и её (но не Алека) подругой Рут Пэйн, а также со всеми, кто имел представление об Алеке. Однако, Хотси не пришёл ни к чему существенному, поскольку сам Алек не являлся кем-либо существенным. Он был, по техасскому выражению, «шляпой без скота» и не был нужен никому, даже Марине, поскольку миссис Пэйн рассказала спецагенту Хотси о постоянных синяках на руках Марины или даже фингалах под глазами. Алек снова брался за старое.
Сейчас, когда я сижу на залитой солнцем веранде и небрежно пишу, к изумлению слуг потягивая водку и наблюдая, как ползут тени по широкому лугу в ожидании звонка спутникового телефона с вестями об угрозе — усложнилась ли она или с ней покончено? — передо мной нет его фотографии, но в то время у меня было фото Алека.
Вскоре это лицо впечатается в сознание всего мира и, думаю, никогда не будет забыто. Но в то время кто мог предположить подобное? Я видел представителя американского рабочего класса suigeneris,[167] приметного своей непримечательностью. Газетное фото, снятое в момент возвращения нашего самопровозглашённого коммунистического героя из России, чтобы и дальше провозглашать славу марксизма и недостатки коммунизма( троцкист понял бы разницу, однако вряд ли Алек им был). Фотокамера говорила правду, те вещи о нём, которых Алек и сам не знал и не собирался узнавать. Ширина носа, самой приметной части его лица, выдавала или хотя бы указывала на его задиристость. Однако, ни в каком другом смысле — ни в физическом, ни в умственном — широта не была ему свойственна. Его небольшие глаза смотрели искоса, так что любой голливудский продюсер увидел бы в нём злодея № 2, лишенного хватки и видения мистера Главаря, которому попросту доверяют избить или зарезать кого-нибудь. Небольшой рот придавал ему неприятный рыбий вид, и лицо в целом сводилось к угрюмой гримасе тонких губ. Скошенная линия волос и широкий лоб вели к тому же, и все эти черты вместе складывались в типологию, усиливаемую постоянным выражением раздражения на лице. Выглядел он тем, кем и был: мрачным, буйным, потворствующим своим желаниям, лишённым обаяния. Вы не захотели бы иметь с ним дела или руководить им: вечно недовольный окружающими, ничтожество, избивающее жену, прирождённый предатель, закоренелый нытик, бросающий всё на полдороге. Не знаю, отразилась ли в его внешности чудовищная натура либо он стал таковым вследствие внешности. Думаю, что и три тысячи последовавших биографов также не знали.