Никто из них не говорил об этом, да и что можно было сказать? Всё случилось безо всякого умысла, лишь по трагической случайности, жестокому капризу вселенной. Чья цитата: кого боги уничтожат — вначале вознесут? Может, это я сейчас сочинил, а может, это Водка говорит. Однако же, тут можно углядеть анти-Эдиповскую динамику. Отец, так долго почитаемый великим, узрел узурпатора в молодом сыне. Он любит мальчика, но его эго змеем-искусителем шепчет ему в ухо: «Он заменит тебя. Он затмит память о тебе. Ты дал ему всё, а он заберёт всё у тебя. Ты скоро станешь ненужным». Потому и падает из рук винтовка, потому и предохранитель, возможно, не был доведён до конца, а аккуратно поставлен в «ничейную землю» между положениями, потому вследствие страшной случайности либо злого умысла дуло падающей винтовки было на десятую долю секунды нацелено в низ спины Лона и винтовка выстрелила.
Полагаю, можно считать, что ему повезло. Позвонок S4. Лон не был полностью парализован, так что обошлось без искусственного лёгкого или электрического инвалидного кресла и ему не пришлось писать кисточкой, зажатой во рту. Мускулистый и атлетичный, он хорошо приспособился: водил машину, готовил еду, сохранил разум, мог одеваться, пить, смеяться, читать, смотреть, работать за столом. S4, гораздо милосерднее нежели C2.[180]
И всё же…
Как всё это повлияло на его подсознание? Наверное, он ощущал ненависть под любовью, шёпот обиды среди льющегося восхваления и, возможно, знал своего отца лучше, чем тот сам знал себя, так что скрывал и подавлял свои чувства. Как я и сказал, он справлялся. Кто знает, какие змеи ползали у него в мозгу, почему он стрелял и убивал символических, общепризнанных отцов или сыновей, подобно ему созданных своими отцами и превзошедших их? Никто этого не знает, а я знаю ещё меньше, но это могло бы объяснить — почему Лон не возражал против чудовищных вещей, к которым я его подстрекал и сохранял дух до самого конца. Это факт: он умер, сохранив дух.
В конце октября 1963 года ни о чём этом я и не мыслил. Сказав себе, что у меня к Лону есть вопрос, требующий ответа, я отказал себе в признании неизбежности мною же установленного курса. Я также понимал, что не могу рисковать записываемым звонком из дома или офиса, поскольку никто не знал, прослушивал ли его назойливый подлец Энглтон или нет. Так что я решил надеть костюм и галстук и тронуться субботним полднем в направлении пригорода, припарковаться возле угла Пятнадцатой улицы и N, пройтись по N и непринужденно зайти в дом 1515, офисное здание, чей фасад украшала вывеска «Вашингтон пост», набранная шрифтом, похожим на древнюю готику. В те дни газеты были открыты для общества, особенно если посетитель выглядел как Официальное Лицо вроде меня — тёмный костюм, тёмный галстук, белая рубашка, роговые очки, аккуратная «принстонская» причёска. Я вошёл целеустремлённой походкой, кивнув вечно спящему охраннику-негру и поднявшись на лифте на пятый этаж, где сидели новостники.
Тут находилось менее десятой доли от общего числа сотрудников: лишь те, кому полагалось следить за аппаратами телетайпа или записывать звонки от командированных корреспондентов, надеясь на редкие сенсации. Я сел за стол Марти Дэниелса, который работал для «Пост» в оборонном ведомстве и пробежался через розовую стопку накопившихся сообщений. Понадеявшись, что Марти перезвонит Мо, избежит злобы персонажа из западногерманского посольства и что Сьюзен не отменит ланч или нечто поинтереснее, я лениво взял телефонную трубку. Будучи старшим корреспондентом, Марти имел прямой доступ к межгороду, так что оставалось только набрать номер Лона. Попав на Монику, я попросил её связать меня с Лоном, который был в мастерской и поприветствовал его.
— Хью, мой любимый секретный агент? Поймал доктора Но?
— Скользкий ублюдок снова сменил логово, нашёл новый вулкан. А как мой любимый ущерб?
— О, Хью, — отозвался Лон дружеским тоном, — я вчера подумал, что у меня встаёт, а оказалось, что это дом развалился и на коленку упал.
Мы оба посмеялись. Я шёл его путём — в Йель через Чот.[181] Будучи на пять лет младше, в свой выпускной год я оказался в Нью-Хейвене[182] и видел его на футбольном поле, где он жестоко громил Гарвард при своём выходе. Вот это была настоящая его мощь в праведной ярости!
— Серьёзно, как ты, Лон?
— Отлично, разве что язвы на ноге беспокоят. Они не болят, а скорее раздражают. До конца недели следует дописать статью для «Стрелка», а ещё собираюсь на конференцию по боевому применению пистолета в будущем месяце — должно быть, будет интересно. А ты?
— Шпионю, как трудолюбивый бобёр, весь день напролёт.
Однако, пора было нашей шутливости иссякнуть и я перешёл к делу.
— Лон, тут по работе вопрос случился, и по нему мне нужно твоё мнение.
— Господи, Хью, я думал что если у кого есть эксперты в таких вещах — так это у вас.
— У нас, конечно, есть, но по выходным никто не шпионит. По официальным каналам пойдёт три дня туда и три обратно, да и ты знаешь побольше них.
— Попробую.
— Я набрёл на упоминание, — тут я попытался изобразить, что вспоминаю, — какого-то «глаз-галстук „Манлихер-Каркано“ пять-шесть». Будучи профессиональным офицером разведки, я определил, что «глаз-галстук» скорее всего значит «итальянский».
— Великолепно, Хью. Я чувствую, что наша безопасность в надёжных руках.
— Верно. Но остальное от меня ускользает — разве что я понимаю, что это что-то из оружейного мира.
— Ну, — сказал он, — я тоже об этом немного знаю. Исходя из контекста, это может быть винтовка или патрон. Или и то, и другое. Винтовка эта была на вооружении итальянской армии с 1891 года, прослужив до конца пятидесятых. Пожалуй, худшая армейская винтовка своего поколения — менее эффективная во всех отношениях нежели германский «Маузер», британский «Ли-Эннфилд», наш собственный «Спрингфилд» или даже французский «Лебель». Однако же, они производили массу модификаций, включая короткий кавалерийский карабин и вариант для горных стрелков-лыжников.
— Понятно. А как бы американец мог достать такую?
— Это абсолютно засекречено. Почтовую марку купил бы, вот и весь секрет. Когда Италия вступила в НАТО, то перешла на оружие нашего стандарта — Гаранд, пулемёт калибра.30, карабин, 45й автоматический — так что они продали хренов миллиард винтовок «Манлихер-Каркано» всех модификаций, в которых больше не нуждались, и их огромное количество попало в нашу страну. Тут они продавались как охотничьи винтовки нижнего ценового уровня через оружейки, торгующие по почте. Я видел их рекламу повсеместно: эти ребята прикручивают на них дешёвые японские прицелы и продают как винтовки для охоты на оленей работягам, которые не могут позволить себе семидесятый Винчестер.
— Так это не снайперская винтовка?
— Начнём с того, что это рухлядь. Неточная, грубо сляпанная, страшная как грех, с дребезжащим затвором — отличная иллюстрация того, что итальянцы никогда не относились к войне серьёзно. А уж особенно если сравнить её с таким блистательным образцом инженерии как девяносто восьмой «Маузер».[183] А вот патрон, который она использует, куда как более интересен: он заслуживает лучшей винтовки, нежели «Манлихер». Это среднекалиберный, настильный патрон, созданный для боевых действий на более-менее дальних расстояниях. Пуля для своего размера очень тяжёлая, в толстой медной оболочке, чтобы не разваливаться раньше времени в тех редких случаях, когда итальянские снайперы достигают успеха. Подходящий патрон для любого тонкокожего зверя до белохвостого оленя включительно, однако я бы его лучше на человеке опробовал, чем на медведе.
— А если бы ты человеку в голову попал таким?
— Прощай, голова — если только расстояние не самое большое, метров двести.
— Хмм… — сказал я с выражением, означающим, что информация принята, но не обработана.
— Что ты задумал, Хью? Вторжение на Кубу, раз уж у тебя есть десять тысяч «Манлихеров-Каркано» по сходной цене? Если так, то я настоятельно рекомендую устоять перед соблазном. На складах есть куда как более толковые винтовки, нежели этот хлам, сделанный спящими после обеда пожирателями спагетти.
— Благодарю, Лон. Вот что я ещё хотел спросить: что бы ты с ней мог сделать?
— Делать? На расстоянии до двухсот метров — стрелять мелкую дичь, людей, кроликов — если попадёшь, что сомнительно. Невзыскательно стрелять по мишеням. Раздражаться от её грубости и нечёткости спуска. Потом порубить на дрова, и всё на этом. Но я сноб, не слушай меня.
— Нет, нет, я не об этом. Я имею в виду — мог бы ты… ээ… подделать её?
— Хочешь сказать — изготовить фальшивую? Боже милостивый, Хью, это чушь.
— Лон, я не могу объяснить толком, мне не хватает знания терминологии. Тут дело в уликах, в признаках, которые оставляет оружие и по которым его можно отследить. Тут я знаю только то, что Перри Мейсон[184] рассказывал. Вот что я имею в виду: если бы у тебя был агент, которому поручено застрелить кого-то из «Манлихера-Каркано», но ты не доверяешь этому агенту совершить выстрел — мог бы ты сделать так, чтобы другой, гораздо более подготовленный стрелок совершил выстрел… я не знаю… такой же пулей или из такой же винтовки в то же самое время — но таким образом, чтобы никакой следователь никогда не вычислил бы присутствия второго стрелка со второй винтовкой и второй пулей? Вот какую подделку я имею в виду.
— Благодарю, Лон. Вот что я ещё хотел спросить: что бы ты с ней мог сделать?
— Делать? На расстоянии до двухсот метров — стрелять мелкую дичь, людей, кроликов — если попадёшь, что сомнительно. Невзыскательно стрелять по мишеням. Раздражаться от её грубости и нечёткости спуска. Потом порубить на дрова, и всё на этом. Но я сноб, не слушай меня.
— Нет, нет, я не об этом. Я имею в виду — мог бы ты… ээ… подделать её?
— Хочешь сказать — изготовить фальшивую? Боже милостивый, Хью, это чушь.
— Лон, я не могу объяснить толком, мне не хватает знания терминологии. Тут дело в уликах, в признаках, которые оставляет оружие и по которым его можно отследить. Тут я знаю только то, что Перри Мейсон[184] рассказывал. Вот что я имею в виду: если бы у тебя был агент, которому поручено застрелить кого-то из «Манлихера-Каркано», но ты не доверяешь этому агенту совершить выстрел — мог бы ты сделать так, чтобы другой, гораздо более подготовленный стрелок совершил выстрел… я не знаю… такой же пулей или из такой же винтовки в то же самое время — но таким образом, чтобы никакой следователь никогда не вычислил бы присутствия второго стрелка со второй винтовкой и второй пулей? Вот какую подделку я имею в виду.
— Это следующий твой роман о Джеймсе Бонде, Хью?
— Хотел бы я быть таким умным, Лон.
— Ну… дай поразмыслить, окей? Думаю, необходимым требованием будет глушитель — если быть точным, подавитель. Чтобы выстрел настоящего убийцы не привлёк внимания.
— Такие штуки бывают? — спросил я. Я тогда был очень наивным.
— Да, это не киношная штука. Хайрем Максим[185] понял это шестьдесят лет назад, и сделать его может любой толковый слесарь. Это трубка с перегородками и камерами внутри. Я подумаю и перезвоню тебе, и…
— Нет-нет, я сам тебе перезвоню. Скажем, через неделю, в следующую субботу, будешь доступен?
— Хью, я живу в инвалидном кресле. Я всегда доступен, — сказал он жизнерадостно.
Я скормил Корду поездку в Бостон по делам «Павлина», раздобыл путеводитель и перевёл пять тысяч долларов со счёта «Павлина» на счёт «Фокскрофта» Ларри Хаджета, зная, что он не беспокоится о своих финансовых делах и ничего не заметит. Затем я выписал чек и обналичил его в маленьком банке в чёрном районе Вашингтона DC, где я делал разные дела и потому был спокоен насчёт того, что мистер Браун[186] ничего не разболтает. На другой день я улетел в Бостон, где взял номер в отеле «Хилтон» в Кембридже, откуда на такси уехал снова в аэропорт и за наличные взял билет в Даллас на рейс TWA.[187] В моём чемодане лежали костюм, который я купил в Москве в 1952 году, сидящий на мне так же, как рубашка, приобретённая в Брно несколько лет назад и чёрный галстук, купленный у братьев Брукс по случаю похорон отца Милта Голда. Я посчитал, что такой гений как Алек не заметит разницы в качестве кроя между галстуком братьев Брукс и костюмом из ГУМа, выглядящим и сидящим так, словно его сшила стая шимпанзе.
В Далласе я заселился в «Адольфус», взял напрокат машину и напялил обезьяний русский костюм. Было несколько странно идти через претенциозное лобби отеля, отделанного морёным дубом, роскошное, как гарвардский клуб, будучи одетым как кулак, боящийся, что его арестуют. Но это всё же был Техас, так что никто не заметил. Здесь никто ничего не замечал.
Часом позже, в тридцать восемь минут шестого я припарковал прокатную машину на углу бульвара Зейн и Северной Бекли в пригороде Оук Клиф за рекой Тринити и принялся наблюдать, как пригородный автобус высаживает пассажиров. Было вроде бы пятое ноября 1963 года, а может, и шестое. Его я углядел без проблем: для работы под прикрытием он явно создан не был, так как любой полицейский или агент в поисках шпиона тут же выдернули бы Ли Харви Освальда из любой толпы. Он был более существенным, нежели я ожидал: мне думалось, что он окажется мелкой, дикой крысой, ловкой и юркой, готовой вцепиться в любой кусочек сыра, в то время как он оказался плотным, крепко сложенным и скорее коренастым и солидным, нежели быстрым и лёгким. Вы бы его не упустили.
Выглядел он жалко. Его невыразительное, неинтересное лицо было омрачено до предела, он уныло озирался вокруг, как будто бы ожидая немедленного ареста ФБР и всем своим видом излучал волну «оставьте-меня-в-покое». Вместе с ним сошли ещё трое, знавшие друг друга, оживлённо беседовавшие и шутившие так, как ведут себя люди по всему миру. Алек же прошёл сквозь них с поникшей головой, не спеша направившись дальше вниз по Северной Бекли. Идти ему было недалеко, поскольку место его жительства — 1026 по Северной Бекли — было всего в нескольких домах от перекрёстка Зейн-Бекли. Мимо меня он прошёл всего в пяти футах, полностью погружённый в себя, так что я хорошо разглядел его — хоть там и нечего было разглядывать. Опущенная голова, вислые плечи, типичная дешёвая одежда трудяги, которую неделю не меняли: серые рабочие брюки, низкопошибные чёрные оксфордские туфли, зелёная куртка — не спортивная, а как для гольфа, поверх коричневой рубашки, всё это неприметное и непримечательное. Я видел, как он свернул к своему дому — совершенно опустившееся существо, каким он и был.
Перегнав машину на квартал, я принялся ждать, наблюдая в зеркало заднего вида. Через сорок пять минут он появился снова: волосы его были влажные от быстрого душа, но одет он был так же. На этот раз он шёл поживее. Дойдя до автобусной остановки, он сел в автобус и, заплатив пять центов, разместился на полпути в заднюю часть, а я последовал за ним на расстоянии в несколько машин. Увидев, где он сошёл и в какое здание направился, я припарковался и аккуратно последовал за ним. Это оказалось отделение Далласской общественной библиотеки в Дуган-хайтс. Тут я сверился с бюллетенем встреч на стене, откуда узнал, что в комнате № 4 собралось общество советско-американской дружбы. Перспектива провести пару часов в обществе американских коммунистов, ноющих по поводу капитализма и нескольких скучающих агентов ФБР привела меня в уныние, так что я поехал в толковый ресторан, заказал стейк и лёг спать пораньше.
Следующим утром или я был слишком рано, или он опоздал. Наконец, я увидел, что он идёт по улице к автобусной остановке, пропустив автобусы в 8:17 и 8:33. На мне снова был костюм из ГУМа и я нарочно неважно побрился электробритвой «Ремингтон», придав себе неряшливый, плохо выбритый вид, типичный для Восточного блока, куда не проникла ещё цирюльная стать. Предполагал ли я, что Алек заметит такие вещи? Пусть даже бессознательно? Кто знает, какие вещи ухватывает подсознание и с какой восприимчивостью, гибкостью и верой схваченное укладывается в разум? Я бы и трусы русские одел, если б мог — пусть даже для такой краткой встречи.
Идя по тротуару, он не обратил на меня внимания и не посмотрел в глаза, но когда наши плечи почти соприкоснулись, я сказал по-русски: «Доброе утро, Алек. Костиков привет передаёт» — и пошёл дальше.
— Эй! — сказал он на ломаном русском после паузы в несколько секунд, потребовавшейся ему для пережёвывания информации и осознания того факта, что я знаю его русское прозвище и упомянул имя КГБшника, говорившего с ним в Мехико, — эй! Кто ты такие?
Я обернулся и увидел, что он таращится на меня крысиными глазами, пытаясь разгадать странную фигуру перед ним.
— Правильно говорить «кто ты такой», — поправил я его. — Всё ещё не дружишь с переходными глаголами, э, Алек? — тут я улыбнулся и поспешил дальше.
Я думал, что он побежит за мной, но он не стал. Сделав несколько шагов в моём направлении, он увидел подошедший автобус и встал перед дилеммой, в итоге выбрав автобус. Было слышно, как он бросился к автобусу, а когда тот отошёл, я так и ощущал на себе сверлящий взгляд Алека, хотя и продолжал идти с видимой беззаботностью.
Подарив ему беспокойный день, бессонную ночь и ещё один беспокойный день, я потратил это время на разведку территории вокруг дома генерала Уокера, узнав заодно расписание его публичных встреч и на посещение оружейного магазина с невообразимым техасским названием «Кетчум и Киллиум на Клейсте», где я купил три коробки патронов «Манлихер-Каркано» 6.5 мм и подержал в руках ту самую штуку — продавец-ковбой попытался мне её впарить, клянясь, что это лучшая на свете винтовка, которую можно купить за деньги. Мне она показалась хламом — хотя, возможно, я был под влиянием суждения Лона. В ней не было ничего общего с теми прекрасными, гладкими винтовками, из которых стрелял Лон когда мы были детьми, так что я поблагодарил его и вежливо отказался.
Этим же вечером я видел Алека, сходящего с автобуса и нервно озирающегося вокруг в поисках чего бы то ни было, чего советовало ему опасаться его воображение. Я остановился перед ним до того, как он свернул бы к своему дому.
— Товарищ Алек? — обратился я к нему по-русски. — Давай угощу тебя водкой ради старых дней.