— Вот дерьмо, — вскипел Суэггер, — Чёрт бы его взял, это моя теория, моя интеллектуальная собственность! Ты говоришь, что кто-то другой…
— Нет-нет, остынь. Вот в чём дело. Он сказал, что он не разбирался в том, что случилось или чего не случилось и копаться не хочет, а от интернет-сайтов у него голова болит: он не такой человек, чтобы в интернете сидеть, так что он хотел бы сократить процесс. Так что не знаю ли я исследователя, хорошо знакомого с фактами убийства, блестящего знатока всего этого дела и при этом знакомого с оружием? Не подходит ли под это описание кто-либо из наших знакомых?
Суэггер ничего не ответил. Его лицо помрачилось, глаза сузились как если бы настрой разом изменился. Наконец он отрывисто ответил:
— У меня годы заняло прийти к этому, так что хрена лысого я расскажу об этом кому-то вроде писаки бесполезных книжек с картинками. Это моя интеллектуальная собственность — всё равно что земля, в которой руду нашли, так что я её не отдам.
— Джек, я тебя понял, не заводись. Да и этот парень не произвёл на меня впечатления собранного или организованного.
— Ты ему сказал обо мне?
— Имени не упоминал, но сказал, что есть идеально подходящий человек. Ну, теперь-то я скажу ему, что ты не…
— Погоди. Если он издаётся, то ему известны издатели — настоящие издатели из Нью-Йорка, такие как «Саймон и Шустер», «Кнопф и Рэндом Хаус»— серьёзные, чьи книги всем заметны. Думаю, если я утрясу все в историю, то отдам им — такие люди не воруют настолько нагло, как всякая мелочь.
— А от меня ты что хочешь?
— Ну, — ответил Суэггер, слегка переигрывая в роли обозлённого собственника, — просто погоди. Я пригляжусь к этому типу. Я не писатель, а инженер. Если он мне поможет, я помогу ему, но — чёрт тебя возьми — ни слова ему обо мне не говори!
Мемфис снова запустил в дело агента Нила, и результаты не заставили себя ждать. Ник изложил всё добытое Суэггеру при очередной еженедельной встрече в случайно выбранной пригородной кофейне «Сиэттлс бест».
— Так вот, снова впустую. Мэрион Адамс, пятьдесят девять лет. Прирождённый оружейный аристократ. Его отец был управляющим ныне закрывшейся компании из оружейной долины Коннектикута,[190] производившей главным образом спортивные пистолеты калибра.22 высочайшего качества. Компания закрылась в конце шестидесятых, когда целевая стрельба потеряла популярность. Но Марти, как его обычно зовут, знал всё: он был… эээ… втянут в тему и мог сделать карьеру как писатель и консультант. Издал девятнадцать книг, многие насчёт серьёзных производителей, а связи открывали ему двери к написанию вылизанных корпоративных историй. Зная всех в этом деле, он писал книги, которые многими считаются технически безупречными.
— Видел, да, — сказал Боб. — Может, даже у меня есть одна-две.
— Теперь он работает в верхнем сегменте торговли оружием — всякими богатеями, которые ездят на сафари с оруженосцами, стреляют голубей в Аргентине из дробовиков «Пёрде»[191] и платят пятнадцать тысяч за картины вроде «Утки на заре в Чезапике».
— Картинка складывается, — ответил Боб, знавший о существовании культа охотников-джентльменов, тайно влюблённых в традиции охоты на крупную дичь тридцатых годов: томящихся по странствиям среди просторов саванны между Хемингуэем и Филипом Персивалем,[192] ночам в лагере, освещённом висячими лампами и ужину на льняном покрывале, перед которым они потягивали бы коктейли со своими мэм-саиб,[193] пока туземные мальчики делали бы всю работу.
— Свои деньги он сколотил, советуя таким людям, что им следует добавить в свою коллекцию. Эти рискованный рынок, главная проблема здесь — подделки. Подделать редкое оружие куда как легче, чем купюру в тысячу долларов или Рембрандта. Марти работал на обе стороны сделки: сводил коллекционеров с оружием, взимая плату и с тех, и с других за поручение в аутентичности. Ты не хотел бы отдать двести тысяч за редкий ранний «Кольт», а дома поднести его к свету и увидеть, что на нём набито «сделано в Италии».
— Уж точно, — сказал Суэггер, — не хотел бы. Похоже, что в этом мирке жулик может тонну денег нарубить.
— Потому-то и ценятся такие универсальные знатоки, как Марти. Однако, ходит тут слушок — скорее, психологический момент. Некто покупает дорогущую штуку по рекомендации Марти, но его приятель говорит: «Ээ, похоже на подделку», так что покупатель, уж было возгордившийся и уверенный, снова в сомнениях, заявляет об этом и люди разносят его слова. Но ничего вещественного мы так и не нашли. Как и Ричард, хорош со всех сторон: никаких связей с сомнительными личностями и намёков на злодеяния.
— Понял.
— Хочешь повидать его?
— Абсолютно точно.
— Думаю, это верное решение. Ничто не говорит о том, что кто-то в Далласе ищет тебя. Те двое бывших копов покинули пастбище, криминал не интересуется тобою и никто из наших людей не замечал наблюдателей, так что всё говорит либо о потере интереса Хью к тебе либо о том, что он ещё не понял, где ты.
Суэггер кивнул, хотя и несколько угрюмо:
— Так думал каждый из тех, кого я убил за секунду до того, как пуля прилетела.
Я хорошо осведомлён, что в тот самый момент как я пишу, на меня охотятся. Однако, ожидая донесений от своих агентов в поле, я уверен, что моя маскировка, мои барьеры, мои укрепления, мои уловки несокрушимы. Уверен высочайшим образом. Но почему же я в таком случае пью столько Водки?
Но всё же вернёмся к более интересному прошлому и к моим рассуждениям о дурачке Ли Харви Освальде. После нашей встречи за ужином я выдержал его денёк, дав всё обдумать и решить без излишнего давления на него, сам же я провёл день в западном Далласе, где я обнаружил и испробовал ещё два мексиканских ресторана, найдя оба из них восхитительными. За ланчем я вдумчиво и тщательно — что было моей обычной привычкой— прочитал «Таймс», уделив внимание очередной конференции по поводу Республики Южный Вьетнам в Белом доме, разочаровавшем всех отказом от военного вмешательства на заре переворота несколькими неделями раньше, в результате которого был смещён и убит Дьем. Я не знал, чего они ожидали и это выводило меня из себя не столько потому, что мой отчёт не был принят во внимание, сколько потому, что я видел признаки очередного готовящегося парада: грохочущие барабаны и трубящие дудки. Проведя во Вьетнаме полгода с октября 62го по март 6Зго, я не увидел ничего, за что стоило бы умирать или убивать. Южане не были воинственными, так что без серьёзной помощи они никоим образом не устояли бы против вооружённой и обученной Советами северовьетнамской армии. Я удачным образом покинул Вьетнам задолго до переворота, но читал отчёты и мог себе представить выражение злобы и ярости на лице капитана Нгуена, только что выстрелившего в головы братьев Дьем позади БТРа по дороге в штаб мятежа в Таншонняте, а по Лэнгли ходил фотоснимок президента Дьема, приятного во всех отношениях человека, голова которого была прострелена в упор.
Но я попытался умерить свою ярость и всё же достичь своих целей в Далласе, осмотрев коктейльное заведение «Патио», находившееся несколькими милями на север от Далласа в окружении очередного унылого пригородного соседства. Для меня там интересного было мало, однако сюда любил захаживать генерал Уокер, обычно садившийся на уличной террасе с бокалом маргариты (чем бы оно ни было) в окружении своих людей. На двадцать пятое ноября была назначена его речь в Южном Методистском Университете, а посвятив некоторое время изучению «Даллас Таймс Геральд» я узнал, что скорее всего генерал и его «мальчики» (несколькими годами позже, хоть меня в то время и не было в стране, он заслужил кавычки вокруг «мальчиков») направятся туда, чтобы выпить. Несложно было понять, где следует разместить Алека так, чтобы он не промахнулся (хотя он промахнётся) и как расположить страхующего стрелка, который не промахнётся. Идея насчёт того, кто бы это мог быть, у меня уже была, но до её воплощения оставалась как минимум неделя.
Я приметил всё, что нужно, отмечая углы, высоты и тому подобное, прошёлся по путям отхода и, хоть планирование убийств не было моей сильной стороной, я остался вполне удовлетворён редким пешеходным и автомобильным движением вечером понедельника, что облегчило бы Алеку задачу броситься в переулок на другой стороне улицы, спрятать винтовку и задними дворами выбраться к месту подбора. Тем временем наш второй и настоящий стрелок безо всякого беспокойства отбудет на машине, всё же это вместе запросто уложится в четыре минуты — типичный для того времени срок реагирования полиции Далласа, если верить данным «Таймс Геральд». Думаю, попрактиковавшись, мы и в две минуты уложились бы — если вообще не в одну, а уже спустя пару дней коровий город[194] снова утихнет и генерал не побеспокоит больше никого во всех Соединённых Штатах Америки.
Думаю, мне следует сказать, что совершение этого убийства упростило следующее за ним. В Тайных службах существовала целая культура уничтожений главарей. Мы убивали их раньше и будем убивать их снова. Как я упомянул, несколькими неделями ранее в Таншоннят прибыл БТР с кровавым грузом, и все согласились что стрелявший поступил верно, одев мантию убийцы ради блага своей страны. Были и другие: красные марионетки в Африке, несколько вождей в Гватемале, жуткий хозяин вечно проблемной Доминиканы. Дес Фицджеральд планировал— по крайней мере, такие ходили слухи — силовое устранение Фиделя Кастро. Такими мы были и так поступали. Не было никакой слезливой ерунды насчёт святости человеческой жизни и драгоценности каждой души. Кому-то следовало выполнять мужскую работу, и мы были теми самыми мужчинами, что её делали — с правотой и гордостью. Кто бы так ни сказал (говорят, что Оруэлл, но я не согласен), он определённо работал в Тайных службах в пятидесятые-шестидесятые: «Люди спят в тёплых постелях потому, что ради них головорезы творят злодейства». Мы были теми самыми головорезами, хоть и донельзя благовоспитанными.
Вечером он сошёл с автобуса и снова пошёл вниз по Северной Бекли, но тут я догнал его.
— Добрый вечер, Алек. Может, водки сегодня? У сына агента Хотси снова игра.
Он, осмотревшись, сел ко мне и я тронулся. Ждать меня он не стал:
— Я готов. Помогу всем, чем смогу. Я выполню свой долг.
— Поздравляю, Алек: три предложения подряд без грамматических ошибок! Ты быстро учишься.
— На этот раз, — продолжал он, — ошибок не будет.
— Идёшь на рекорд! Но всё же давай отложим грамматику. Нужно убедиться, что ты понял всё, о чём я не сказал, а лишь намекнул и что именно мне от тебя нужно. Я имею в виду не только разум и тело, веру в революцию и верность нашего пути, а скорее то, что потребуется сделать в практическом смысле.
— Я всё сделаю.
— Мне следует услышать, что ты сам сказал, товарищ.
Он набрал воздуха и перестал смотреть мне в глаза, покинув берег и направившись в неразведанные воды, в которых намеревался поискать свою судьбу.
— На этот раз у меня получится. Я выстрелю в генерала Эдвина Уокера и убью его за преступления против мира и революции. У меня получится, я смогу быть убийцей. Ошибок не будет.
— Да, ошибок не будет. В этот раз у нас есть план: подход, отход, время рассчитаем до секунд, расстояние измерим, узнаем, не будет ли препятствий для стрельбы. Разведка будет чёткой, а приготовления — тщательными. Сделаем всё профессионально.
— Да, сэр.
— Скажи мне, Алек, почему мы так поступаем?
— Что? Почему? Потому что вы меня попросили.
— Об этом забудь. Я имею в виду политический смысл, стратегический, духовный. В чём смысл, какова цель? Мы об убийстве говорим. Такие вещи легко не решаются — уж никак не по прихоти или расплывчатой «психологической потребности».
— Он плохой человек и должен умереть, вот и всё.
— Тебе этого достаточно?
— Да. А для вас — нет?
— Не для руководства. В своём докладе руководству я доказывал, что генерал Уокер оказывает правое давление на президента Кеннеди, а тот не имеет политического веса, достаточного для того чтобы устоять после неудач в заливе Свиней, Вены[195] и кубинского ракетного кризиса.
— Я думал — в кубинском кризисе Америка победила. Я очень злился.
— Пропаганда. Хрущёв сдал ему русские ракеты на Кубе в обмен на американские ракеты в Турции. Мы победили, поскольку наши ракеты куда как менее ценны, нежели ваши. Кеннеди понимает это и пытается избежать войны, в которую его упорно толкает генерал Уокер. Где бы она не произошла — это будет ошибкой. Может, Республика Южный Вьетнам, Куба, Южная Америка, а может, даже и Европа. Популярность Уокера принуждает Кеннеди к силовым действиям, которые будут трагичны для обоих наших народов вследствие безумия Уокера и слабости Кеннеди, так что мы убираем Уокера из уравнения. Убив одного, спасём многих.
— Я согласен, согласен! — сказал Алек, и лицо его озарилось рвением. Мне снова показалось, что я увидел слёзы.
Почему я так поступал? Странно. Наверное, я и сам не знал. Алек был нехитрым: я бы мог выгнать его на Таймс-сквер в женской одежде, выкрикивающим «Да здравствует Россия», если понадобится. Думаю, что я спорил с самим собой и в этом споре мне нужен был собеседник, озвучивающий аргументы. В каком-то смысле я говорил со своим подсознанием, выражаясь в этом разговоре гораздо более откровенно нежели намеревался и узнавая нечто новое о своих собственных, подлинных мотивах в противоположность оправданию убийства политическим бубнежом, который оправдывал всё, что угодно вследствие гибкости самой политики, а также подготавливал почву для грядущего соблазнения второго стрелка, которого ещё только предстояло убедить. А он, будучи куда более умным человеком, нежели Алек, мог выдвинуть неожиданные контраргументы.
С другой стороны, я чувствовал себя обязанным ему. Он был расходным материалом, жертвой. Могло случиться так, что его, орущего о красных агентах, отдававших ему приказы напрямую от СМЕРША, зажарят на техасском электрическом стуле. Сомнительно, что техасские власти при этом сохранили бы невозмутимость на лицах. Так что я хотел дать ему хотя бы понимание своего места в громадной общей схеме вещей и веру в то, что он сделал свой взнос, что помогло бы ему скоротать долгую ночь перед тем, как придёт пора включить рубильник.
— Через несколько дней я снова свяжусь с тобой и покажу тебе план и карту. Я хочу, чтобы ты был готов: не вступай ни в какие споры, не читай газет и не забивай голову новыми сведениями. Нужно, чтобы твоя голова не была замусорена. Я знаю, это будет нелегко, поскольку ты боец и спорщик — но постарайся. Нужно, чтобы ты был готов читать и воспринимать, понимаешь? Сконцентрируйся для меня, потому что доверить план бумаге нельзя. Если что-то пойдёт не так, нельзя допустить, чтобы у тебя нашли план, написанный по-русски — это вызовет осложнения. Предосторожность, понимаешь?
— Да. Но что мне делать, если меня схватят?
— Не схватят.
— Я знаю, но планы могут пойти не так. Что угодно может случиться.
— Будь спокоен. Ничего не говори. Мы тебя не бросим. Может быть, поменяем на кого-то, может, побег устроим — не знаю. Но мы всегда достаём своих людей, это наша репутация. Если сохранишь веру, мы тебя вытащим и остаток жизни ты проведёшь в Гаване как важный гражданин, пожертвовавший собою ради Революции, а мы найдём способ вывезти к тебе Марину, Джун и второго ребёнка.
— Я знал, что могу надеяться на вас, товарищ, — сказал он.
— Отлично. Теперь иди. Я дам тебе план, а ты его запомнишь. Патроны у тебя есть, а винтовка?
— Она у Марины в Форт-Уорте. Марина не знает, что я всё ещё храню её, но я могу забрать её в любое время.
— Отлично. Пока оставь её там, где она лежит и сконцентрируйся на концентрации. По всей видимости, ты сделаешь то, о чём мы сговорились, скроешься и, возможно, через несколько месяцев мы найдём тебе другие мокрые задачи. Ты поможешь Революции. Ведь ты хочешь помочь, так?
— Я докажу вам.
Тут он полез под рубашку и добыл конверт, стараясь не сгибать его. Оттуда он извлёк фотографию.
— Смотрите, — сказал он, — вот кто я есть на самом деле.
Я принял к обочине и зажёг свет в салоне. Фотография эта позже стала знаменитой на весь мир, появившись на обложке журнала «Лайф» и тысяче обложек дурацких книг о заговоре. Вы все его видели. Алек, одетый в чёрное, держит винтовку поперёк груди, а за пояс заткнут револьвер. В другой его руке номера «Ежедневного рабочего» и «Международного троцкиста»— он и не представлял, что оба этих издания, как и стоявшие за ними партии, были в кровавой оппозиции друг другу. Алек смотрел прямо в объектив камеры, которую держала рука бедной Марины, с извечным выражением лица неудачника, мнящего себя кукловодом, в то же время являющегося куклой. Было заметно, что романтика красного ополченца на этом фото отражала его глубочайшие фантазии — он видел себя Гаврилой Принципом[196] из 1910 года, убийцей-подрывником с бомбой в виде чёрного шара для боулинга с длинным, искрящимся фитилём как на иллюстрации Конрада. Хоть я и ощущал жалость к человеку, которого так беспардонно обманывал, но всё же сказал:
— Да, Алек! То, что надо! Такой настрой нам и нужен.
Фото на обложке журнала «Life», получившее известность как «фото на заднем дворе». Противники официальной версии убийства считают, что фото поддельное — человек в такой позе не может сохранять равновесие, форма подбородка не совпадает с освальдовской, а тень под носом не совпадает по направлению с тенью от фигуры.
Следующие несколько дней я провёл в одиночестве, разрабатывая План. Пару раз я возвращался в зону операции, исследуя общественный транспорт, идущий как туда, так и обратно, измерял дистанции шагом, примечал активность полиции и расстояния до полицейских участков, выпил несколько маргарит в «Патио», чтобы понять, будет ли отсюда заметен Алек на крыше или мой второй стрелок в машине, куда я помещу его. Я даже лазил на крышу в своих старых голубых джинсах и лодочных туфлях — йельский франт в роли джедбургского[197] коммандо! В целом я хорошо оглядел стрелковую позицию Алека и попытался представить его действия.