Что у нас в итоге?
Начнём с того, что наша пуля теперь взрывающаяся и гораздо более смертельная. И что? Она изначально была смертельная — как и любой другой объект, который ударит человеку в голову, прилетев со скоростью три тысячи футов в секунду. Разницы этот человек не заметит, уверяю тебя. От этой пули он не станет мертвее, потому что невозможно быть мертвее мёртвого.
Более важно то, что пуля стала более точной — не сама по себе, а вследствие того, что теперь ею можно выстрелить из „Винчестера“ модели 70 с прицелом как у моего, десятикратным „Юнертл Гриф“. Это одна из лучших, если не самая лучшая винтовка, ныне производимая в Соединённых Штатах (конечно же, эти идиоты сменяют модель в будущем году!) Прицел же бесспорно лучший. Причины точности винтовки зависят от множества достоинств, имеющихся у модели 70, но не у „Манлихера“ М38: точности прилегания металла к металлу и металла к дереву, чёткости хода спуска, прилегания винтовки к телу стрелка, аккуратности установки прицела на ресивер, качества нарезки ствола, типа и сорта металла, из которого сделан ствол и качества стекла в оптической системе.
Наверное, есть и другие причины, о которых я позабыл, но в целом ты понял: стрелок с моделью 70 имеет экстраординарное техническое превосходство над стрелком с М38, и это ещё до того, как в дело вступят качества самих стрелков: их опыт, природный уровень таланта, сила, здоровье, выносливость и ментальная подготовленность.
Таким образом ты сделал пулю невидимой. Ты скажешь, коммандер Бонд, что я сошёл с ума — не так ли? Вовсе нет.
Ещё одна ключевая штука: получив уверенность в том, что пуля взорвётся при попадании в череп, разнеся себя вместе с содержимым черепа в мелкие кусочки, ты гарантировал, что не останется никаких признаков винтовки. Невозможно будет найти осколок, несущий на себе пометки от полей и нарезов ствола, из которого выстрелили этой пулей. Ничто не поведает о мошенничестве. К стволу Феликса Лейтера ничего не привяжешь, но и к любому другому стволу также не привяжешь ничего. Исходя из доступных вещественных улик, невозможно будет обнаружить признаков или следов твоего, коммандер Бонд, выстрела из роскошной модели 70 в то же время, как бедолага Лейтер выстрелил из своей рухляди „глаз-галстук“.
А разве свидетели не услышат два выстрела вместо одного?
Вовсе нет. Тебе приходилось видеть — господи, Бонд, ты звезда! — фильмы с глушителями, нет? Эти штуки хорошо изображены разными голливудскими мастерами. Нет, с револьверами они не работают, и снова нет, они вовсе не звучат как кошкин чих. Но подавитель, как он правильно называется, может заметно приглушить и рассеять звук, так что люди вокруг не смогут определить его как выстрел и даже не смогут сказать, откуда он донёсся. Твои коллеги по цеху, янки из УСС прикручивали их на „Хай-стандарты“ калибра.22, пистолеты-пулемёты Томпсона и „Стэны“[202] для творческого использования, а вы, британцы, изобрели безумный пистолет „Уэлрод“[203] в том же духе. Избавлю тебя от долгих описаний, поскольку ты уже дремлешь, но болтовая винтовка отлично работает с этим устройством в виде трубки на стволе. Трубка внутри содержит несколько перегородок и камер для того, чтобы расширяющийся газ замедлился и вышел наружу с шипением вместо хлопка. Любой умелый слесарь за день сделает тебе такой, а на некоторых рынках промышленным образом сработанные подавители были в свободной продаже. Так уж вышло, что у меня в коллекции есть „Шелльдемпфер“ Тип 3, восьмимиллиметровый глушитель, использовавшийся десантниками Люфтваффе во время войны. Они очень редкие, но друг моего друга хотел сбыть тот, что он привёз… об остальном догадаешься. Я из любопытства и энтузиазма сделал стальной переходник на свою модель 70 для быстрой установки германского устройства, так что даже при сверхзвуковом патроне слышно только сухой треск вдали, а не в месте выстрела.
О, я ощущаю твои подозрения. Вся миссия, весь обман держится на этой пуле. Как ты можешь быть уверен, что пуля взорвётся? С оружием всегда что-нибудь случается не так, происходит что-нибудь необычное и непредсказуемое, ни в чём нельзя быть уверенным на сто процентов, риск слишком велик и так далее.
Самое интересное я оставил напоследок. Этот.264 „Винчестер Магнум“— не простой патрон. Новейшая разработка Нью-Хейвена, созданная специально для соревновательной охоты на равнинах Запада — выстрелов с большого расстояния по антилопам и оленям-мулам на другом краю верескового поля, может даже в соседних округах. Траектория отлогая, а скорость (я имею в виду скорость пули) очень высокая, выше, чем у любой другой известной человеку пули. Металлургия, использованная в модели 70 в отличие от 38, такова, что металл может выдерживать высочайшее давление современных пороховых составов, созданных гениями из Олина. Это значит, что наша подлеченная пуля прилетит в доктора Но не со скоростью „Манлихера-Каркано“ около двух тысяч футов в секунду, а на полной скорости патрона.264, которая превышает три тысячи футов в секунду, так что обязательно взорвётся! Это гарантируется законами не людскими, но Божьими: законами физики.
И вот ещё что. Если в уничтоженной голове доктора Но и останутся какие-то следы металла, а коронёр ухитрится добыть их, то кроме металлургического теста ничего нельзя будет сделать. Путём сравнения электронным прибором этих следов с другими образцами металла они попытаются установить, что за пуля прилетела в доктора Но, и будет неоспоримо доказано, что это была пуля „Манлихер-Каркано“ 6.5мм, произведённая „Западной патронной компанией“ и никакая другая.
Добавляю рисунки своих изысканий.
За весь этот труд я желаю получить вечер с мартини, Бонд, и чем быстрее — тем лучше.»
Подписи, конечно, не было. Я прочитал письмо снова и снова, а потом сжёг его и конверт в камине, запомнив значимые места. Заснуть потом было нелегко — настолько я был взбудоражен, но всё-таки день в дороге дал о себе знать, и я задремал.
Утром за завтраком я сказал Пегги:
— Сладкая, я думаю, что уик-энд нам стоит провести в Вирджинии. Я не видел Лона несколько лет и у меня плохое предчувствие.
— Но команда Уилла играет с Джилмэном в Балтиморе. Он будет так разочарован, если мы пропустим игру, — ответила она.
— Мне чертовски не хотелось бы разочаровывать его, но ведь Лон — тоже член семьи, и мы слишком уж долго его не видели. С Уиллом будет всё в порядке, он поймёт.
Пегги понимала, когда я определённо останавливался на чём-то. Кроме того, я настолько редко пренебрегал её мнением, что когда так случалось, то имело под собой вескую причину. В те дни невозможно было не уступить редко применяемой, но тем не менее неоспариваемой власти отца, мужа и кормильца. Днём я позвонил Лону — обычный звонок брата брату, не вызвавший бы подозрений у теоретических слухачей мистера Энглтона и потому не требовавший каких-либо ухищрений — и сказал, что навестим его к субботнему обеду, а тем же вечером поговорил с Уиллом по-мужски. Он никогда не был мятежным сыном, поняв меня, да и мальчики были уже достаточно большими, так что не возникло проблем с поиском няньки в последнюю минуту.
Оставалась ещё одна задача кроме той, чтобы убедить Лона присоединиться к моему маленькому крестовому походу. Нужен был третий член команды. Если Лону поручалась стрельба, а мне — вождение, логистика и Алек, то оставалась потребность в человеке действия, который мог бы вытащить нас из возможных неприятностей и достойно справиться с непредвиденными затруднениями и сложностями, которые могли произойти (хоть я и старался спланировать всё таким образом, чтобы этого избежать), а нам с Лоном дать возможность сконцентрироваться на деле. Нужен был агент из агентов: быстро схватывающий, крепкий пройдоха с задатками взломщика. Как раз взломщика я и выбрал.
Его я буду звать Джимми Костелло, хоть это и не настоящее имя. Его сыновья живут в роскошном районе Вашингтона DC, и, как и я, являются уважаемыми членами сообщества, так что я не хочу бросать на них тень связью с делами их отца. Несколькими годами позже я написал письмо, которое привело его среднего сына в Йель: это самое малое, что я мог сделать для Джимми Костелло.
Джимми на тот момент разменял четвёртый десяток и был хорошо известен в среде разведчиков. Хоть и ясно было, что в своих делах он ходит по грани закона, однако работал Джимми строго на Агентство и друзей Агентства, на несколько других контор а также на бракоразводных адвокатов. Он вполне мог быть лучшим взломщиком Вашингтона и проникал куда угодно, будучи замочным гением, выросшим в среде замков и ключей, поскольку никто другой не знал подобного количества способов взлома. Ему достаточно было просто посмотреть на замок, чтобы понять, как он работает, а набор отмычек он всегда имел при себе, так что в секунду отворял любую дверь. Сейфы требовали больше времени, но немногим больше. Джимми не боялся высоты, так что мог в ночи пройти по краю посольской крыши и, подобно гимнасту повиснув на краю водостока напротив окна на одной руке, а другой рукой работать с оконным запором, после чего проникнуть в образовавшуюся лазейку. Наш посольский отдел использовал его для установки микрофонов и подслушки: своими ловкими пальцами он проникал в святую святых их секретов за секунды, затем уходя и не оставляя никаких следов своего присутствия, так что с этой же ночи мы становились третьей стороной в дискуссиях между Игорем и Борисом и их руководством, сидя в нашем старом добром краю. Не знаю, был ли толк в полученной информации, но добывали мы её очень толково. Также он работал в интересах ФБР как против советских агентов, так и против итальянской мафии, а адвокаты использовали его в делах против богатых бабников таким образом, что после развода они уже не были столь богаты. Дойди до того — он украл бы рецепт «Кока-колы» для «Пепси» и мог бы выкрасть для нас чертежи бомбы, если бы мы сами не обогнали красных в этом.
Главным качеством Джимми была лояльность: на него можно было рассчитывать. Он был одиночкой, и чтобы понять его основную черту, достаточно было заглянуть в историю Ирландии: она была выведена долгими веками строительства козней против моих предков, из которых они чаще выходили мёртвыми, нежели живыми. Он и мать отдал бы под пытки, но никогда не говорил лишнего, будучи пойманным — видимо, из страха вечного позора предательства. Никогда ничего не скажет и никогда не говорил.
Другим его заметным свойством, присущим профессии, была чарующая наглость — или наглое очарование? Был у него ирландский дар убеждения, и если не получалось пролезть, то могло получиться уболтать. Он мог уговорить эскимоса купить холодильник, и тот был бы счастлив. Думаю, Костелло был законченным психопатом, но он при этом был нашим психопатом, чего и требовала диспозиция.
Я встретился с ним в баре Уилларда, где он зависал каждый вечер, если не работал.
— Джимми, мальчик мой, — сказал я со звучнейшим ирландским акцентом, как в кино — такая между нами водилась шутка.
— Я, — отозвался он, добавив своей версии акцента из фильма с Бингом Кросби, — и как поживает его преосвященство мистер Мичем?
Он всегда звал меня «мистер Мичем», как если бы я был из дворца, а он из избы, и никакие доводы изменить этого не могли.
— Не знаю насчёт преосвященства, а у меня порядок.
Я всегда так отвечал, но он прикинулся, что слышит в первый раз и рассмеялся. Мы какое-то время поговорили о рядовой ерунде, в то же оба посматривая по сторонам в поисках нежелательных людей. Убедившись, что хоть мы и на публике, но в то же время уединены, мы перешли к делу.
— Найдутся ли у тебя несколько дней до конца месяца для старины Мичема?
— Пожалуй, хоть я и поднапряжён в это время года. Есть варианты?
— Увы, нет. Мой план продаж подвязан к не зависящим от меня моментам. Нужно, чтобы ты был в Далласе, штат Техас, с девятнадцатого по двадцать пятое. Расходы наши, конечно же. Остановимся в «Адольфусе».
— Отличное место.
— Верно. Мне нужен надёжный человек, который будет рядом, пока я буду решать свои дела. Кто-то сообразительный, ловкий и быстрый. Я подумал о тебе.
— У Джеймса Бонда дел по горло, да? — рассмеялся он. Джеймс Бонд был тогда у всех на уме.
— Никогда не верь британцам, Джимми, — ответил я. — Будь он и свободен, я бы его не взял. Мне нужен сын старой земли[204] со стальными кулаками и искрой в глазу.
Комплимент ему понравился, хоть мы оба и исполняли роль, как в кино.
— Значит, Даллас? Не похоже на твой обычный сектор продаж, мистер Мичем.
— Куда бы ни позвал долг, Джимми. Я бы и сам хотел, чтобы это был Париж. Заплачу хорошо, а если будут трудности или что-нибудь вне плана, доплачу отдельно.
— Ну, мистер Мичем, вы — моя любимая фирма, работать в ваших интересах — в моих интересах, так что кроме накладных расходов я больше не заряжу. С девятнадцатого в любое время я готов двинуть в Даллас.
Вот так просто я получил Джимми — и так же, как в случае с талантом и гением Лона относительно винтовок, без его вклада случившееся не случилось бы. Он всегда был злодеем и героем — храбрейшим из храбрых и вернейшим из верных. Видите ли, чудовищами мы не были — в этом вся суть. Вам, наверное, говорили, что если мы и были вовлечены, то сыграли роль подлейших из подлецов, укравших величие у молодого принца и ввергших нашу нацию в ад. Но для самих себя мы были профессионалами, патриотами и людьми чести. Мы работали не ради денег — не ради того, чтобы продать больше вертолётов «Белл» или реактивных истребителей «Макдоннел-Дуглас», а ради того, чтобы спасти жизни и вывести нацию из трясины на твёрдую почву. Да и никого, кроме свихнувшегося генерала правого крыла мы убивать не собирались.
Глава 16
— Как я и говорил, сержант, — сказал Гарри Гарднер, — папа весьма увлекался литературой. Так что его книги — его собственные книги — были выдумкой.
Суэггер снова стоял на пороге кабинета Нильса Гарднера — обложенной книгами пещеры, в которой известный деятель ЦРУ Боссуэлл тридцать лет пытался писать романы, в чём так и не преуспел. Боб видел так же спокойно лежащую на столе «красную девятку», а на полках — четыре керамических синешейки и картину с шестью зелёными вязами.
— Ну, — ответил Суэггер, — тут есть ускользающая связь… кроме пистолета, который называли «красной девяткой», я заметил ещё четырёх керамических синешеек и картину с шестью вязами. Мне кажется, что для него что-то значили эти числа: красный-девять, синий-четыре и зелёный-шесть. Возможно, они напоминали ему о чём-то.
— Ух ты! Знаете ли, это примечательно. Конечно, я тоже обратил на это внимание и мне это показалось странным, однако в такую конструкцию я их точно не складывал. Это не в папином стиле, знаете ли: он не был сентиментален. Синешейки же насколько безвкусные, что я решительно не понимал, зачем они здесь. Глянем-ка на картину.
Сняв картину со стены, он протянул её поглядеть Суэггеру, после чего забрал назад.
— Как видите, рамка словно из магазина «Всё за дайм».[205] Посмотрим, что с самой картиной.
Перевернув её, Гарри отогнул четыре клапана из мягкой меди, удерживавших основу в рамке и вытряхнул её из рамки, отчего картина с шелестом спланировала на пол. Подобрав её, Боб увидел, что она была сложена таким образом, чтобы оставались видны лишь шесть вязов, но в действительности это была иллюстрация из рассказа, напечатанного в «Редбуке»,[206] называвшегося «Златовласая страсть». Развёрнутая, она демонстрировала приятного молодого человека, сдержанно обнимавшего красивую молодую блондинку на фоне леса. Подпись гласила: «Её Волосы Были Прелестны, Но Только Ли Их Любил Дэвид?» Автором значилась Агнесса Стэнтон Филипс.
— Боже милостивый, оказывается, это классическая пошлятина из пятидесятых! — воскликнул Гарри, повернувшись к Суэггеру. — Вы явили мне такую странность моего отца, о которой даже я сам не догадывался! Что это может значить?
— Не связано ли это с чем-то в вашем отце, в его мыслях — с чем-либо, что вам известно?
— Ни с чем. Я изумлён. К чему бы это?
— Пистолет тоже по-своему странный. Вещи связаны с числами, так что я подумал: не могут ли это быть радиопозывные, имена агентов, координаты на карте, цветовой код — что угодно, что могло быть связано с работой на разведку и каким-то образом навело бы нас на фальшивое имя, которое он сготовил для Хью Мичема?
— Другими словами — если понять этот пример, может оказаться, что он выведет на Хью — либо на другой пример, построенный по тому же принципу?
— Как-то так. Понимаю, что связь здесь очень тонкая, но это всё, что у нас есть.
— Тонкая или нет, но ваше восхитительное наблюдение выше моего разумения, сержант.
— Может оказаться, что за этим ничего не стоит, а ему просто нравились вязы, синешейки и «Маузеры».
— Однако ни деревьев, ни «Маузеров» он не любил. И в особенности он не любил синешеек, тем более керамических — в этом я могу вас заверить. Так что вполне возможно, что вы напали на след.
— Если и так, то мне не хватает ума, чтобы разобраться.
— Вот что я вам скажу: можете спокойно покопаться здесь. Как я уже говорил, сам я всё тут перерыл и могу заверить: тут нет порнухи, спрятанных записок от шлюх, расшифрованных приказов от его секретных хозяев в Кремле, киносценариев и вообще ничего интересного кому-либо кроме сына — однако, даже его сын ничем не заинтересовался. Оставлю вас наедине с Нильсом Гарднером, и если найдёте что-то — пусть оно придаст вам сил. Кофе, пива, бурбона, вина, сэндвич — чего угодно?
— Нет, сэр.
— Туалетная дальше по коридору, не стесняйтесь воспользоваться.
— Благодарю, мистер Гарднер.
Боб остался наедине с разумом Нильса Гарднера — по крайней мере, с его частью — и несколько устрашился этим. Кругом были книги, о большинстве из которых он никогда не слышал. Начав с верхней левой книги на верхней левой полке, — это была «Смерть в семье» Джеймса Эйджи — он приступил к методическому извлечению каждой с перелистыванием страниц в поисках вложений, закладок, подчёркиваний и чего угодно, проходя через полки от А до Я.
Дело заняло свыше трёх часов, и, исходя из захватанного, потрёпанного состояния томов Суэггер сделал вывод, что Нильс Гарднер воистину любил свои романы. Хемингуэй, Фолкнер, Достоевский, Толстой, Оруэлл, Диккенс, Вулф, Уэллс, Беллоу, Фридман, Голдинг, Бротиган, Пинчен, Фицджеральд, Крейн, Флобер, Камю, Пруст, Уортон, Спиллейн, Толкиен, Роббинс, Уоллент — читал он страстно и всеохватывающе. Классика в издании «Современной библиотеки» стояла рядом с чем-то вроде Джима Томпсона, Курта Воннегута, Джеймса Гульда Коззинса, Ллойда С. Дугласа, Германа Вука, Бернарда Маламуда, Роберта Хайнлайна, Нормана Мейлера, Антона Мирера, Николаса Монсеррата, Джона ле Карра, Говарда Фаста, Ирвина Шоу, Роберта Руарка и Франца Кафки. Все занимали равные места на длинных полках от пола до потолка. Всё дальше и дальше, и не было избавления от унылого труда снятия с полок, перелистывания, чтения пометок и постановки на место. Иной раз на пол падала давнишняя закладка, вкладыш из химчистки или чья-то деловая визитка, которыми Нильс отмечал заслужившие его внимания места, где он прекращал чтение либо особенно удачные строки.