— Видишь? Насадку! Время.
Грудинин осторожно полез за пазуху, вытащил насадку и надел ее на ствол винтовки. Действовал он, кажется, нарочито медленно, потому что Андрей успел несколько раз взглянуть на собаку. Она явно увидела или учуяла их и уже щерилась, уже вытягивала вперед свою острую, такую ненавистную Андрею морду. Немцы, к счастью, все еще прикуривали, и Андрей мысленно молил Грудинина: «Скорей, скорей же!» Но он так и не заметил, когда Николай Васильевич снял чехольчик с оптического прицела и оттянул пуговку, снимая затвор с предохранителя.
Щелчок показался нестерпимо громким. Перематывающий портянки Сутоцкий резко обернулся. Собака еще негромко рявкнула и натянула поводок. Немец что-то сказал поводырю, поводырь дернул собаку: успокойся.
Раздался второй щелчок и слабый хлопок. Собака подпрыгнула, издала странный утробный звук и упала. Немец растерянно посмотрел на нее и сейчас же стал валиться на бок. Второй оглянулся по сторонам и после третьего щелчка-хлопка опрокинулся навзничь.
Все произошло так быстро, так незаметно, что не только немцы, но даже разведчики так и не поняли толком, что произошло.
— Обходить их левее! На высоту! — приказал Андрей и бросился вперед.
Его догнал Грудинин и на бегу спросил:
— Может, убрать? А то наткнутся.
— Это когда еще будет, а мы оставим следы.
Они круто забрали влево вверх, перевалили через гребень высоты и вышли к дороге, почти в том же месте, где вчера сидели в засаде Гафур и Сутоцкий.
Лес был все еще тих. Отдышавшись, Матюхин восторженно посмотрел на Грудинина.
— Ну молодец! Как автомат.
— Младший лейтенант, что произошло? — спросил Сутоцкий. — я так и не понял. Отчего они попадали? Кто стрелял? Неужели Грудинин? Но чем?
— Он. Вот теперь смотри, — Матюхин ткнул пальцем в насадку. — Вот из-за этой насадки для бесшумных выстрелов мы с Грудининым и темнили. Но зато как она нас выручила. Ни звука! А ведь до них метров сто пятьдесят было, не меньше. Ну все! Теперь запрет и секретность сняты. Дожить бы до ночи и проверить Егора. Двинулись парами к дороге.
На этот раз впереди шла пара Матюхина. Они выползли на Ушку и осмотрелись. Справа от них на дороге стояло штук пять грузовиков с пиломатериалами. Шоферы сошлись в кружок и курили. Потом подошли еще две машины. Соскочившие шоферы подбежали к курящим, что-то спросили и сразу успокоились.
Прошло немало времени, пока перед машинами дорогу перешло около взвода солдат в полном боевом снаряжении — с противогазами, ранцами и оружием. Они стали разворачиваться и ушли в лес.
— Прочесывать начинают, — шепнул Матюхин. — Могут наткнуться на наших немцев.
— Не думаю. Их человек сорок. Даже если через десять метров друг от друга пойдут, и то больше чем на полкилометра не наскребется. А мы их подстрелили в километре от дороги. Не меньше. — Грудинин подумал, прикидывая обстановку, и подытожил: — Энти, с собакой, либо заблудились маленько, либо старательные слишком.
— Почему?
— Я так понимаю, что сейчас пойдут танки и машины. Так чтобы их не засекли, решили прочесать лес по обе стороны дороги. С собаками послали вперед вроде как для разведки, а эти сзади на полный прочес.
— Может быть, и так., Но я еще вот о чем думаю — может, эти, с собакой, нас ловили? Ведь последнюю ракету мы примерно в том месте давали, только выше. Могли и засечь.
— И это возможно. Но если так, то мертвяков тех до вечера не разыщут.
— Почему?
— Они ж не одни были, а другие, наверное, нас окружают.
Далеко впереди и вправо, на юго-западе, взревел первый танковый мотор, и почти сейчас же над лесом пронесся самолет. Он летел низко и полностью заглушал звук мотора. Потом прошел второй, а через некоторое время и третий.
— Глушат, — отметил Андрей. — Надо перебежать дорогу и идти на запад, куда намечали.
— Парой побежим или все вместе?
— Давай рискнем парой. Наши увидят — поймут.
Группку шоферов скрывали две последние машины, и поэтому разведчики, согнувшись, выбрались на дорогу, выглянули из-за машины и, убедившись, что все шоферы смотрят вперед, двумя прыжками преодолели остаток дороги, юркнули в бурелом и ползком скрылись в зарослях. Только отметив, что все тихо, опять выползли к дороге. И вовремя. Ее стремительно перебежала вторая пара.
Они опять встретились и двинулись строго на запад, перекатами. По-прежнему летали самолеты, а с передовой иногда доносилась артиллерийская перестрелка. И тем не менее лес принимал в себя тяжкий натруженный гул. Кто бывал на войне, тот ошибиться не мог — шла мощная моторизованная колонна. Скорее всего танки вперемежку с бронетранспортерами и автомашинами. Она была еще скрыта сплошной стеной леса, но уже близка, от гула трепетали листья осин.
Разведчики теперь не перебегали, а ползли, осторожно, чутко прислушиваясь к каждому треску и шороху. Но гул все нарастал, и, когда неожиданно резко, словно совсем рядом фыркнул танк, они поняли, что дорога близка.
Матюхин поднял руку, приказывая остановиться, жестом подозвал Сутоцкого.
— Прикройте, выползу к дороге.
Он полз один, полз легко, успевая и прислушаться, и осмотреться, и даже принюхаться — чувства были обострены до крайности. Теперь он знал, что рядом проходит еще одна, не отмеченная на карте дорога, которая как бы вливается в другую, открытую ими раньше. И по этой дороге движутся самые дальние резервные части. Именно части — Андрей был уверен в этом. Противник решил сразу, одним броском перевести оставшиеся части к месту погрузки. Для этого он и затеял артиллерийскую дуэль, для этого пустил самолеты. Поэтому вдоль дороги прошли группы прочесывания. И то, что они были в полном боевом снаряжении, показывало — назад они возвращаться не собирались. На станции они погрузятся в вагоны и поедут дальше.
Дорога открылась сразу. Собственно, это была не дорога, а всего лишь просека. Вероятно, накануне этого марша саперы позаделали вымоины, кое-где наложили бревен, сделали настил, и теперь по нему шла и шла техника. Танки тянули автомашины и бронетранспортеры. Автомашины тянули пушки и кухни, а часть машин проходила по перегонному: передок второй лежал в кузове первой. Что ж… понятно. Пехота ведь пошла пешком, прочесывает…
Егор Грубый не обманул. Эсэсовцы следовали на погрузку. Но вот погрузятся они или нет?
Андрей вернулся, и все отошли в глубь леса, расстелили карту и стали держать военный совет. Просеки на карте не оказалось. Танкисты выдвигались явно из-за границы обведенного синей линией овала — видно, предыдущая разведка не слишком точно определила их месторасположение. Да и го сказать — такая махина, как танковая дивизия, могла и должна рассредоточиться на большей площади.
И только теперь подумалось: а может быть, и погрузочная площадка не одна? Может, танки грузятся и в других местах, а они об этом не знают? Эта догадка взволновала Андрея, но он сейчас же успокоил себя:
«Ну и что, если в разных местах? Скорее уберутся».
Как ни прикидывали ребята, а выходило, что к железной дороге они смогут выдвинуться только после того, как пройдут механизированные колонны. Ясно, что разрывов в них не дождаться: самолеты долго летать не будут. А без шумового прикрытия колонны могут выдать себя.
Андрей разрешил отдых по очереди. В относительном покое и тишине лучше думалось. Карта подсказывала, что впереди поднималась покрытая лесом высота. А Матюхин терпеливо коротал свою смену с Грудининым. У каждого свой сектор наблюдения, свои обязанности. Потом поспали и они, а колонна все не кончалась. Только далеко за полдень прогремели последние танки, и все стихло. Зато издалека слышались уже привычные выстрелы и пулеметная бестолочь. Теперь-то они знали, что к чему, и потому без особой опаски вышли к просеке, осмотрелись и пошли вперед, на запад, к железной дороге.
Высота оказалась вырубленной — внизу стояла лесопилка, и бревна, вероятно, легко скатывались вниз. С этой лысой, обезображенной высоты просматривалась и железная дорога.
По опушке они прошли к нетронутой стене леса, нашли густые заросли, и Грудинин, сняв сапоги, первым полез на высоченную сосну. После разведки местности влез на сосну и Матюхин. Слева виднелись узкие полоски полей. Правее виднелось большое село с приземистой церковью, выгонами, переходящими в луга. Прямо перед ними, в выемке между залесенными пологими скатами, проходила железная дорога.
В иное время она была бы незаметна, скрыта за лесом. Но, опасаясь партизан, немцы вырубили лес по обе стороны, и дорога лежала как на ладони. Уже через полчаса в сторону станции, возле которой грузились танкисты, прошел состав порожняка, а минут через десять от станции на юг проследовал эшелон. Впереди — закрытые красные вагоны, за ними платформы с лесом, с грузом, покрытым брезентом, и стоящими одна на другой машинами. Потом снова платформы с лесом и специальные крытые машины, украшенные свежей хвоей. Все правильно…
Часа через полтора прошел еще один эшелон, но часть платформ была замаскирована уже круглым лесом — вероятно, пиловочника не хватало, и немцы рубили лес прямо у погрузочной платформы.
Они наблюдали и слушали до самого вечера, и до самого вечера вдали слышались взревы моторов, стрельба, и до самого вечера время от времени проползали то порожняк, то эшелоны. Но порожняка было больше. Теперь сомнений не было — эсэсовцы действительно грузились и уходили.
В сумерки разведчики возвратились обратно и точно в двадцать четыре часа и в три часа ночи дали по две ракеты. Первая — красная. Вторая — зеленая.
Теперь им можно было забиться в чащобу, залечь и ждать наступления, чтобы выйти ему навстречу и доложить о выполнении обоих заданий: эсэсовцы выслежены, насадки проверены.
Но Матюхин помнил приказ командарма: если танкисты уходят — сигналить каждый день, вернее, каждые сутки. А это значило, что нужно проверять и проверять. Мало ли на какую хитрость может пойти противник. Вот почему, так и не дав ребятам отдохнуть, Матюхин опять перевел группу через просеку к лысой горе. Они постояли на опушке и услышали далекие пулеметные очереди. Немцы, кажется, обнаружили убитых Грудининым собачников и начали прочесывать лес. Однако Матюхина это уже не волновало.
На этот раз они отправились по опушке в сторону села, поближе к станции я месту погрузки.
Как и всякое порядочное село, и это огибала река — извилистая, тихая, с древними ивами по берегам, с куртинами берез и дубов на чистых, с крапинками поздних цветов на выкошенных лугах. От них уступом поднималась высота, по склонам которой шли разведчики.
Было тихо, покойно — ни выстрелов, ни гула моторов. Гафур вздохнул и сообщил:
— Воскресенье.
— На войне без выходных, — хмуро откликнулся Сутоцкий и тревожно взглянул на Матюхина.
В эти сутки Сутоцкий как бы сник, держался скромно и помалкивал. Андрей старался не глядеть в его сторону, и старшина чувствовал это жесткое отчуждение.
На северо-западных склонах высоты пошел разнолесок, сосны пропали. Тянуло прелью и грибами. Они попадались на каждом шагу — сытые, подбоченившиеся белые, красноголовые, ровные, как стрела, подосиновики. Иногда выпадали россыпи рыжиков и лисичек.
— Вам не кажется странной такая тишина? — спросил Матюхин у товарищей. — Даже погрузка не ведется.
— Воскресенье… — опять вздохнул Гафур.
— Ну и что?
— Так у них же всегда в воскресенье потише.
Матюхин задумался. Гафур прав — немцы дисциплинированно соблюдают воскресный отдых, особенно утренний: молитва, жирный завтрак, некоторое расслабление. Но позднее словно спохватываются и делают те дела, которые остались от недели. Делают быстро, четко, но как бы скрывая от самих себя работу, переводя ее в удовольствие.
— Что ж… подождем, пока они отдохнут.
К полудню на выгоне за рекой стали собираться солдаты, потом начали подъезжать машины. Стало шумно и крикливо. Появилась походная автолавка. Возле нее толпились солдаты, солнце засверкало на бутылках.
Начался солдатский отдых — с песнями, лихими выкриками и танцами. Странно было смотреть на этот, словно бы и бесшабашный, но тщательно отрегулированный разгул: ни драк, ни пьяных, ни ругани. Все хоть и шумно, а очень-очень прилично и дисциплинированно. Лучшее место — старшим по званию, первый стакан пива или рюмка шнапса — им же. Должно быть, за это старшие по званию не замечали расстегнутых мундиров, закатанных рукавов — свобода на отдыхе есть свобода…
Машин становилось все больше, но гомон улегся, я отдыхающие немцы чинно расселись на траве вдоль давнего, видно еще колхозного, стадиона — на нем еще сохранились футбольные ворота. Конечно, офицеры уселись на принесенные, специально сколоченные, оструганные скамьи — солнце бликовало на них желтыми, масляными пятнами. Конечно, нашлись фотографы, которые уселись за обоими воротами.
За машинами уже прыгали футболисты в трусах и сапогах. Но матч не начинался. Ждали, видимо, начальство.
Оно появилось как раз вовремя — футболисты вышли на разминку. Каждая команда бежала со своей стороны поля. Бледные, незагорелые — с левой половины поля, где зрителей было побольше, а смуглые — с той, где среди зрителей, пятная зеленый травяной фон черными выходными мундирами, сидели эсэсовцы.
Начальство подъехало с двух сторон и одновременно, как по команде, стало занимать свои места, серо-зеленое, армейское, — на одной стороне поля, шиковатое, со стеками, черно-белое, — на другой. Минуты ушли на приветствия и устройство, еще минуты — на сосредоточение внимания и проводы размявшихся команд. Судья, конечно же, плотный, с пучочком, дал свисток, и команды вышли на поле.
Что-то несерьезное проступало в этом так тщательно организованном матче. Странно было смотреть на людей в сапогах с широкими голенищами, мечущихся по зеленому полю, на зрителей, которые свистели, орали, иногда вскакивали и трясли над головой кулаками. Странно и непривычно. Может, и потому, что крики не умолкали и тогда, когда ничего особенного на поле не случалось. Зрители кричали потому, что им разрешили кричать, потому что так принято.
Начальство на обеих сторонах поля изредка косило по сторонам, словно прикидывая — не переходят ли зрители установленные нормы поведения, не пора ли навести порядок? Но все шло хорошо — кричали и свистели, стучали бутылками и консервными банками в строгом соответствии с установленными нормами, в рамках той дисциплины, которая предусмотрена для подобных зрелищ.
До стадиона от разведчиков, залегших на опушке разнолесья, было метров триста — триста пятьдесят, и они видели матч так, как видели такие же матчи в детстве, когда их, голоногих, загоняли на скамьи за ворота. Сутоцкий сразу же искренне увлекся игрой и даже вскрикивал, когда загорелые пробивались к воротам бледных — он по привычке болел за армейцев. Гафур почти не смотрел на игру — не понимал ее. В его местах в футбол играли редко. Матюхин сдерживал бешенство. Он вспоминал лагеря, игру сытых охранников, их полупьяные вопли. Матчи кончались экзекуцией провинившихся пленных. Возбужденные футболом охранники били с особенным упоением. Из наказанных выживали немногие…
И только Грудинин, отползший в сторонку, под куст жимолости, и наблюдавший за игрой и зрителями через оптический прицел, был собранно-спокоен. К середине первого тайма он подполз к Матюхину и доложил:
— Генералов там нет, но полковники…
— Оберсты? — почему-то резко спросил Андрей.
— Ну оберсты… Они имеются. Не пустить ли их в расход?
— Николай Васильевич, а себя не выдадим?
— А вы молчите, спрячьтесь Я теперь в эту штуку поверил, — он показал на уже надетою насадку. — Мы им тут устроим воскресенье.
— А если заметят и атакуют?
— Так между нами ж речка! Пока форсируют, мы ой куда убежим.
— Ладно… — облизал губы Матюхин. — Начинайте.
Он подполз к ребятам и лег между ними.
— Давайте чуть отойдем вглубь. Дадим простор Грудинину.
— Какой простор? — обернулся увлеченный игрой Сутоцкий.
— Сорвем этот праздничек.
Сутоцкий еще с недоверием покосился на Андрея, но подался назад. Теперь все трое смотрели на футбольное поле с новым, тревожным интересом.
Но Грудинин не спешил. Он вынул из подсумков обоймы с патронами, как на занятиях, разложил их под рукой аккуратными стопочками: обычные патроны поближе, с зажигательными пулями подальше. Потом снял пилотку и положил рядом. Вычислив расстояние и установив барабанчик на нужную дистанцию, он несколько раз прицелился, клацая вхолостую, и замер.
У ворот загорелых эсэсовцев образовалась куча мала, донесся заливистый свисток. Кто-то из бледных армейцев попытался спорить с судьей, но толстяк решительно растолкал спорщиков и назначил штрафной удар. В те годы футболисты еще не знали «стенки», и потому бледные и загорелые смешались, перебегая с места на место. Здоровенный эсэсовец установил мяч и медленно отошел для разбега. Зрители неистовствовали — ревели, свистели, били в банки. Подключились шоферы, и над полем заревели клаксоны.
Загорелый эсэсовец подтянул голенища сапог и чуть наклонился вперед. Рядом с разведчиком раздался уже знакомый хлопок. Эсэсовец дернулся и упал лицом в землю. Голая нога в сапоге, такая заметная на зеленой траве, судорожно подтягивалась и распрямлялась.
Ни зрители, ни игроки не поняли, в чем дело, и продолжали неистовствовать. К игроку подбежал судья, наклонился и тоже свалился на бок. Стадион стал замирать. Творилось нечто непонятное и потому ужасное.
На стороне эсэсовцев медленно сполз с кресла какой-то высокий чин. Поскольку все смотрели на поле, это сползание заметили не сразу. И тут свалился еще один футболист.
Стадион охватило всеобщее оцепенение. На глазах сотен вооруженных людей гибли их товарищи. Но небо было так же безоблачно, так же где-то играла музыка, а люди гибли. И ни выстрела, ни клацанья. Полная, мертвая тишина. Только тоненький, веселый посвист пуль.