Мне не показалось, что я пересек порог переосмысления, ни земля, ни кровать не ушли из-под моих ног, хоть я и вышел в открытый космос, из которого видел, как всего этого не происходит. Конечно, я был в состоянии только отрицать. Но я ничего не чувствовал, совершенно. Я молчал – не потому, что не находил слов, а как раз потому, что ничего не чувствовал. Вместо этого мои хладнокровные, как лягушки, мысли прыгнули к Джин Логан, с которой Кларисса нынче соседствовала в том участке моего мозга, где обитали женщины, считающие себя обманутыми и чего-то желающие от меня.
Я пытался быть ответственным. Усевшись за стол с клочком бумаги Джин Логан, я начал обзвон. Первым я позвонил Тоби Грину в Расселз-Уотер и попал на энергичную старушку с надтреснувшим голосом, вероятно его мать. Я вежливо спросил о состоянии сломанной лодыжки ее сына, но она резко перебила меня:
– И для чего он вам понадобился?
– Я насчет того происшествия с воздушным шаром. Я хотел спросить его...
– У нас здесь уже побывало полно репортеров, так что проваливайте-ка.
Четко сказано, и достаточно спокойным голосом. Подождав пару часов, я позвонил снова, и на этот раз быстро озвучил свое имя и тот факт, что был одним из висевших на веревках рядом с ее сыном. Когда наконец Тоби Грин дохромал до телефона, выяснилось, что он не может мне помочь. Он видел машину Джона Логана на дальнем краю поля, но был очень занят установкой ограды, а потом бежал к шару, так что он совершенно не представлял, был ли Джон Логан с кем-то еще. Грина трудно было удержать на этой теме. Он хотел рассказывать о своей лодыжке и о страховке за несчастный случай, которую должен получить. «Мы уже три раза ходили в комиссию по выплатам...» Двадцать минут он распространялся об административной неразберихе и унизительности положения, пока мать не позвала его, и тогда он положил трубку, не попрощавшись.
Вряд ли его друг из Уотлингтона, Джозеф Лейси, оказался бы дома днем, поэтому я сразу позвонил в Рединг и попросил позвать Джеймса Гэдда, владельца шара. Отвечала его жена, ее голос был мягким и добрым.
– Скажите ему, что я один из тех, кто, рискуя своей жизнью, пытался удержать его внука, когда того уносило.
– Что ж, попытаюсь, – произнесла она. – Но ему не нравится об этом говорить, очень не нравится.
Я слышал звуки телевизионных новостей и Гэдда, перекрикивающего их:
– Все, что я должен сказать, я скажу на судебном заседании.
Миссис Гэдд вернулась к телефону и передала его слова покорно, с мягким сожалением, будто она тоже пострадала от его отказа разговаривать.
В конце концов я дозвонился до Лейси, и он оказался более собранным человеком.
– Чего они там хотят? У них недостаточно свидетелей?
– Я звоню по поручению его вдовы. Она думает, что с ее мужем кто-то был.
– Если кто и был, у него, видать, есть причина не высовываться. Не будить, так сказать, спящую собаку.
Это было сказано слишком быстро и определенно, потому я объяснил все начистоту:
– Она думает, с ним была женщина. Найдя в машине припасы для пикника и шелковый шарф, она решила, что у него был роман. Это ее очень мучает.
Он прищелкнул языком и надолго замолчал.
– Вы еще здесь, мистер Лейси?
– Я думаю.
– Так вы ее видели?
Снова повисла пауза, затем он произнес:
– Это не телефонный разговор. Приезжайте в Уотлингтон, а там посмотрим. – Он продиктовал адрес, и мы назначили время.
Я спросил у Клариссы, и она сказала, что вроде в машине Логана были открыты две двери или даже три, но никого, кроме самого Логана, она не видела. Оставался еще Перри. Помнится, он пробегал ближе всех к машине. Но мог ли я подойти к нему с диктофоном в кармане, узнать, что мне нужно, а затем еще вынудить обрушиться на меня с угрозами? Помимо общей абсурдности, идея получения от Перри обычной информации казалась мне фантастической. Его мир составляли эмоции, измышления и страстные желания. Он настолько напоминал персонаж из дурного сна, что трудно представить, как он занимается обычными земными делами – бреется или платит за электроэнергию. Он словно бы и не существовал.
Поскольку я продолжал молчать, не находя сил ответить, Кларисса заговорила снова. Мы по-прежнему смотрели друг на друга.
– Ты непрерывно о нем думаешь. Непрерывно. Ты думал о нем даже сейчас, разве нет? Ну скажи честно. Ведь думал?
– Да, думал.
– Не пойму, что с тобой происходит, Джо. Ты отдаляешься от меня. Это страшно. Тебе нужна помощь, причем не моя.
– В среду я встречаюсь с полицейскими. Может, они смогут...
– Я говорю о твоей психике.
Я сел.
– С моей психикой все в порядке. Крепкая такая психика. Любимая, он представляет реальную угрозу, он может быть опасен.
Кларисса тоже попыталась сесть.
– Бог ты мой, – вздохнула она, – ничего ты не понимаешь, – и заплакала.
– Послушай, я подробно разобрался в этом вопросе. – Я положил руку ей на плечо, но Кларисса ее сбросила. И все-таки я продолжил: – Исходя из того, что я прочитал, можно заключить, что страдающие синдромом де Клерамбо делятся на две категории.
– Думаешь, читая книги, ты сможешь выбраться из этой ситуации?! – Внезапно она разозлилась и перестала плакать. – Как ты не поймешь, у тебя проблема!
– Я все прекрасно понимаю. Только выслушай меня. Стоит человека выслушать, и сразу многое проясняется. У первой категории симптом является частью общего психического расстройства. Такие больные определяются без труда. А у второй группы болезнь развивается в чистом виде, они полностью одержимы объектом своей любви, но во всем остальном это совершенно нормальные люди.
– Джо! – Она уже кричала. – Ты говоришь, он стоит под окнами, но когда я выхожу, там никого нет. Никого, Джо.
– Он замечает тебя еще в подъезде и прячется за деревом, чуть дальше по улице. И не спрашивай меня почему.
18
– А эти письма, этот почерк... – Она взглянула на меня, и ее нижняя губа чуть ослабла. У нее явно мелькнула какая-то мысль, заставившая оборвать фразу.
– Что «эти письма»? – спросил я.
Кларисса помотала головой. Она уже встала и принялась отбирать одежду, которая понадобится ей завтра. Она остановилась в дверях с вещами и произнесла:
– Мне страшно.
– Мне тоже. Он может стать буйным.
Она смотрела не на меня, а куда-то поверх моей головы. Голос ее срывался.
– Сегодня я буду спать в детской спальне.
– Кларисса, пожалуйста, останься.
Но она ушла, а на следующий день перенесла в ту комнату свои вещи, и, как это у нас повелось, импульсивный порыв стал постоянным решением. Мы продолжали жить бок о бок, но я понимал, что остался один.
В среду у Клариссы был день рождения. Когда я вручил ей открытку, она поцеловала меня в губы. Теперь, удостоверившись, что я сошел с ума, и озвучив, что между нами все кончено, она выглядела окрыленной и великодушной. Впереди была новая жизнь, и Кларисса, проявляя заботу, ничего не теряла. Несколькими днями раньше ее жизнерадостность возбудила бы во мне подозрения или ревность, но теперь я лишь сделал вывод: она не пыталась ни исследовать, ни обдумывать этот вопрос. Состояние Перри не могло оставаться неизменным. Не получая удовлетворения, его любовь должна была превратиться в безразличие либо ненависть. Кларисса предпочитала довериться своим эмоциям, которые выведут ее на путь истины, хотя в действительности необходима была лишь информация, предусмотрительность и тщательный расчет. Вполне естественным, хотя и катастрофичным для нас обоих, было то, что она должна была считать меня сумасшедшим. Как только она ушла на работу, я отправился в кабинет упаковывать подарок, который собирался вручить ей во время обеда с ее крестным, профессором Кейлом. А также я собрал все письма от Перри, разложил в хронологическом порядке и поместил их в папку с зажимом. Лежа в кресле, я медленно просматривал страницу за страницей, выбирая и помечая важные фразы. Потом я напечатал их отдельно, вставляя в скобках необходимые комментарии. В конце концов у меня получилось четыре листка цитат, с которых я сделал три копии и поместил каждую из них в отдельную папку. Эти размеренные действия ввели меня в состояние организационного транса, администраторской иллюзии, что все невзгоды этого мира можно обуздать посредством электронной таблицы, приличного лазерного принтера и коробки скрепок.
Я пытался составить досье его угроз, но не смог найти никаких конкретных и однозначных примеров, лишь намеки и логические построения, совокупность которых вряд ли убедит полицейского. Нужен был дар литературного критика, как у Клариссы, чтобы читать между строк, полных протестующей любви, но я знал, что она не станет мне помогать. Где-то через час я понял, что мне не следовало так углубляться в неприкрытую фрустрацию и разочарования: как я возбудил в нем любовь, как направлял его, дразнил лживыми обещаниями, отказывался от обязательств переехать к нему. Поначалу казавшиеся устрашающими, в ретроспективе эти высказывания выглядели банальной патетикой. Настоящие угрозы, как я начал понимать, были где-то в другом месте.
Например, он, разразившись признаниями, как одиноко ему без меня, вспоминал, как в четырнадцать лет отдыхал с дядей в деревне. Одолжив мелкокалиберную винтовку, он ходил охотиться на кроликов. Вот он бесшумно пробирается между кустами, все чувства обострены до предела, он полностью сконцентрирован – такое одиночество нравилось ему больше всего. Описание охоты выглядело бы достаточно безобидно, не говори он с такой страстью об удовольствии убивать: «... власть над смертью, соскакивающей с моих пальцев, Джо, власть над пространством. Я могу это сделать! Могу! Вот о чем я думал. Достать зверя на бегу, видеть, как он делает нервное сальто, а потом падает на землю, извиваясь и дергаясь. Когда он перестает трепыхаться, я подхожу, чувствуя себя самой судьбой и испытывая любовь к маленькому существу, которое только что уничтожил. Власть над жизнью и смертью, Джо. Ею владеет Бог и владеем мы, созданные по Его образу и подобию».
Я перепечатал три фразы из другого письма: «Я хотел обидеть тебя. Может быть, даже больше того. Больше того, и Бог простит мне, думал я». В одном из недавних писем я отыскал отголоски идеи, высказанной после моего возвращения из Оксфорда: «Ты начал все это, и теперь тебе не убежать. Я могу заставить людей выполнять мои желания – ты уже знаешь об этом. И даже сейчас, пока я пишу это письмо, двое парней занимаются ремонтом у меня в ванной. В былые времена я сделал бы все сам, независимо от того, были бы у меня деньги или нет. Но теперь я учусь поручать что-то другим». Я долго перечитывал эти слова. Есть ли связь между моей неспособностью убежать и его способностью заставить других «выполнять его желания». Недоставало какого-то звена. В его последнем письме есть ни к чему не относящаяся фраза: «Вчера я отправился на Майл-Энд-роуд – знаешь, там живут настоящие головорезы. Хочу подыскать себе еще мастеров!»
И повсюду встречались зловещие обращения к темной стороне Божественной сути. «Любовь Господа, – писал он, – может принимать форму гнева. Может предстать перед нами как большое несчастье. Этот трудный урок я усвоил за всю свою жизнь». И на ту же тему: «Его любовь не всегда нежна. Да и как это возможно, если она должна длиться вечно, если у тебя не должно быть ни одного шанса избежать ее? Любовь – это тепло, это жар, который может спалить тебя, Джо, может истребить тебя».
В письмах Перри цитаты из Библии встречались довольно редко. Его религия неопределенно витала вокруг специфических доктрин, он не был похож на приверженца какой-либо конкретной церкви. Его вера была самодельным увлечением, в общих чертах сведенным к культуре личностного роста и удовлетворения. Он часто рассуждал о неотвратимости, о своем «пути», с которого его никому не удастся сбить, о судьбе – его и моей, сплетенных вместе. Часто слово «Бог» было равнозначно слову «я». Любовь Господа ко всем людям превращалась в любовь Перри ко мне. Бог, безусловно, находился «где-то внутри», а не на небесах, и вера в Него разрешала действовать в соответствии с призывами чувств или интуиции. Эта гибкая структура подходила для неуравновешенной психики. В ней отсутствовала скованность, присущая теологической взыскательности и религиозным ритуалам, отсутствовал социальный мотив и конгре-гациональное стремление к пользе, отсутствовала какая-либо моральная система, делающая религию жизнеспособной, невзирая на ошибочную космологию. Перри прислушивался только ко внутреннему голосу, своему личному Богу.
Единичным случаем обращения к источнику, находящемуся за пределами самого Перри, была пару раз упомянутая история об Иове, но даже и тут я не был уверен, что он читал первоначальный вариант. «Ты выглядел встревоженным, – написал он мне как-то после того, как увидел меня на улице. – Ты даже выглядел как человек, испытывающий боль, но и в боли ты не должен сомневаться в нас. Вспомни, сколько боли выпало на долю Иова, но Господь любил его все это время». И еще одно непроверенное допущение: Бог и Перри – одно, и между ними решается вопрос о наших земных судьбах. Из другой фразы можно было сделать предположение, что Бог – это я. «Мы оба страдаем, Джо, оба беспокоимся. Вопрос только в том, кто из нас Иов?»
Перри не оказалось на обычном месте, когда тем утром я вышел из дома с подарком для Клариссы в кармане и коричневым конвертом с тщательно подобранными цитатами. Я остановился и осмотрелся, в глубине души ожидая, что сейчас он выйдет из-за какого-нибудь дерева. Изменения в привычном распорядке заставили меня забеспокоиться. Я не видел его со вчерашнего утра. Теперь, изучив литературу и просчитывая варианты, я предпочел бы, чтобы он находился в пределах видимости. По дороге в полицейский участок я несколько раз оборачивался, чтобы убедиться, что он не идет за мной.
Народу почти не было, но мне больше часа пришлось дожидаться в приемной. Там, где человеческая потребность в порядке встречается с человеческим стремлением к членовредительству, где цивилизация натыкается на собственную неудовлетворенность, вы неминуемо столкнетесь с разногласиями и всяческими коллизиями. Это переполняло мелкие дырки в линолеуме на пороге каждой двери и извилистую вертикальную трещину на матовом стекле перед пультом дежурного офицера, витало в горячей духоте, которая вынуждала каждого посетителя снимать верхнюю одежду, а самих полицейских ходить в рубашках.
Это присутствовало и в неуклюжих позах двух мальчишек в черных дутых куртках – слишком злые, чтобы разговаривать, они уставились в пол, – и в вырезанной на подлокотнике моего кресла надписи: это был осторожный вызов или усиливающееся страдание – «блядь блядь блядь». Это же я увидел в бледном сиянии круглого широкого лица дежурного инспектора Линли, когда наконец-то он повел меня в комнату для переговоров. У него был вид человека, редко бывающего на свежем воздухе. Ему незачем было выходить на улицу, поскольку все возможные неприятности вереницей проходили через это здание.
Один мой друг, журналист, три года проработавший в отделе криминальной хроники какой-то бульварной газеты, предупреждал меня, что единственный способ вызвать у полицейских хотя бы слабый интерес к моему делу – написать официальную жалобу на отсутствие интереса с их стороны. Таким образом я смогу обойти женщину в очках, охраняющую пост приема посетителей. Жалобу в конце концов рассмотрят, и я смогу рассказать свою историю кому-то уже чуть выше чином. Тот же друг предостерегал, что не следует ждать от полицейских слишком многого. Чин, с которым мне удастся встретиться, скорее всего уже подумывает об отставке и спокойной жизни. Его задача – отваживать всех жалобщиков, приходящих в участок.
Линли махнул рукой, предлагая мне опуститься на один из двух железных стульев. Мы сели, лицом друг к другу, за пластиковый стол с узором кругов от кофейных кружек. Мой холодный стул был жирным на ощупь. Обрезанная бутылка от кока-колы служила пепельницей. Рядом в ложке свернулся использованный пакетик чая. Это запустение было лаконично в своем вызове: кому ты тут собирался жаловаться?
Я подал жалобу, Линли в конце концов позвонил мне, и я рассказал ему, в чем дело. Тогда я не мог определить, полный ли он тупица или хоть что-то соображает. У него был характерный сдавленный голос, который используют комики, пародируя бюрократов. Пока что Линли производил впечатление слабоумного. С другой стороны, он еще сказал не так много. Даже сейчас, открыв папку, он не произнес ни «с добрым утром», ни «что тут у нас», ни «так-так» или «гм-гм». Только воздух с электронным свистом вырывается из волосатых ноздрей. Я подумал, что в такой тишине свидетели и подозреваемые рассказывают гораздо больше, чем намеревались, потому молча смотрел, как он просматривает свои заметки – пару страниц, исписанных наклонными заостренными буквами.
Линли поднял глаза, но даже не взглянул мне в лицо. Его взгляд остановился где-то на уровне моей груди. Только набрав воздуха, чтобы заговорить, он скользнул по мне своими маленькими серыми глазками.
– Итак, вы подвергаетесь преследованию и угрозам со стороны этого человека. Вы об этом сообщили, но не получили удовлетворительного ответа.
– Именно, – подтвердил я.
– Преследование заключается в?..
– Как я уже говорил, – начал я, пытаясь прочесть его записи, лежавшие вверх ногами. Он что, не слушал меня? – Он посылает по три-четыре письма в неделю.
– Непристойные предеюжения?
– Нет.
– Оскорбления?
– Не совсем.
– Значит, что-то на тему секса.
– Нет, секс тут ни при чем. Это одержимость. Он помешался на мне. Не может думать ни о чем другом.
– Он звонит вам?
– Больше нет. Только шлет письма.
– Он в вас влюблен.
– Он страдает от заболевания, известного как синдром де Клерамбо. У него мания. Он думает, что я все это начал, убежден, что я поощряю его тайными знаками...
– Вы психиатр, мистер Роуз?