На тебя, моя душа, век глядел бы не дыша… (сборник) - Филатов Леонид Алексеевич 3 стр.

Клавка – в струночку, лицо белей бумаги,
И глядит – не понимает ничего.
А кругом – все киномаги, да завмаги,
Да заслуженные члены ВТО.
Что ни слово – Мастроянни да Феллини,
Что ни запись – Азнавур да Адамо!..
Так и сяк они крутили да финтили,
А на деле добивались одного:
«Клавочка, вам водочки
Или помидорчик?
Клавочка, позволите
Вас на разговорчик?»
Как сомы под сваями –
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.
А снабженец Соломон Ароныч Лифшиц –
В дедероновом костюме цвета беж–
Обещал сообразить японский лифчик
И бесплатную поездку за рубеж.
Говорил ей, как он хаживал по Риму,
Как в Гонконге с моряками пировал…
Ой, глушили Клавку так, как глушат рыбу, –
Без пощады, чтобы враз и наповал!
«Клавочка, вам водочки
Или помидорчик?
Клавочка, позволите
Вас на разговорчик?»
Как сомы под сваями –
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.
И сидел еще один лохматый гений,
Тот, которого «поймут через века», –
Он все плакал возле Клавкиных коленей
И бессвязно материл Бондарчука.
Все просил и все искал какой-то «сути»,
Все грозился, что проучит целый свет,
А в конце вдруг объявил, что бабы – суки,
И немедленно отчалил в туалет.
«Клавочка, вам водочки
Или помидорчик?
Клавочка, позволите
Вас на разговорчик?»
Как сомы под сваями –
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.
Ну а третий все развешивал флюиды
Да косил многозначительно зрачком,
Намекал, что, мол, знаком с самим Феллини, –
А по роже и не скажешь, что знаком.
Клавка мчится вкругаля, как чумовая,
Задыхаясь и шарахаясь от стен:
«Друг Сличенко», «сын Кобзона»,
«внук Чухрая»
И «свояченик самой Софи Лорен»!
«Клавочка, вам водочки
Или помидорчик?
Клавочка, позволите
Вас на разговорчик?»
Как сомы под сваями –
Вкруг твоей юбчонки
Крутятся да вертятся
Лысые мальчонки.
Клавка смотрит вопросительно и горько –
Ей не слышится, не дышится уже
В этом диком и цветном, как мотогонка,
Восхитительном и жутком кураже!..
Но опять шуршит под шинами дорога
И мерцает дождевая колея…
Едет утречком на лекцию дуреха,
Ослепительная сверстница моя.

Вечером мой двор угрюмо глух,
Смех и гомон здесь довольно редки –
Тайное правительство старух
Заседает в сумрачной беседке.
Он запуган, этот бедный двор,
Щелк замка – и тот как щелк затвора.
Кто знавал старушечий террор,
Согласится – нет страшней террора.
Пропади ты, чертова дыра,
Царство кляуз, плесени и дуста! –
Но и в мрачной пропасти двора
Вспыхивают искры вольнодумства:
Якобинским флагом поутру
Возле той же старенькой беседки
Рвутся из прищепок на ветру
Трусики молоденькой соседки!

Должно быть, любому ребенку Земли
Знакома игра под названьем «замри».
Орут чертенята с зари до зари:
«Замри!..»
«Замри» – это, в общем-то, детский пароль,
Но взрослым его не хватает порой.
Не взять ли его у детишек взаймы –
«Замри?»
Нам больше, чем детям, нужны тормоза,
Нам некогда глянуть друг другу в глаза.
Пусть кто-нибудь крикнет нам, черт побери:
«Замри!»
Послушай-ка, друже, а что если вдруг
Ты мне не такой уж и преданный друг?
Да ты не пугайся, не злись, не остри –
«Замри!»
Противник, давай разберемся без драк –
А что если ты не такой уж и враг?
Да ты не шарахайся, как от змеи,–
«Замри!»
О, как бы беспечно ни мчались года, –
Однажды наступит секунда, когда
Мне собственный голос шепнет изнутри:
«Замри!»
И память пройдется по старым счетам,
И кровь от волненья прихлынет к щекам,
И будет казаться страшней, чем «умри», –
«Замри».

Чья печаль и отвага
Растревожили мир?..
Это город Сантьяго
Хрипло дышит в эфир!..
Был он шумен, и весел,
И по-южному бос,
Был он создан для песен
И не создан для слез.
В этом городе тесном
Жил, не ведая бед,
Мой товарищ по песням,
Музыкант и поэт.
Он бродил по бульварам
Меж гуляющих пар
И сбывал им задаром
Свой веселый товар…
И когда от страданий
Город взвыл, как в бреду, –
Он в обнимку с гитарой
Вышел встретить беду.
Озорной и беспечный,
Как весенний ручей,
Он надеялся песней
Устыдить палачей…
Но от злого удара,
Что случилось в ответ, –
Раскололась гитара,
Рухнул наземь поэт…
Нет греха бесполезней,
Нет постыдней греха,
Чем расправа над песней,
Чем убийство стиха.
Песня полнится местью
И встает под ружье…
Посягнувший на песню –
Да умрет от нее!

…И кому теперь горше
От вселенской тоски –
Лейтенанту из Орши,
Хиппарю из Москвы?..
Чья страшнее потеря –
Знаменитой вдовы
Или той, из партера,
Что любила вдали?..
Чья печаль ощутимей –
Тех, с кем близко дружил,
Иль того, со щетиной,
С кого списывал жизнь?..
И на равных в то утро
У таганских ворот
Академик и урка
Представляли народ.

О, високосный год, проклятый год,–
Как мы о нем беспечно забываем
И доверяем жизни хрупкий ход
Все тем же самолетам и трамваям.
А между тем, в злосчастный этот год
Нас изучает пристальная линза,
Из тысяч лиц – не тот, не тот, не тот –
Отдельные выхватывая лица.
И некая верховная рука,
В чьей воле все кончины и отсрочки,
Раздвинув над толпою облака,
Выкрадывает нас поодиночке.
А мы бежим, торопимся, снуем –
Причин спешить и впрямь довольно много –
И вдруг о смерти друга узнаем,
Наткнувшись на колонку некролога.
И, стоя в переполненном метро,
Готовимся увидеть это въяве:
Вот он лежит. Лицо его мертво.
Вот он в гробу. Вот он в могильной яме.
Переменив прописку и родство,
Он с ангелами топчет звездный гравий,
И все, что нам осталось от него, –
Полдюжины случайных фотографий.
Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг –
И смерть бы проиграла в поединке:
Она б его взяла за воротник–
А мы бы ухватились за ботинки.
Но что тут толковать, коль пробил час!
Слова отныне мало что решают,
И, сказанные десять тысяч раз,
Они друзей – увы! – не воскрешают.
Ужасный год! Кого теперь винить?
Погоду ли с ее дождем и градом?
…Жить можно врозь. И даже не звонить.
Но в високосный – будь с друзьями рядом.

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше – тишина».
У века завтра лопнут перепонки –
Настолько оглушительна она!..

Все куда-то я бегу
Бестолково и бессрочно,
У кого-то я в долгу,
У кого – не помню точно.
Все труднее я дышу –
Но дышу, не умираю.
Все к кому-то я спешу,
А к кому – и сам не знаю.
Ничего, что я один,
Ничего, что я напился,
Где-то я необходим,
Только адрес позабылся.
Ничего, что я сопя
Мчусь по замкнутому кругу –
Я придумал для себя,
Что спешу к больному другу.
Опрокинуться в стогу,
Увидать Кассиопею –
Вероятно, не смогу,
Вероятно, не успею…

В пятнадцать лет, продутый на ветру
Газетных и товарищеских мнений,
Я думал: окажись, что я не гений, –
Я в тот же миг от ужаса умру!..
Садясь за стол, я чувствовал в себе
Святую безоглядную отвагу,
И я марал чернилами бумагу,
Как будто побеждал ее в борьбе!
Когда судьба пробила тридцать семь
И брезжило бесславных тридцать восемь,
Мне чудилось – трагическая осень
Мне на чело накладывает сень.
Но точно вызов в суд или в собес,
К стеклу прижался желтый лист осенний
И я прочел на бланке: ты не гений! –
Коротенькую весточку с небес.
Я выглянул в окошко – ну нельзя ж,
Чтоб в этот час, чтоб в этот миг ухода
Нисколько не испортилась погода,
Ничуть не перестроился пейзаж!
Все было прежним. Лужа на крыльце.
Привычный контур мусорного бака.
И у забора писала собака
С застенчивой улыбкой на лице.
Все так же тупо пятился в окно
Знакомый голубь, важный и жеманный…
…И жизнь не перестала быть желанной
От страшного прозренья моего!..

Не о том разговор, как ты жил до сих пор,
Как ты был на решения скор,
Как ты лазал на спор через дачный забор
И препятствий не видел в упор…
Да, ты весело жил, да, ты счастливо рос,
Сладко елось тебе и спалось,
Только жизнь чередует жару и мороз,
Только жизнь состоит из полос…
И однажды затихнут друзей голоса,
Сгинут компасы и полюса,
И свинцово проляжет у ног полоса,
Испытаний твоих полоса…
Для того-то она и нужна, старина,
Для того-то она и дана,
Чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена
С этих пор и на все времена.
Ты ее одолей. Не тайком, не тишком,
Не в объезд – напрямик и пешком,
И не просто пешком, то бишь вялым шажком,
А ползком, да еще с вещмешком!..
И однажды сквозь тучи блеснут небеса,
И в лицо тебе брызнет роса–
Это значит, что пройдена та полоса,
Ненавистная та полоса…
А теперь отдыхай и валяйся в траве,
В безмятежное небо смотри…
Только этих полос у судьбы в рукаве –
Не одна, и не две, и не три…

Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки.
Послушаешь про них – так прямо волки,
А поглядишь – так ангелы почти.
Их добрые глаза – как два болотца –
Застенчиво мерцают из глазниц,
В них нет желанья с кем-нибудь бороться,
В них нет мечты кого-нибудь казнить.
Они не мстят, не злятся, не стращают,
Не обещают взять нас в оборот–
Они великодушно нам прощают
Все камни в их увядший огород.
Да, был грешок… Такое было время…
И Сталин виноват, чего уж там!..
Да, многих жаль… И жаль того еврея,
Который оказался Мандельштам…
Послушать их – и сам начнешь стыдиться
За слов своих и мыслей прежний сор:
Нельзя во всех грехах винить статиста,
Коль был еще и главный режиссер.
…Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого,
Слезящемся прозрачной милотой,
Сверкнет зрачок, опасный, как острога.
Осмысленный. Жестокий. Молодой.
И в воздухе пахнет козлом и серой,
И загустеет магмою озон,
И радуга над речкой станет серой,
Как серые шлагбаумы у зон.
Собьются в кучу женщины и дети.
Завоют псы. Осыплются сады.
И жизнь на миг замрет на белом свете
От острого предчувствия беды.
По всей Руси – от Лены и до Волги –
Прокатятся подземные толчки…
…Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки…

Пошла охота, знать, и на меня –
Все чаще анонимки получаю…
Я всем вам, братцы, оптом отвечаю,
Хотя и знаю ваши имена.
Какой опоены вы беленой,
Какой нуждой и страстью вы гонимы,
Сидящие в засаде анонимы,
Стократно рассекреченные мной?..
С какой «великой» целью вы в ладу,
Когда часами спорите в запале,
Попали вы в меня иль не попали,
И если да – когда ж я упаду?..
Но если даже я и упаду
И расколюсь на ржавые запчасти –
То чье я обеспечу этим счастье
И чью я унесу с собой беду?..
Вот снова пуля срезала листву
И пискнула над ухом, точно зуммер.
А я живу. Хвораю, но не умер.
Чуть реже улыбаюсь, но живу.
Но – чтобы вы утешились вполне
И от трудов чуток передохнули –
Спешу вам доложить, что ваши пули –
От первой до вчерашней – все во мне.
Не то чтоб вы вложили мало сил,
Не то чтоб в ваших пулях мало яда –
Нет, в этом смысле все идет как надо,
Но есть помеха – мать, жена и сын.
Разбуженные вашею пальбой,
Они стоят бессонно за плечами, –
Три ангела, три страха, три печали,
Готовые закрыть меня собой.
Я по врагам из пушек не луплю,
Не проявляюсь даже в укоризне,
Поскольку берегу остаток жизни
Для них троих – для тех, кого люблю.
И ненависти к вам я не таю –
Хоть вы о ней изрядно порадели! –
Вы не злодеи, вы – жрецы идеи,
Нисколько не похожей на мою.
А кто из нас был кролик, кто – питон,
Кто жил попыткой веры, кто – тщетою –
Все выяснится там, за той чертою,
Где все мы, братцы, встретимся потом…

Поэты браконьерствуют в Михайловском,
Капканы расставляют и силки,
Чтоб изловить нехитрой той механикой
Витающие в воздухе стихи.
Но где ж они, бациллы вдохновенья,
Неужто не осталось ничего?
Пошарьте-ка в чернильнице у гения
Да загляните в шлепанцы его!..
Ищите же, спешите же, усердствуйте,
Дышите глубже, жители столиц,
Затем, чтоб каплю пушкинской эссенции
В своих разбойных легких растворить!
А впрочем, разглядим их в новом качестве,
Оставив обличительный трезвон:
Ей-богу, в их как будто бы чудачестве
Есть свой – весьма трагический – резон!
Всю жизнь они потели от усердия,
Хватая друг у друга черпаки,
А вот теперь им хочется бессмертия,
Щепотку ирреальной чепухи!..
Назначенные временно великими,
Они в душе измученной таят
Тоску по сверхтаинственной религии,
Религии по имени талант.
И хоть они публично почитаемы
За их, как говорится, трудодни, –
Они никем на свете не читаемы,
За исключеньем собственной родни.
И хоть у них, певцов родной истории,
Сияет финский кафель в нужниках, –
Им сроду не собрать аудитории
В родном дворе, не то что в Лужниках.
И хоть начальство выдало по смете им
От общих благ изрядную щепоть,–
Им вскоре стало ясно, что бессмертием
Заведует не Суслов, а Господь!..
Кто в этом виноват – судьба ли грешница,
Начальство ли иль собственный нефарт, –
Но им теперь во сне такое грезится–
В былое время хлопнул бы инфаркт:
Что все они в джинсовом ходят рубище,
И каждый весел, тощ и бородат,
Что их стихи – отважные до грубости –
Печатает один лишь самиздат,
Что нет у них призов и благодарностей,
Тем более – чинов и орденов,
И что они – не мафия бездарностей,
А каждый – одарен и одинок!
Поэты браконьерствуют в Михайловском–
И да простит лесничий им грехи!..
А в небесах неслышно усмехаются
Летучие и быстрые стихи!..
Они свистят над сонными опушками,
Далекие от суетной муры,
Когда-то окольцованные Пушкиным,
Не пойманные нами с той поры!..

Ему какой уж месяц нет письма,
А он меж тем не ленится и пишет.
Что сообщить?.. Здоровьем он не пышет,
И это огорчительно весьма.
Он занемог и кашлял целый год,
Хвала его тобольской дульцинее:
Он мог бы захворать еще сильнее,
Когда б не своевременный уход.
Но что он о себе да о себе,
Унылый пимен собственных болезней!
Куда важней спросить – да и полезней!–
Что слышно у собратьев по судьбе?
Как друг наш N.? Прощен ли за стихи?..
Он числился у нас в дантонах с детства!..
(N. поступил на службу в министерство,
Публично осудив свои грехи.)
Как буйный R.? Все так же рвется в бой?..
О, этого не сломит наказанье!
(R. служит губернатором в Казани,
Вполне довольный жизнью и собой.)
А как там К.? Все ходит под мечом?..
Мне помнится, он был на поселенье!..
(К. взят на службу в Третье отделенье
Простым филером, то бишь стукачом.)
Как вам не позавидовать, друзья,
Вы пестуете новую идею.
Тиран приговорен. Ужо злодею!
Зачеркнуто. Про то писать нельзя.
Однако же ему не по себе.
В нем тоже, братцы, кровь, а не водица.
Он тоже мог бы чем-то пригодиться,
Коль скоро речь заходит о борьбе!
Таких, как он, в России не мильен,
И что же в том, что он немного болен?
В капризах тела – точно, он не волен,
Но дух его по-прежнему силен.
Он пишет им, не чуя между тем,
Что век устал болтать на эту тему.
Нет добровольцев бить башкой о стену,
Чтоб лишний раз проверить крепость стен.
Все счастливы, что кончилась гроза!..
…А он, забытый всеми, ждет ответа,
Тараща в ночь отвыкшие от света
Безумные навыкате глаза…

Видишь, в небе над трубой
Светит месяц голубой?..
Экой ты неугомонный,
Наказанье мне с тобой!..
Я колоду разложу,
Посужу да поряжу,
Ты поспи, а я покамест
На тебя поворожу…
Увезут тебя, птенца,
От родимого крыльца!..
Слышу оханье кибитки,
Слышу всхлипы бубенца…
Будут злоба и хула
Омрачать твои дела!..
Слышу палки и каменья,
Слышу хрупанье стекла…
Сорока неполных лет
Ты покинешь белый свет!..
Слышу скрип чужих полозьев,
Слышу подлый пистолет…
Ну и страх от бабьих врак:
Где ни кинь – повсюду мрак!..
Может, врет дурная карта,
Может, будет все не так…
Видишь, в небе над трубой
Дремлет месяц голубой?..
Ну-ко спи, а то маманя
Заругает нас с тобой!..