Передний конвоир приблизился к часовому и о чем-то бойко заговорил с ним по-испански, по ходу разговора непринужденно завладев флягой и сделав несколько богатырских глотков из горлышка. Мутноватая жидкость струйками потекла по подбородку и закапала на грудь, оставляя на оливково-зеленой ткани пропотевшей насквозь солдатской рубахи темные влажные пятна, в воздухе отчетливо запахло брагой. Второй конвоир, вынув из кожаной петли на поясе тяжелое мачете, одним точным движением перерезал веревки, что стягивали за спиной запястья пленника.
– Покури, гринго, – на ломаном английском обратился он к Камински, протягивая ему самодельную сигарету. – Кури не спеша, наслаждайся каждой затяжкой: это твоя последняя сигарета, следующую ты выкуришь уже в аду.
– Я оставлю тебе пару затяжек, – аккуратно, чтобы не просыпать табак, вставляя самокрутку в уголок разбитого, покрывшегося черной коркой свернувшейся крови рта, пообещал Камински. – Поверь, когда ты туда явишься, я буду поджидать тебя прямо у входа.
– Смотри, не обожги пальцы, – предупредил конвоир. – Ждать придется долго, за это время успеет истлеть не одна сигарета!
Посмеиваясь, он высек огонь и поднес пленнику бензиновую зажигалку. Камински вдохнул дым и тяжело закашлялся: в сигарете был вовсе не табак.
– Мировая дурь, – с довольной ухмылкой сообщил конвоир и несильно толкнул его в спину. – Шевелись, гринго, докуришь на ходу.
Камински хотел выбросить сигарету, но передумал. За всю свою жизнь он всего пару раз баловался травкой, так почему бы теперь, перед самым концом, хотя бы частично не наверстать упущенное? Тем более что конвоир не солгал: дурь, действительно, была мировая, высшего качества. Уже после второй затяжки тело стало легким, почти невесомым, голова слегка закружилась, а настроение без видимой причины поднялось настолько, что сержант начал видеть в своем теперешнем плачевном положении некий юмористический аспект. Ну, не смешно ли, в самом деле, затевать возню с палубными вертолетами и пачками гробить сливки морской пехоты только затем, чтобы подсмотреть, как банда латиноамериканских мартышек строит в этой дикой, труднодоступной местности противоатомный погреб для овощей?
Наверху, на гребне пологого отрога лесистого горного хребта, маскировочная сеть уже не заслоняла солнце. Тут было по-настоящему жарко, по спине и бокам, неприятно щекоча кожу, потекли струйки пота. Пройдя сотню шагов, сержант снова обернулся и не увидел ущелья: даже на таком мизерном расстоянии маскировочная сеть почти идеально его скрывала. При очередной затяжке коротенький, подмокший слюной и потом окурок чувствительно обжег губы. Камински уронил его под ноги, наступив ботинком, и глупо улыбнулся. Он был под кайфом и находил это предосудительное состояние не только приятным, но и весьма своевременным, поскольку оно избавляло от моральных мучений, связанных с приближающейся смертью.
Впереди напоминанием о скором конце показалась жутковатая картина: вбитые в каменистую почву редким частоколом колья с насаженными на них человеческими головами. Их было около десятка; большинство усохло и почернело, мумифицировавшись на здешнем беспощадном солнце, но три или четыре оставались еще достаточно свежими, чтобы различить искаженные предсмертной мукой черты лиц. В одном из этих лиц Камински узнал рыжего Флинстоуна, другое, чернокожее и круглое, кажется, принадлежало Арчеру. Два других были ему незнакомы, но, судя по цвету кожи и коротко остриженных волос, принадлежали не латиноамериканцам.
Отдающее средневековой дикостью жуткое зрелище не произвело на обкурившегося сержанта никакого впечатления, как будто это была промелькнувшая на телевизионном экране картинка или фрагмент мимолетного, мгновенно забывшегося сна. Рыжий Флинстоун дружески подмигнул ему с верхушки испачканного засохшей кровью шеста, и Камински подмигнул в ответ.
Именно это бессмысленное, кощунственное, вызванное наркотическим дурманом действие неожиданно вывело его из состояния прострации. Реальность обрушилась на него со всех сторон, как разом выплеснувшаяся из перевернутого многотонного бака ледяная вода. Маленькое злое солнце яростно палило с пустого, блеклого от жары неба, по всему телу струился пот, от насаженных на колья отрезанных голов сливок морской пехоты невыносимо разило мертвечиной. Густой соленый пот щипал слизистую оболочку глаз, и Камински рассеяно вытер его грязным рукавом рубашки.
– Помолись, если умеешь, – предложил тот из конвоиров, что худо-бедно владел английским, и картинно, с оттяжкой, лязгнул затвором АК-47.
Камински повернулся к своим убийцам спиной. Он вырос в набожной католической семье и, хотя в последние годы почти не посещал церковь, в душе оставался ревностным католиком – таким же, как бы смешно и нелепо это ни прозвучало, как и те два головореза, что через несколько секунд должны были изрешетить его из автоматов. Сержант Камински истово перекрестился и, сложив перед грудью ладони, начал шептать слова молитвы. Воздетый к небу взгляд сразу пришлось опустить – солнце било прямо в глаза, мешая не только смотреть, но и сосредоточиться мыслями на последней покаянной молитве, которую, как подозревал сержант, ему вряд ли было суждено дочитать до конца.
Он опустил глаза и увидел перед собой широкую, подернутую легкой дымкой панораму поросшей густым тропическим лесом гористой местности. Где-то там, за теряющимся в знойном мареве горизонтом, спокойно плескалось Карибское море. В той стороне были Соединенные Штаты, Нью-Йорк и Квинс, где в маленькой квартирке на третьем этаже старого доходного дома его дожидалась матушка. На плите в большой кастрюле медленно остывал бигус, приготовленный на случай неожиданного приезда любимого сына, в духовке, распространяя по всему дому умопомрачительный аромат, поспевали пирожки с телячьими потрохами – излюбленное лакомство Тадеуша Каминского, которое он уже никогда не попробует…
Молитвенно потупив взор, одними губами шепча знакомые с детства слова, сержант Камински посмотрел прямо перед собой. У самых носков его пыльных армейских ботинок каменистая почва обрывалась вниз крутым, поросшим непролазными джунглями косогором. Смыкающиеся друг с другом кроны совсем чуть-чуть не доставали до гребня, сливаясь в сплошную ядовито-зеленую завесу всего в нескольких метрах от края тропы. Слабый порыв ветра коснулся лица, принеся с собой густую, плотную волну нестерпимого смрада, и Камински понял, куда подевались тела людей, чьи головы торчат рядом с ним на шестах. Вскоре ему предстояло составить им компанию, и сержант вдруг подумал: а чего я, собственно, жду – пули в спину?
Он еще раз перекрестился, запрокинул голову, как бы вознося к небесам последнюю мольбу, и, собравшись с духом, внезапно и стремительно метнулся вперед и вниз. Позади раздались почти неслышные за шорохом и перестуком сыплющихся из-под ног мелких камней встревоженные крики, оглушительно простучала длинная автоматная очередь, но сержант уже на полном ходу вломился в заросли. Жесткие и шершавые, как наждачная бумага, листья хлестнули по лицу, острая ветка пробороздила щеку, едва не выколов глаз, но непроницаемый зеленый полог уже сомкнулся над головой, лишив автоматчиков возможности вести прицельный огонь. Уже на третьем шаге Камински оступился, упал и поехал вниз на боку, увлекая за собой клубящуюся, кувыркающуюся, увеличивающуюся с каждой секундой лавину камней, пыли и прелой листвы. Вслед ему наугад густо палили из двух автоматов, свинцовые плети очередей хлестали джунгли вдоль и поперек, сшибая с деревьев листья и ветки. Пули щелкали о камни и стволы, с сочным чмоканьем впивались в мясистые стебли, перерубая их пополам; земля вдруг куда-то исчезла, и, пролетев два или три метра по воздуху, Камински с маху приземлился на что-то мягкое, с неприятным чавкающим звуком подавшееся под его тяжестью.
Лавина потревоженного его головоломным спуском лесного мусора, догнав, осыпала сержанта градом мелкого щебня, сухих веток и листвы, но даже сквозь шум обвала он расслышал слитное, басовитое жужжание разом взметнувшихся в воздух неисчислимых полчищ мух. В ноздри опять ударил невыносимый, густой, как кисель, липкий смрад разложения. Опустив глаза, Камински увидел торчащую из отвратительного черно-коричневого месива человеческую руку со скрюченными пальцами. В другом месте в глаза бросился солдатский ботинок, потом пряжка форменного ремня, рукав с нашивками капрала… Зажав руками рот, чтобы сдержать крик, давясь подступающей к горлу рвотой, сержант Камински с трудом выбрался из страшной кучи и, шатаясь, заковылял вниз по крутому склону.
Сверху дали еще несколько очередей, а потом пальба разом прекратилась – видимо, у стрелков кончились патроны.
– Езус-Мария, – трясущимися губами пробормотал Камински, судорожно перекрестился и скрылся в сельве.
Упустившие пленника конвоиры одинаковым движением забросили за спины курящиеся синеватым пороховым дымком автоматы. Один из них – тот, что говорил по-английски, – достал из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет, сунул одну в зубы, а остальные протянул коллеге. Сигареты были самые обыкновенные и не содержали в себе ничего, кроме выращенного на местных плантациях табака.
– Надеюсь, мы в него не попали, – сказал он, – иначе капитан спустит с нас три шкуры.
– Если попали, – выковыривая из предложенной пачки сигарету, с ухмылкой отозвался второй конвоир, – то нам достался какой-то уж очень невезучий гринго.
Они закурили, но тут же были вынуждены спрятать сигареты за спину, поскольку капитан Гонсалес, как обычно, был легок на помине.
– Ушел? – спросил он, щурясь из-под козырька кепи на раскинувшееся внизу волнистое море курчавой зелени.
Спрашивать было незачем: колыхание крон и вспархивающие над лесом стайки спугнутых появлением человека птиц отмечали путь беглеца так же ясно, как если бы тот двигался по открытой местности, держа в руках большой, заметный издалека транспарант со своим именем и воинским званием.
– Да, сеньор капитан, – в один голос подтвердили конвоиры.
– Мы сделали для него все, что могли, – добавил тот, что владел английским. – Осталось только дать ему денег на дорогу, но тогда бы он, наверное, удивился, а то и заподозрил бы, что это розыгрыш.
– Что ж, свою увольнительную вы заработали, – сказал капитан Гонсалес. Соседствующее с кокардой у него на лбу полукружье латунных пятиконечных звездочек придавало сеньору капитану некоторое сходство с бутылкой коньяка четырехлетней выдержки, но никому из его подчиненных это сравнение на ум не приходило по той простой причине, что они привыкли обходиться выпивкой попроще. – Надеюсь, генерал Моралес будет доволен. Всем будет спокойнее, если гринго клюнут на его приманку и перестанут, наконец, совать в наши дела свой длинный нос. Передайте Хуанито, чтобы начинал сворачивать лагерь. И дайте команду бульдозеристам, пусть немедленно прекращают этот балаган и возвращаются на объект. Машины уже в пути, через полчаса техника должна быть готова к погрузке.
Глава 4
Лес рубят – щепки летят. Глеб Сиверов всеми фибрами души ненавидел эту поговорку, но время от времени обстоятельства вынуждали его действовать в полном соответствии с ней.
Снегопад, постепенно усиливавшийся на протяжении последних двух дней, к утру превратился в метель – да нет, в настоящую пургу, в снежный буран, какого Москва не видела уже много лет подряд. Свирепый порывистый ветер мчал косые полотнища снега почти параллельно земле, видимость то и дело падала до нуля, чему немало способствовал сырой оттепельный туман, заполнивший собой каменные ущелья городских улиц. Дороги заметало раньше, чем их успевали расчистить. Колесные тракторы с оранжевыми мигалками и навесными бульдозерными лопатами стойко и обреченно бодались с прямо на глазах растущими посреди проезжей части сугробами, а метель, пританцовывая в ритме вальса, шла за ними по пятам, заметая следы покрышек, сглаживая углы и выступы и превращая город в ровное снежное поле.
Штормовое предупреждение поступило своевременно, но толку от него не было никакого, поскольку справиться со снежным шквалом такой интенсивности коммунальные службы заведомо не могли. Были приняты все необходимые меры по минимизации последствий стихийного бедствия – так, по крайней мере, утверждали официальные сводки, – после чего всем обитателям заметаемого тысячами тонн снега гигантского мегаполиса, кроме дворников и водителей снегоуборочных машин, осталось только одно: смириться с неизбежным и терпеливо ждать весны.
Только наивный чудак, не имеющий ни малейшего представления о том, чем живет, дышит и руководствуется в своих действиях среднестатистический российский чиновник, может полагать, что в такие моменты движимые чувством долга серьезные, облеченные властью, способные справиться с любой проблемой люди с тяжелыми от бессонницы веками пробиваются сквозь метель, стоя на подножке бульдозера, или ночи напролет просиживают в служебных кабинетах, сорванным голосом выкрикивая в трубки многочисленных телефонов по-военному отрывистые команды. Густой табачный дым лениво клубится в конусе света от настольной лампы, на свесившейся со стола подробной карте столицы остывает в стакане с массивным литым подстаканником недопитый чай… Воспользовавшись короткой паузой, человек в белой рубашке с наполовину распущенным галстуком и расстегнутым воротником берет со стола стакан, делает глоток, морщась от горечи чересчур крепкой заварки, закуривает невесть которую по счету сигарету и, подойдя к окну, с тревогой и ожиданием смотрит в исполосованную метелью темноту. Его умное волевое лицо осунулось от усталости, но об отдыхе не может быть и речи: он ждет очередного тревожного звонка, готовясь лицом к лицу встретить новую проблему, решить которую может только он, и никто, кроме него…
Держи карман шире!
Руководитель по-настоящему хорош лишь тогда, когда возглавляемый им коллектив может спокойно и плодотворно работать без вмешательства с его стороны. А если не может, значит, руководитель ни на что не годен, и его надо гнать взашей. Никто не станет спорить (по крайней мере, вслух) с тем, что этой страной управляют грамотные, очень неглупые, компетентные люди. И, если означенный руководитель среднего звена в течение энного количества лет не только ни разу не был выгнан взашей, но и уверенно продвигается по служебной лестнице, это означает, что он таки хорош. А раз хорош, значит, встревать в производственный процесс ему незачем – работа организована и налажена, подчиненные решат все проблемы без него. Тем более, что сколько ни прыгай по подножкам бульдозеров и ни ори в телефон, снега от этого меньше не станет.
Логично? Ну, а то!.. К тому же, рано или поздно весна все-таки наступит, и проблема борьбы со снежными заносами решится сама собой. А поскольку до прихода тепла снег все равно никуда не денется, то и надрывать пупок незачем – один ведь он, пупок-то, и другого не предвидится.
Конечно, когда доходит до крайности, и руководство самого высокого уровня начинает метать громы и молнии, требуя совершить невозможное или издохнуть на боевом посту, можно сделать исключение и действительно пожить несколько суток у себя в кабинете – с умным усталым лицом, ослабленным галстуком, крепким чаем и так далее. Но, пока до этого не дошло, заместитель министра жилищно-коммунального хозяйства Москвы Вячеслав Эдуардович Ромашин предпочитал не мешать подчиненным изображать героическую борьбу с разгулявшейся стихией.
Эта политика невмешательства по принципу «вам доверие – с вас и спрос», увы, не избавляла от необходимости ежедневно являться на службу – участвовать в совещаниях, проводить совещания, и так с утра до вечера, пока не потемнеет и за окошком, и в глазах. До настоящего форс-мажора еще не дошло, но дело уверенно продвигалось именно в этом направлении, и Вячеслав Эдуардович мало-помалу начал нервничать.
Когда Вячеслав Эдуардович Ромашин нервничал, всем, кого угораздило подвернуться ему под руку, приходилось несладко. Хорошо изучив своего шефа, водитель служебного автомобиля господина Ромашина в это утро поднялся с постели ни свет ни заря. Головомойки все равно было не избежать, но головомойка головомойке рознь. Когда пассажир просто вымещает на тебе дурное настроение, вызванное необходимостью в кои-то веки заняться своими прямыми обязанностями, это одно. А втык за допущенное по твоей вине опоздание на совещание у министра – о, это уже совсем другое дело! Как говорится, было бы за что – вообще убил бы…
С учетом дорожной обстановки, которую так и подмывало назвать катастрофической, выехать следовало как можно раньше. Несмотря на штормовое предупреждение и прочие неприятные вещи, господин Ромашин не посчитал нужным поступиться своими привычками и провел эту ночь не в городской квартире, а в загородном доме, расположенном недалеко от Барвихи. (Когда новые знакомые его об этом спрашивали, он отвечал, что живет не около, а в Барвихе; звучало это солидно, а заключенная в таком ответе ложь была совсем крошечной, невинной – не ложь, собственно, а так, вполне допустимая в бытовом разговоре маленькая неточность).
Наспех выпив большую кружку крепкого черного кофе, водитель вышел из квартиры. Заранее зная, какое веселенькое утро ему предстоит, он договорился с начальником ведомственного гаража и с вечера поставил служебную машину Ромашина у себя во дворе, под окнами. Это автоматически порождало необходимость утром выкапывать ее из сугроба и дольше обычного прогревать двигатель, зато экономило почти час, который в противном случае пришлось бы потратить на дорогу до гаража.
Было начало шестого утра, на дворе стояла кромешная темень, лишь слегка разжиженная светом уличных фонарей. Ветер трепал одежду и забивал дыхание, по двору вдоль и поперек гуляли полотнища и косые крутящиеся столбы летящего со страшной скоростью снега. Сойдя с крыльца, водитель сразу же выше щиколотки провалился в сугроб; порыв ветра, как в парус, ударил в деревянный штык снеговой лопаты, едва не вырвав ее из руки и исторгнув из груди водителя сердитый непечатный возглас.