Я: Тридцать четыре.
Она: Тридцать четыре… Если я правильно посчитала, ему было семнадцать, когда вы родились?
Я: Точно. Его мама – Рутейла – тоже родила папочку в семнадцать лет – это семейная традиция… Кстати, если вас интересует, что за имя Рутейла, я с удовольствием расскажу и о пауках тарантеллах, о городе Таранто – это в Апулии, на юге Италии…
Она: Нет-нет, благодарю, я не за тем пришла! Меня не интересует имя его мамы! То есть, конечно, меня это интересует, но только в степени…
Я: В степени его принадлежности к еврейским именам? Не хочу вас пугать, но имя моей бабушки по отцу…
Она (озабоченно): Что такое? Что за таинственность?
Я: Вы действительно хотите знать?
Она: Ну конечно, я хочу знать, кто теперь будет иметь право находиться рядом с моим внуком!
Я: Тысячу шестьсот лет назад араб Абу Бекр Мухаммед бен-Закария…
Она (перестав ходить туда-сюда и свалившись наконец в кресло): Боже мой! Араб!..
Я: (участливо): Водички?
Она: Ничего не надо! Что вы только что сказали? Какой еще Абу-Мухаммед?..
Я: Абу Бекр Мухаммед бен-Закария. Это имя ученого араба, который придумал название пауку. Тарантул. А по-арабски это звучит как рутейла.
Она: Я ничего не понимаю. Вы все время говорите о пауках!
Я: Вы первая начали. Вы спросили, какое у меня имя! Потом – какое имя у папочки, у бабушки!
Она: Ну хорошо… Сядьте же, что вы, ей-богу, стоите передо мной по стойке «смирно». Сядьте, милочка. Давайте прекратим обсуждать имена. Я не ожидала, что это будет так напряженно. Я пришла познакомиться…
Я: Я так и поняла. Вы с порога спросили, не еврейка ли я.
Она: Мы закрыли тему?
Я: Ладно, если вы все с именами выяснили, то тема закрыта.
Она: Ну, слава богу! Не буду зря обещать, что постараюсь понять вас либо войти в ваше положение…
Я: Минуточку. Какое положение?
Она: Какое у вас положение? Милочка, вы вышли замуж за моего зятя, который на пятнадцать лет старше и имеет сына.
Я: Ничего страшного, у меня тоже есть дочь.
Она (слабым голосом): Что вы говорите? У вас – дочь?
Я: Приемная. То есть не то чтобы приемная. Понимаете, моя бабушка родила ее, когда мне было десять лет, и попросила нас с сестрой вырастить девочку, потому что сама не надеялась прожить достаточно долго. По закону до моего совершеннолетия я не могу удочерить тетю Нару – она мне тетя, вы поняли, да? – поэтому последние четыре года девочка жила то с моей мамой, то со второй женой папочки, то есть… как это получается – в семье у брата, правильно? Пока у них по очереди хватало терпения. А теперь, когда я вышла замуж, документы по опекунству на мое имя и удочерение ее вашим бывшим зятем будут оформляться одновременно. Здорово, да? Теперь – нет проблем. Кстати! Нара – это уменьшенное от Тегенарии. Хотите, я расскажу, что обозначает ее имя?
Она: Нет! Не сейчас… Простите, я, вероятно, плохо расслышала – у вас есть тетя, которую удочерил мой зять? Я ничего не понимаю. Извините, я выпью воды… Сколько тете лет?
Я (радостно): Семь! Вы сильно побледнели. Принести нашатырь? Он в ванной, я быстро…
Она: Семь? Не надо нашатыря, милочка, сядьте, не суетитесь, у меня от вас в голове кружится… То есть девочка, которая бегала с моим внуком на свадьбе между столами, – это ваша тетя? А зачем, позвольте спросить, моему зятю понадобилось удочерять… тетю?
Я: Я же только что объяснила! Моя бабушка Рутейла умерла, помните, мы только что обсуждали ее имя – тарантул – Абу Бекр Мухаммед бен-Закария…
Она (умоляюще): Мы договорились больше не обсуждать имена на предмет их национальной принадлежности! Просто скажите вкратце!
Я (довольная собой, что чувствуется и в голосе): Больше не обсуждаем имена и национальности! Вкратце это звучит так: Нара – моя тетя и сирота, поэтому мой муж ее удочерил.
Она: Ах, так… Она – сирота. И мать?..
Я: Вкратце – умерла.
Она: Умерла. Что ж, для ребенка умершая мать – это страшная трагедия, страшная, я это знаю не понаслышке. Вы меня, надеюсь, понимаете? Помогите встать, что-то я расклеилась. Значит, эта девочка, которая обозвала моего внука – извините, что говорю такие слова, – «поганым педерастом», это теперь его сводная сестра? А вы не знаете, где сейчас мой зять? Благодарю. Я сама его найду, не беспокойтесь.
И как только я, свалившись на кровать, дотянулась до включенного диктофона, в открытую дверь вбежал мальчик и потребовал бабушку.
Я: Она только что ушла.
Ося: Ты, страшилка, мой папа тебя убьет! У него есть пистолет. Что это за тряпка на тебе была?
Я: Паутина.
Ося: Врешь!
Я: Настоящая паутина.
Ося: Подаришь кусочек?
Я: Там посмотрим.
Ося: А какого размера этот паук?
Я: Вот такого. Птицеед Нефила. Меня так зовут.
Ося: Врешь! Тебя так зовут? Скажи еще раз!
Я: Нефила.
Ося: А как тебя дразнили в школе?
Я (тяжко вздохнув): Некрофила. А тебя как зовут? Чего насупился? Я же сказала, как меня дразнили в школе!
Ося: Ладно, я скажу, как меня зовут. Освальд. Бабушка зовет Осик. А знаешь, как зовут моего папу? Гамлет! Тоже мне, принц датский…
Я: Освальд… Ничего себе имечко. Дразнят?
Ося: Нет, ничего. Меня дразнят Осой – я не против. А у меня есть кинжал и зуб акулы. А ты сказала бабушке правду – та девчонка теперь моя сестра?
Я: Вроде того.
Ося: А как ее зовут?
Я: Тегенария.
Ося: Те-ге-на-рия… Красиво. А ты знаешь, что она кусается?
Я: Еще бы мне не знать!
Ося: А ты знаешь, что такое сперматозоид? Она сказала, что я одеваюсь, как пе-де-раст, и обозвала протухшим сперматозоидом. Ладно, не пыхти, я потом посмотрю в энциклопедии, я так и подумал, что это неприличное слово. Ты не бойся мою бабушку, она только при чужих строгая, а дома делает все, что я скажу. А хочешь, я покажу тебе ванну, в которой умерла моя мама?
Я: Эта ванная здесь?! Не в московской квартире?
Ося: Да, она в этом доме. Только запертая. Это дорогая ванна, покрыта перламутром. А у меня есть ключ, я сделал слепок – стащил ключ у Ирины Дмитриевны.
Я: У кого?
Ося: Не знаешь? Это приходящая домработница. Дура страшная!
Я: Зачем тебе ключ от этой ванной?
Ося: Интересно! Я ее пугаю иногда – приду пораньше и оболью ванну красной тушью, а дверь оставлю открытой. Ох, как она начинает визжать!..
Я: Как тебе бабушка разрешает такое вытворять? Это ее дом?..
Ося: Нет, это загородный дом папы, а вон там, через дорогу, дом дедушки с бабушкой. Я там живу, а сюда прихожу в гости. А ты ничего – отлупила отца капустой.
Я: Мне самой понравилось. А как делают слепок?
Ося: Ты не знаешь, как делать слепок? Короче, берешь ключ, прижимаешь его к пластику, а если нет под рукой пластика – можно к пластилину. У моего деда полно коробочек с пластиком, и авторучек, которые стреляют взаправду, и «жучков».
Я: Засушенных?..
Ося: Как это – засушенных?.. Нет, это устройство такое – «жучок» называется. А это что? Ясно. Папин диктофон. Ты нас пишешь?
Я: Как это – пишешь?
Ося: Открыто! Если хочешь записать разговор, положи диктофон под покрывало или даже под кровать, у него отличный радиус приема, это новейшая модель из коллекции деда. Где взяла?
Я: Здесь валялся, в комнате.
Ося: Ясно. Включенный валялся?
Я: Что?.. Нет. Не знаю. Я нажала вот эту кнопку – «запись».
Ося: Хорошая вещь. Можно весь день писать – никаких кассет.
Я: Да?..
Ося: Там пластинка. Перегонишь потом все на компьютер и можешь сразу получить распечатку записи. Пойдем ванну смотреть?
Я молча качаю головой.
Ося: Боишься? Ладно, в другой раз. А ты скоро родишь ребенка?
Я: Не бойся, не рожу.
Ося (подозрительно): Почему это?
Я: Гамлет не разрешает.
Ося: Как это – не разрешает?
Я: Вот так и не разрешает. Сказал, что больше всего на свете любит своего сына и кроме тебя ему никто не нужен.
Ося: Так и сказал – меня любит больше всего на свете? Это он наврал. Да точно говорю – наврал! Отец меня больше десяти минут не выносит. А потому что я всегда гадости разные делаю. Или говорю.
Я: Зачем?
Я: Зачем?
Ося: Просто так. Иногда удачно получается – такая гадостная гадость! – он еле сдерживается, чтобы не выдрать меня, а потом все равно не бьет. Что бы я ни делал – не бьет. А ты говоришь – любит. Он даже стал меня бояться. Так бабушке и сказал – «уберите этого крысенка подальше, я за себя боюсь». Ты что это, ревешь?
Я: Слушай, какой-то день грустный, все идут и идут, расстраивают. Я поплачу немного, ладно, а ты не обращай внимания.
Ося: Как это – не обращай? Сейчас тушь потечет!
Я: Не потече-е-е-ет…
Ося: Точно говорю – потечет, ты, рева! У бабушки всегда по щекам черные полосы текут, когда она ревет.
Я: Говорю – не потечет! У меня ресницы не накрашены!
Ося: Настоящие? Не накрашенные? Дай потрогать. Да… Ресницы у тебя что надо.
Отдаленно слышен странный подвывающий звук, от которого я в страхе цепенею.
Ося: Это бабушка кричит. Она всегда так меня зовет, как будто пожар начался или землетрясение. Не обращай внимания. Вот. Отдай это девчонке. Которая теперь сестра. Это заколка для галстука. Она ей очень понравилась. Только папе не показывай, отдай ей потихоньку. Это подарок деда.
Я: Слушай, она, наверное, золотая. Я не могу взять для Нары такой дорогой подарок.
Ося: Конечно, золотая! Нет, ты отдай. Она сказала, что свадьба была могильная, еда – дриснятина, и, если бы не моя заколка на галстуке, она бы утопилась в унитазе от скуки. Смотри, что она мне подарила!
Он показывает серебряного паука на цепочке. В брюшке паука – темный камушек. Я достаю из ворота платья свой амулет – такой же паук на такой же цепочке, только в брюшке – крошечный рубин.
Я (шепотом, потому что голос вдруг пропал): Осик! Нара отдала тебе амулет, который ей подарила мама. Знаешь, что это за камень? Это черный алмаз. Ее знак. У меня точно такой паучок, только камень красный…
Осик: А ты думаешь, я фантик на замен предлагаю? Камень в булавке – бриллиант! Четыре карата. Знаешь, что это такое – карат? Я спрашивал у отца. Он сказал, что это – куча бабок.
Я (решившись): Ладно, давай свою заколку! А ты не потеряешь паука?
Ося: Да я его даже не покажу никому. Иначе – сглазю… Или сглажу?
Я: Что сглазишь?
Ося: Деньги, конечно! Так Нара сказала. Ее имя – это амулет богатства. А если съесть живого паука, то деньги тебя сразу полюбят. А мне нужно иметь много денег. Отцовских не хватит.
Я: Для чего?
Ося: Чтобы заморозиться на двести лет!
Я: Зачем?!
Ося: Чтобы потом меня отморозили, а я дал врачам волосы мамы – у меня есть прядка в медальоне – и они ее склонировали. Прикинь? Мама родилась бы вот такая маленькая! Я бы ее растил, кормил! Что ты так уставилась? Не знаешь, что любого человека можно клонировать?
Я доплакалась до икоты и синих пятен в глазах. Так я не плакала с похорон бабушки Руты. Тогда, четыре года назад, со мной еще и судороги случились – вдруг свело ноги, я закричала, и пришел Кубрик. Он взял меня под мышку, отнес к бочке и окунул в холодную воду, разбив моим визжащим телом ее зацветшую поверхность. Потом отнес к себе в комнату, завернул в большую лохматую шкуру и сел сторожить.
– Она умерла первой, – сказал Кубрик, когда я задремала, устав отслеживать блики огня на его лице – Кубрик сидел у открытой печурки. – Подумать только – моя козочка!.. Моя овечка умерла. Кто же теперь меня похоронит?..
– Кубрик, – спросила я, – как тебя зовут?
– Не помню, – легко отмахнулся он. – Свояк называл морячком.
– Вспомни!
– Я плавал пятнадцать лет.
– Вспомни, как тебя зовут!
Он встает, копается в сундучке, который вытащил из-под лежанки, и трясет перед моим лицом паспортом.
– Вот же – Иван Павлович меня зовут!
– Иван Павлович, – говорю я торжественно. – Я тебя похороню, не беспокойся.
– А ты кто? – удивляется Кубрик, протягивает руку и трогает мои волосы, словно определяя толщину и прислушиваясь, как они шуршат в его пальцах. – А!.. – вспоминает он памятью пальцев. – Ты девочка с корзинкой. Ты не сможешь.
– Смогу, не волнуйся.
– Да не сможешь ты! Мала еще. Меня нужно будет рассыпать, а ты не сможешь.
– Рассыпать? – Я резко села. Теперь из свертка толстой овечьей шкурки снизу торчали мои босые ноги, а сверху – взлохмаченная голова.
– Я не лягу рядом со свояком! На одном кладбище! – возбудился он.
– Ладно тебе, похороню в другом месте, – обещаю я, поежившись.
– Да тут один погост – один, понимаешь? На всю округу. Место такое – погост называется. В других местах не хоронят. Желаю быть сожженным и рассыпанным по лугам. Я не хочу в земле лежать! – Кубрик вскакивает и мечется по комнате, рассекая своей длинной тенью отблески огня на стенах. – Любая сволочь сможет выкопать мой череп!
– Кубрик!..
– Ты не понимаешь, как это – когда тебе привезут череп женщины – самого дорогого человека! И вот тут, на лбу… – он провел указательным пальцем поверх бровей, – будет написано ее имя и годы жизни! Как раз над двумя дырками глазниц.
– Как это – написано?.. – От ужаса я влезла с ногами на лежанку и забилась в угол, стараясь спрятаться в шкурку целиком. – Кем?
– Есть такие писаки, есть! – непонятно ответил Кубрик, но метаться перестал. Из ведра с водой зачерпнул ковшиком и жадно пил, закинув голову и дергая ужасающих размеров кадыком, который на его худой жилистой шее под коричневой тонкой кожей казался инородным телом.
– А кто тебе привез череп дорогой женщины? – решилась я, когда ковшик булькнулся в ведро.
– Я уже сказал – свояк привез! Он отнял у меня женщину, увез с собой, а через десять лет приехал сюда!.. – Кубрик топнул ногой в пол. – И привез ее череп с надписью на лбу – «Либхен Краушен». И когда я увидел ее зубы!.. Когда я увидел зубы Любушки… У меня помутилось в голове, а свояк смеялся, а Рута сказала: «Не смотри в глаза этому человеку, он скоро умрет» – и спасла меня от желтого дома. Меня не зароют в землю. Только огонь!
– Ты вчера сам копал могилу для Руты, – тихо заметила я.
– У нее свои счеты с мертвецами, которые на этом кладбище. Она должна быть рядом с ними. Шутка сказать – там лежат шестеро ее мужиков! А я не могу туда. Там свояк похоронен. Я не могу…
– Значит, Рута сказала, что он умрет…
– И через месяц – нету свояка! – Кубрик притопнул и развел руки в стороны, словно собираясь броситься в пляс. – Он так переживал, когда заболел! У меня, говорит, билет обратный пропадет, а это – куча марок! Я, говорит, приехал только затем, чтобы показать тебе череп Любушки твоей, теперь этот череп лежит на всеобщее обозрение в пещере в куче других черепов.
– Я ничего не понимаю, – созналась я, едва справляясь с дрожью.
– Нечего понимать, – отмахнулся Кубрик. – Немцы – они и есть немцы, что с них взять. К любому делу подходят с выгодой. В том городке, где жили свояк с Любушкой, так принято – через десять лет после захоронения выкапывать останки мертвеца, писать на черепе имя и годы жизни и складывать в кучу в одной пещере.
– Это не немцы. Это, наверное, дикари в Африке так делают. Какая еще выгода?
– Говорю тебе – немцы! А выгода в том, что места другого у них для кладбища нет. Горы кругом. Вот они и выкапывают своих мертвецов, чтобы положить других, а черепа на память помечают и складывают в пещере. Свояк говорил, что они даже показывают эту пещеру за деньги туристам. А ты говоришь – Африка… А свояк, когда понял, что кончается, просил, чтобы я череп Любы положил с ним в гроб.
– А ты? – спросила я шепотом. – Положил?
Я вспомнила тогда день, когда Кубрик меня не встретил, как Рута отпаивала его ночью – голого…
– Ни за что, – твердо ответил Кубрик. – Попил он Любиной кровушки, она не хотела бы лежать с ним в одном гробу. Я тебе сейчас покажу…
– Что?.. Череп? Нет, спасибо, не надо.
– Только что обещала похоронить меня правильно, а теперь – не надо?
– При чем здесь твои похороны? – сопротивляюсь я, стуча зубами от ужаса, что придется идти и смотреть на череп с надписью на лбу. И вдруг меня осенило: – Ты хочешь, чтобы я положила это к тебе в гроб?
– Правильно. Я хочу сгореть с ее косточками. Ничего сложного. Раз уж пообещала – возьмешь и положишь. И нечего трястись. Никуда идти не надо. Здесь он у меня, под лежанкой.
Я вскакиваю и вжимаюсь спиной в стену, топчась ногами на старом ватном одеяле, пока Кубрик вытаскивает заветный сундучок.
Он присел, открывая сундучок, и вдруг я замечаю, что волосы у присевшего мужчины другие – темные, и плечи не те, и не Кубрик это совсем – это мой суженый достал из-под кровати свое сокровище и улыбается мне, испуганной девочке, и хитро прищуривается – сюрприз брачной ночи!.. Я кричу, дергаюсь и просыпаюсь, обнаружив себя на большой кровати с мокрыми щеками и крепко зажатым в правой руке диктофоном.