С тех пор как начались уроки Первуса де Ионга, Ральф стал так трогателен и жалок, как только может быть маленький мальчик, ревнующий и беспомощный в своей ревности к взрослому. Селина предложила ему присоединиться к этим вечерним занятиям три раза в неделю – она называла местечко у печи в гостиной «классом» – и настаивала, чтобы Ральф стал еще одним учеником в этом классе. Марта в первый вечер сказала Ральфу:
– Ральф, садись и ты и занимайтесь вместе, это будет тебе на пользу.
– Некогда, – бросил он коротко.
Вел он теперь себя вызывающе: во время уроков Первуса он хлопал дверьми, стучал, дразнил сестер, доводя их до слез, или ссорил их друг с другом, обижал Дундера – собаку. Словом, доводил Селину до бешенства. Занятия становились невозможны при этаком шуме.
– Никогда он таким не был – уверяла она Первуса чуть не со слезами. – Не понимаю, что с ним делается. Это ужасно!
Первус поднимал глаза от грифельной доски. Губы его спокойно улыбались.
– Это пустяки. Дома у меня слишком уж тихо по вечерам. Пусть его шумит. Потом это уладится, увидите.
Очень скоро эти выходки Ральфа действительно прекратились. Тотчас после ужина он скрывался в своем углу, где мастерил что-нибудь или просто сидел, не выходя оттуда, пока не уйдет Первус.
Селину как-то странно волновал и умилял вид этого великана, трудолюбиво склоненного над грифельной доской, неловко державшего в пальцах грифель. Знай она тогда как опасна эта жалость и умиление и во что они превратятся, позднее она верно отняла бы у своего ученика доску и грифель – и все течение ее жизни изменилось бы. Но она не знала этого. Она думала – «бедняга» – и корила себя за смех который невольно вызывали у нее его серьезность и торжественность.
Первус не был способным учеником, но зато он был очень прилежен. Селина терпеливо по нескольку раз повторяла задачу или правило из грамматики Дверцы печи бывали обыкновенно открыты, и отблески пламени придавали розоватый оттенок его лицу, такому серьезному, напряженно внимательному, с наморщенным лбом. Иногда неожиданно, словно кто провел рукой по его лицу, сгоняя это выражение оно озарялось и совершенно преображалось улыбкой. Зубы у него были белые несколько мелкие, и улыбался он совсем по-детски. Будь Селина опытнее, она увидела бы предостережение для себя в том радостном теплом чувстве, которое рождала в ней каждый раз его улыбка. Ей тоже хотелось улыбаться.
Первус уходил домой обыкновенно к половине десятого или к девяти. Частенько бывало, что Пули укладывались спать еще до его ухода. Селине же ничуть не хотелось спать. Она бывала даже несколько возбуждена. Она грела воду, мылась, энергично расчесывала свои волосы. И наряду с этим возбуждением Селина ощущала какую-то подавленность, тревогу. Она не понимала себя.
Иногда они болтали. Селина узнала, что Первус овдовел на втором году брака. Его жена умерла в родах. Умер и ребенок, девочка. Ему не повезло. И точно так же не везет с фермой.
– По веснам половина здешней земли под водой, и как раз мой участок. Вот у Баутсов, рядом, лежит высоко и почва богатая. Баутсу и пахать не надо глубоко. Земля у него на участке рано весной обсыхает, и все так рано всходит. После дождей работать хорошо. Он удобрит, и у него посеянное так и выскакивает, не успеет оглянуться – собирай. А моя-то земля не годится для огорода. Сырая. Постоянно сырая. Дрянная земля.
Селина подумала с минуту. Она вспомнила раз говоры Клааса с Якобом в зимние вечера.
– А разве нельзя сделать что-нибудь, чтобы… ну как это? Чтобы укрепить грунт; чтобы вода отводилась? Выкапывать канавы или что-нибудь в этом роде?
– Да-а-а, пожалуй… Может быть оно и можно, но дренирование стоит денег.
– А без него выходит один убыток не так ли?
Он размышлял медленно, словно жвачку жевал.
– Так-то оно так. Да чтобы оставить землю так как есть, денег не надо. А для дренажа надобно их выложить.
Селина нетерпеливо покачала головой.
– Как это глупо! Это просто близорукость какая-то с вашей стороны!
Он выглядел таким беспомощным после этой отповеди, несмотря на то, что был всегда такой уверенный и сильный. Сердце у Селины растаяло. Он уставился на свои большие заскорузлые руки, потом поднял глаза на нее. Главное очарование было в том, что глаза его умели говорить, а язык – нет. Женщины всегда ожидали, что Первус вот-вот скажет им то, что говорят его глаза, но до этого не доходило никогда. И это-то делало для них самый пустячный с ним разговор таким возбуждающе интересным.
Ум Первуса никак нельзя было назвать тонким и проницательным. Его почтение к Селине доходило до благоговения – так сильно он чувствовал ее превосходство. Но он был опытнее: он был женат, жил со своей женой два года, и она родила ему ребенка. А Селина была девочкой, еще совершенно неопытной, она была женщиной, способной сильно и страстно любить, – и не подозревала этого. Воспитание мисс Фистер направлено было на то чтобы представить страсть чем-то, чего надо стыдиться, чем-то вроде скверного характера или болезни желудка, о чем не следует упоминать и что свойственно исключительно мужчинам и совершенно отсутствует у женщин.
К марту ученик Селины уже мог довольно правильно и связно, хотя и медленно, говорить по-английски. Умел решать несложные арифметические задачи. К середине марта уроки должны были прекратиться: начиналась работа па ферме, отнимавшая не только дни, но и ночи Селина старалась не вспоминать об этом. Ей не хотелось заглядывать в будущее. Апрель предстоял такой тоскливый.
Однажды ночью она созналась себе, что старается не замечать чего-то происходящего в ней. Она например, должна была заставлять себя не глядеть на его руки потому что ее тянуло дотронуться до них. Ей хотелось, чтобы они обвились вокруг ее шеи. Иногда ее тянуло прижаться губами к этим рукам лаская их медленно нежно-нежно едва касаясь их. Это страшно ее пугало. Она думала «Я схожу с ума. Что со мной делается? Верно, все замечают что я стала какая-то другая, странная».
Она старалась обращаться к нему почаще для того, чтобы он всякий раз поднимал на нее глаза. Но взгляд у него был по-прежнему кроткий и невозмутимый. Значит по ней незаметно, что в ней происходят эти ужасные вещи, и она возвращалась с новой энергией к книгам. Но, с трудом дотянув до половины девятого, порывисто их захлопывала.
– Я устала. Это, должно быть, весна сказывается. Ее улыбка была немного неуверенной. Первус вставал и потягивался, закинув руки за голову. Селина старалась не смотреть.
– Через две недели наш последний урок. Что ж, как вы находите, сделал я успехи?
– Очень большие, – отвечала Селина рассеянно. Она чувствовала сильную усталость.
Всю первую неделю марта он был нездоров и не приходил: приступ ревматизма, которым он давно страдал. Отец его, старый Иоганнес де Ионг, схватил ревматизм, работая в сырых полях, – так говорили соседи. И передал его по наследству сыну. Многие огородники болели ревматизмом.
Теперь у Селины было время заняться Ральфом, и он снова ходил веселый. Теперь она по вечерам шила, читала, помогала Марте по хозяйству в порыве симпатии к ней. Она чувствовала странное облегчение после тревог последних недель. Вздумала перешивать старое платье, занималась, написала несколько писем, чего не делала давно. Одно из них даже теткам в Вермонт. Юлии она больше не писала. Она слышала, что Юлия выходит замуж за какого-то Арнольда из Канзаса. Она не писала Селине очень давно.
Первая неделя марта прошла. Первус не приходил. Прошло еще несколько дней. После мучительной борьбы с собой Селина в четверг после школы с озабоченным и рассеянным видом, словно торопясь по делу, прошла мимо дома де Ионга. Она презирала себя за это, но не могла ничего с собой поделать. Зато нашла мучительное удовлетворение в том, что, пройдя мимо его дома, не взглянула ни разу на окна.
Она с испугом заметила, что всю неделю жила только ожиданием. Дни были такие пустые, бесцветные: что-то главное ушло из них. И душа тревожилась, эта тревога порою томила почти как физическая боль. Периоды бурного оживления сменялись периодами апатии уныния. «Это – весна», – говорила Марта. Селина опасалась, не больна ли она. Ничего подобного не бывало с ней до сих пор. Ей часто хотелось плакать. Дети в школе раздражали ее нестерпимо.
В субботу, 14 марта, де Ионг наконец пришел. Было 7 часов вечера. Клаас, Марта и Ральф уехали на какое-то собрание в Нижнюю Прерию, Селина же с девочками и старым Якобом осталась дома. Она обещала им сварить леденцы из жженого ячменного сахара и как раз была этим занята, когда Первус позвонил у кухонной двери. Вся кровь прилила у нее к сердцу. В висках стучало нестерпимо. Он вошел. Тут на нее вдруг сошло такое спокойствие, такая тишина, что все самообладание разом к ней вернулось. Пошли вопросы: как себя чувствует мистер де Ионг, как его дела и не присядет ли он здесь, па кухне, так как в гостиной сегодня не топится печь.
Он принялся помогать ей готовить леденцы. Герти и Жозина вели себя сегодня выше всяких похвал и даже не визжали.
В половине девятого Селина отослала их спать с полной тарелкой леденцов. В постели они развозились и стали шуметь, наслаждаясь редкой свободой по случаю отсутствия в спальне родителей. Она слышала тоненький голос Герти, передразнивавшей ее «Дети, не забудьте, что обещали папе и маме» и затем визг и смех.
Первус, видимо, побывал в городе, потому что он извлек из кармана пальто объемистый сверток с бананами – этим редким для фермеров лакомством, Селина отнесла два наверх, косичкам. Те моментально их уничтожили и улеглись, притихшие и ублаготворенные.
Первус и Селина уселись у стола в кухне, разложив па клеенке книги. Сладкий и тяжелый запах спелых бананов наполнял кухню. Селина принесла лампу из гостиной.
– Вы не пошли на собрание? – начала она. – А мистер и миссис Пуль отправились туда.
– Нет. Я не пошел, не хотелось.
– Отчего?
Он пробурчал как-то неохотно:
– Я воротился слишком поздно. Был в городе и задержался там. Мы хотели завтра высаживать томаты в парники.
Селина открывает грамматику. Покашливает:
– Ну, давайте разберем такую фразу…
Это продолжалось с полчаса. Глаза Селины не отрывались от книги. Голос диктовал скучные фразы и поправлял ученика, но в этом голосе дрожали отдельные глубокие ноты, как звенят струны арфы, по которым бегло проводишь рукой. Сверху доносилась возня Якоба, укладывавшегося, по-видимому, в постель.
Потом в доме стало тихо-тихо. Селина по-прежнему глядела на страницу грамматики, но, не глядя, она все же видела его большие сильные руки. Тыльная их сторона была покрыта тонким золотистым пушком, который на запястье был гуще и темнее. Селина боялась самой себя, чего-то непонятного и властного, подымавшегося в ней. Она готова была молиться, как когда-то в детстве, в доме теток. Если бы она могла, она молилась бы так: «О Боже, отврати от него мои глаза и мои мысли. От его рук. От этого золотого пушка на них. Помоги мне не думать об этом все время».
– Собственник земли продает участок в 20 акров на южной стороне фермы. Сколько он получит, если продаст по цене 150 за акр?
Ученик успешно справился с умножением и затем углубился в извлечение квадратного корня из пятисот семидесяти шести. Квадратные корни были его мучением.
Собираясь помочь ему, Селина вытирала губочкой грифельную доску. В своем стремлении понять и усвоить получше, он нагнулся вперед, с уважением глядя на карандаш в руках Селины, так легко справлявшейся с этими терзающими его цифрами. Объяснение было закончено. Она дышала немного тяжело. Огонь в печи трещал и вспыхивал.
– Ну, теперь попробуйте вы.
Он взял из ее пальцев грифель, медленно-медленно. Вокруг было страшно тихо и звучал только один его голос. «Данное число заключает в себе – результат… десятки… единицы…» Что-то в его голосе – какая-то новая нота, – едва уловимая. Селине показалось вдруг, что весь дом тихо колышется вокруг нее. Сладкий трепет пробежал по рукам, ногам, вдоль спины, бросая ее то в жар, то в холод…
– Плюс корень квадратный из единицы – получается то же самое… – Его голос оборвался.
Селина невольно подняла глаза. Прежде всего ей бросились в глаза его лежащие на коленях руки: они были сжаты в кулаки, стиснуты так, что пальцы побелели. Взгляд ее поднимался выше, к лицу человека, сидящего рядом с ней. Встретился с его широко раскрытыми глазами. Из них лился ослепительный голубой свет.
Никогда не видела она у него таких синих-синих глаз. Каким-то уголком сознания она еще успела отметить это. Потом руки его разомкнулись. Синее сияние обожгло, окутало ее. Щека ощутила прикосновение колючей щеки мужчины. Могучие, пугающие объятия – смешанный запах табака, его волос свежевыстиранного белья, неуловимый запах чужого тела… Этот смешанный запах вдруг оттолкнул ее Селина на миг почувствовала отчуждение и даже неприязнь.
Ее влекло к нему и одновременно что-то отталкивало. Потом его губы прижались к ее губам, и она, ужасаясь, отвечала жадно, стремительно на его поцелуи, вся отдаваясь им, ощущая какую-то неутолимую жажду его близости.
Глава седьмая
Они обвенчались в мае, ровно два месяца спустя, в Ай-Прери. Занятия в школе естественно кончались с появлением первой нежной зелени на огородах лука, редиски, шпината. О занятиях никто не думал больше. Кто постарше, проводил дни в поле. Школа превращалась в детский сад – оставались в ней одни малыши до пяти лет, носившиеся, кувыркавшиеся и барахтавшиеся на школьном дворе, под ласковым весенним солнцем.
Селина была в одно и то же время и растерянной и спокойной, растревоженной и удовлетворенной.
Порой в ней поднимался какой-то страх, порой же – охватывала мрачная самоирония. Верхняя Прерия в мае становилась изумрудной, золотой, розовой, лазурно-голубой. Весенние цветы в поле и по дорогам были – словно островки – желтые, красные, пурпурные и фиолетовые среди зеленого моря. Фиалки, лютики, печеночница, златоцвет. Необычайно мягкий воздух словно гладил щеки, от озера веяло прохладой. Для Селины это была первая весна в деревне. Воздух пьянил и вызывал головокружение. Ее охватило ощущение неизбежности того, что произошло. Пришло нечто странное и сладостное и захватило ее, уводит против воли все дальше от ее планов, решений, мечтаний. Когда приходил Первус, Селина была спокойна, весела, но влечение к нему в полный голос заявляло о себе. Первус был молчалив, как всегда, глядел на нее с обожанием. Когда он принес ей целую охапку цветов, слезы подступили у нее к глазам: чтобы набрать их, он ходил далеко в лес, потому что слышал, что именно эти цветы – ее любимые, а они росли только в дальнем лесу. Цветы, пока он нес их, уже немного привяли от солнца и от его потных горячих рук. Первус стоял перед ней на ступеньках, которые вели во двор, а Селина – в дверях кухни – молча глядела на него. Она взяла наконец цветы из его рук и ласково погладила его плечо. А у него глаза были похожи на глаза преданной собаки, такие ласковые, просительные и робкие.
Бывали дни, когда все происходящее казалось ей чем-то нереальным, как сон, от которого надо пробудиться. Она – жена фермера, обреченная жить до конца жизни в Ай-Прери. Нет! Неужели это и есть та «великая авантюра», о которой говорил ей отец? Ведь Селине думалось, что пребывание в Ай-Прери – только эпизод, коротенькая страница огромной и интересной книги. Она вглядывалась в Марту, О, она никогда не будет такой. Это было невозможно, бессмысленно. У нее будут голубые и розовые платья, занавески в оборочках, цветы в ящиках и вазах. У нее все будет иначе.
Некоторые из своих страхов и сомнений, знакомых всем невестам, она поверяла Марте, пока эта энергичная особа сновала по кухне и делала десяток вещей разом.
– Ощущали вы когда-нибудь страх, миссис Пуль, – страх при мысли о замужестве?
Руки у Марты были в огромной бадье, в которой она месила тесто. Она швырнула горсть муки па стол, затем другой рукой – огромный ком теста туда же и снова принялась энергично месить. Она коротко засмеялась в ответ.
– Я убегала.
– Да что вы? Вы серьезно это говорите? Хотели убежать? Но отчего же? Разве вы не любили, разве вам не нравился Клаас?
Марта нагнулась еще ниже над бадьей, краска залила ее щеки, и взгляд стал вдруг таким молодым. Марта стала похожа на юную девушку.
– Разумеется, он мне нравился.
– Однако вы убежали.
– Недалеко. Я вернулась. Никто и не знал, что я убегала. Но это было.
– Отчего же вы возвратились назад?
Марта изложила свою философскую теорию (и не подозревая, что это можно назвать таким громким именем) в следующей фразе:
– Потому что далеко все равно не убежишь. Нельзя убежать от жизни – разве только, если перестанешь жить.
Девичье выражение исчезло. Марта стала старой, как мир. Ее сильные руки снова засновали над тестом. На ступеньках за дверью Клаас и Якоб закапчивали какие-то приготовления к поездке в город, которую они совершали еженедельно.
Перед Селиной встала трудная задача снова завоевать доверие и расположение Ральфа.
Он напоминал маленького доверчивого зверька, раненного рукой, которой он доверился, и теперь пугливо от нее сторонившегося Она расточала этому мальчику ласки, внимание, заботы, какие никогда не доставались на долю человека, за которого она собиралась замуж. Ральф однажды спросил ее с мучительным усилием: «Зачем вы выходите за него?» (Он никогда не произносил имени де Ионга.)
Селина глубоко задумалась. Что ей сказать этому ребенку? Ответ, который был у нее на языке, не удовлетворил бы его, не был бы им понят. Ей пришла на память строчка из одной книги: «Чтобы служить ему и следовать за ним по всему миру». Но Ральф оборвал ее:
– Это не объяснение. Это – из книжки. Во всяком случае следовать за ним по свету – это глупости. Он останется здесь, в Верхней Прерии, на всю свою жизнь.