В этот самый момент Сюзанна Дин испытала фатализм Бушидо, предельное спокойствие, которое охватывает водителя, потерявшего контроль над автомобилем, которого тащит к пропасти, пилота самолета с заглохшими двигателями, вошедшего в пике… и стрелка, которого везли к его последней пещере или схватке. Позднее она бы вновь могла начать бороться, если бы борьба эта была достойной и благородной. Она бы боролась, чтобы спасти себя и младенца, но не Миа… та сделала свой выбор. Миа, на взгляд Сюзанны, утратила право на спасение, которое ранее могла бы заслужить.
И теперь делать ей было совершенно нечего, разве что повернуть диск «Интенсивность схваток», установив против стрелки число 10. Она думала, что ей позволят это сделать.
А пока… звучала музыка. Гитара. Песня, которую она знала, очень хорошо знала. Она сама спела ее жителям Кэллы Брин Стерджис.
После пережитого с тех пор, как она повстречалась с Роландом, у нее не возникло и мысли о том, что появление на уличном углу гитариста, поющем о «юноше бедном», жизнь которого «печали полна», — чистая случайность, совпадение. И песня эта прекрасная, не так ли? Возможно, квинтэссенция всех народных песен, которые ей так нравились в молодости, тех самых песен, которые шаг за шагом соблазнили ее и привели в стан активистов борьбы за гражданские права, привели в город Оксфорд, штат Миссисипи. Те дни канули в лету, теперь она чувствовала себя гораздо старше, но удивительная простота песни по-прежнему трогала душу. До «Дикси-Пиг» оставалось пройти меньше квартала. Как только Миа перенесет их через порог, она, Сюзанна, окажется во владениях Алого Короля. Насчет дальнейшего у нее не было ни сомнений, ни иллюзий. Она не рассчитывала на возвращение оттуда, не рассчитывала вновь увидеть своих друзей или своего возлюбленного, и полагала, что ее ждет смерть под вопли Миа, наконец-то осознавшей, что ее обманули… но все эти мысли не мешали ей насладиться песней. То была ее песня смерти? Если так, она ничего не имела против.
Сюзанна, дочь Дэна, исходила из того, что все могло быть гораздо хуже.
3Музыкант устроился перед кафе, которое называлось «Черная патока». Раскрытый футляр для гитары лежал перед ним, на пурпурном бархате обивки (такого ж цвета, как и ковер в спальне сэя Кинга, можете сказать, аминь) лежали монеты и мелкие купюры, чтобы любой, даже слишком наивный для Нью-Йорка прохожий понял, что от него требуется. Сам музыкант сидел на прочном деревянном кубе, который ничем не отличался от другого деревянного куба, с которого преподобный Харриган читал свои проповеди.
По многим признакам чувствовалось, что его рабочий день близок к завершению. Он уже надел куртку с нашивкой «Нью-йоркские янки» на рукаве и шляпу с надписью на ленте «ДЖОН ЛЕННОН ЖИВ». Перед ним стояла какая-то табличка с надписью, но теперь она уже лежала в футляре, словами вниз. Впрочем, Миа все равно не смогла бы прочитать, что написано на табличке, нет, не смогла.
Гитарист посмотрел на нее, улыбнулся, перестал перебирать пальцами струны. Она подняла одну из оставшихся у нее купюр.
— Я дам ее тебе, если ты сыграешь эту песню. Только на этот раз от начала и до конца.
Выглядел гитарист лет на двадцать с небольшим, на красавца определенно не тянул, с бледной кожей, прыщами на щеках и лбу, золотым кольцом в ноздре, сигаретой, прилипшей к уголку рта, но обаяния ему хватало. Его глаза широко раскрылись, когда он увидел лицо на купюре.
— Леди, за пятьдесят баксов я сыграю вам все песни Ральфа Стэнли[104], которые я знаю… а знаю я их немало.
— Нам хватит только этой, — Миа бросила купюру, которая спланировала в футляр для гитары. Музыкант смотрел на нее и, похоже, не верил своим глазам. — Поторопись, — добавила Миа. Сюзанна не давала о себе знать, но Миа чувствовала, что та слушает. — Времени у меня в обрез. Играй.
После этих слов гитарист, сидевший на деревянном кубе перед кафе, начал играть песню, которую Сюзанна впервые услышала в «Хангри», песню, которую сама пела несчетное количество раз, однажды около мотеля в Оксфорде, штат Миссисипи. Спела вечером, а наутро их всех бросили в тюрьму. К тому времени трое молодых добровольцев, регистрирующих чернокожих избирателей, которые почти месяц как числились пропавшими без вести, давно уже лежали в черной миссисипской земле, в окрестностях Филадельфии[105] (в конце концов их нашли в городе Лонгдейл, вы можете сказать, аллилуйя, и будьте так любезны, скажите, аминь). Вновь поднялась для удара Белая кувалда, но они продолжали петь. Одетта Холмс, в те дни ее звали Дет, первой запела вот эту песню, а остальные присоединились к ней, мальчики пели «юноша», девочки — «девушка». А вот теперь, вернувшись в «Доган», который стал ее гулагом, Сюзанна слушала, как этот молодой человек, появившийся на свет гораздо позже тех давнишних дней, пел ту самую песню. Хранилища памяти раскрылись, и именно Миа, для которой неистовство тех воспоминаний стало откровением, захлестнула волна эмоций.
4В стране Память время всегда и только одно — настоящее. В королевстве Прошлое часы тикают… но стрелки никогда не двигаются. Ненайденная дверь существует (О, потерянная) и память — ключ, который открывает ее.
5Их фамилии — Чини, Гудмен, Швернер; именно они падают под ударом Белой Кувалды 19 июня 1964 года. О, Дискордия!
6Они останавливаются в мотеле «Синяя луна», который расположен в негритянской части Оксфорда, штат Миссисипи. «Синяя луна» принадлежит Лестеру Бамбри, брат которого, Джон, пастор Первой афроамериканской методистской церкви Оксфорда, можете сказать мне аллилуйя, можете сказать мне аминь. На календаре 19 июля 1964 года, месяц спустя после исчезновения Чини, Гудмена и Швернера. Через три дня после того, как они исчезли неподалеку от Филадельфии, в церкви Джона Бамбри прошло собрание, и местные активисты-негры сказали трем десяткам северян, в основном, белых, следующее: в свете того, что произошло, они, конечно, имеют полное право уехать домой. Некоторые уехали, восславим Господа, но Одетта Холмс и еще восемнадцать человек остаются. Да. Они остаются в мотеле «Синяя луна». И иногда, по вечерам, они собираются во дворе мотеля, Делберт Андерсон приносит гитару, и они поют.
«Я буду освобожден» они поют и «Джон Генри» они поют, ничего не страшась (великий Боже, скажи, Бог-Бомба), и они поют «Развевающийся на ветру», и они поют «Блюз нерешительности», написанный преподобным Гэри Дэвисом, все смеются над этими веселыми, на грани приличия, строчками: доллар есть доллар, а цент есть цент, у меня полон дом детей, но моих среди них нет, и они поют «Я больше не марширую», и они поют в стране Память и в королевстве Прошлое они поют, в бурлящей крови молодости, в силе их тел, в убежденности их веры они поют, отрицая Дискордию, отрицая кан-тои, утверждая Гана-созидателя, Гана, изгоняющего зло, они не знают этих имен, они знают все эти имена, сердце поет, что должно петь, кровь знает, что кровь знает, на Тропе Луча наши сердца знают все секреты и они поют, поют, Одетта начинает и Делберт Андерсон играет; она поет: «Девушки бедной жизнь печали полна… Видно ни дня без забот… Я говорю прощай… старому Кентукки…»
7Вот Миа и ввели через Ненайденную дверь в Страну Память, перенесли в заваленный мусором двор за мотелем Лестера Бамбри «Синяя луна», и там она услышала… (слышит)
8Миа слышит женщину, которая станет Сюзанной, поющую свою песню. Слышит, как остальные присоединяются, один за другим, и вот они уже поют хором, а над их головами миссисипская луна, заливающая светом их лица, как черные, так и белые, и холодную сталь железнодорожных рельсов, которые бегут за отелем, бегут на юг, бегут к Лонгдейлу, городу, где 5 августа 1964 года найдут полуразложившиеся тела их друзей: Джеймса Чини, двадцати одного года от роду, Эндрю Гудмена, его ровесника, Майкла Швернера, двадцатичетырехлетнего; О, Дискордия! И для вас, кто предпочитает тьму, вам дарит радость красный Глаз, который сияет там.
Она слышит, как они поют.
«По всей земле я вынужден бродить… в бурю и ветер, в град и дождь… мне нужно ехать по Северной дороге…»
Песня лучше всего открывает глаз памяти, и воспоминания Одетты подхватывают Миа и несут ее, когда они поют вместе, Дет и члены ее ка-тета под серебристой луной. Миа видит, как они уходят со двора, переплетя руки, напевая
(глубоко в сердце… я верю…)
Другую песню, которая, они в этом не сомневаются, сложена о них. Лица на улицах, наблюдающие за ними, искажены ненавистью. Руки, сжатые в кулаки, которыми трясут им вслед, в мозолях. Рты женщин, которые поджимают губы, выплевывают слюну, бьющую им по щекам, пачкающую волосы, грязнящую рубашки, ненакрашены, ноги без чулок, туфли стоптаны. Тут и мужчины в рабочей одежде (кто-нибудь, скажите, аллилуйя). Тут и подростки в белых свитерах, аккуратно подстриженные, и один кричит Одетте, тщательно выговаривая каждое слово: «Мы убьем! Всех! Проклятых! Ниггеров! Которые! Посмеют! Войти! В кампус!»
И невероятный дух товарищества, несмотря на страх. Благодаря страху! Ощущение, что они делают что-то очень важное, что-то на века. Они изменят Америку, и, если цена этим изменениям — кровь, что ж, они готовы ее заплатить. Говоришь правильно, скажи, аллилуйя, восславим Господа, громко скажем аминь!
Потом появляется белый юноша, Даррил, и поначалу он не может, он хромает и не может, но потом может, и второе я Одетты, крикливое, хохочущее, отвратительное я, не дает о себе знать. Даррил и Дет лежат вместе до утра, спят в объятьях друг друга до утра под миссисипской луной. Слушая цикад. Слушая сов. Слушая тихий, легкий гул Земли, поворачивающейся на своих гироскопах, поворачивающейся все дальше и дальше в двадцатое столетие. Они молоды, их кровь горяча, и они не сомневаются в своей способности все изменить. «Желаю тебе счастья, моей верный возлюбленный…» Это ее песня на заросшем сорняками полем за мотелем «Голубая луна»; это ее песня под луной. «Я больше никогда не увижу твое лицо…» Это апофеоз жизни Одетты Холмс, и Миа тоже там! Она все видит, все чувствует, захвачена этой восхитительной и, некоторые сказали бы, глупой надеждой (ах, но я говорю, аллилуйя, мы все говорим, Бог-бомба). Она понимает, как особо ценят друзей, пребывая в постоянном страхе, как от него становится слаще каждый съеденный кусок, как он растягивает время, пока каждый день не становится вечностью, ведущей в бархатную ночь, и они знают, что Джеймс Чини мертв
(говоришь правильно)
Они знают, что Эндрю Гудмен мертв
(скажи, аллилуйя)
Они знают, что Майкл Швернер, самый старший из них и все еще ребенок в свои двадцать четыре, мертв.
(Скажем, как можно громче, аминь!)
Они знают, что каждый из них может закончить свой путь в земле Лонгдейла или Филадельфии. В любой момент. На следующий день после того памятного вечера во дворе мотеля «Синяя луна», практически их всех, в том числе и Одетту, посадят в тюрьму, и начнется ее время унижений. Но сегодня она в кругу друзей, рядом со своим возлюбленным, и они едины, а Дискордия выставлена за порог. Сегодня они поют, обняв другу друга за плечи и раскачиваясь из стороны в сторону.
Девочки поют девушка, мальчики — юноша.
Миа сокрушена их любовью друг к другу, восторгается простотой их веры.
Поначалу слишком потрясена, чтобы смеяться или плакать, может только завороженно слушать.
9Когда уличный музыкант начинает четвертый куплет, Сюзанна присоединяется к нему, сначала колеблясь, потом решительно и вскоре, он поощряет ее улыбкой, они поют дуэтом:
"А
А
А
А
А"
10После этого куплета музыкант замолкает, с радостным изумлением уставившись на Сюзанну-Миа.
— Я думал, что остался единственным, кто знает эту песню, — воскликнул он. — Ее пели на «рейсах свободы»[106]…
— Нет, — возразила Сюзанна. — Не там. Ее пели добровольцы, регистраторы избирателей. Те, кто приехал в Оксфорд в 1964 году. Когда убили трех молодых парней.
— Швернера и Гудмена, — кивнул музыкант. — Третьего я не помню…
— Джеймс Чини, — сказала она. — У него были прекрасные волосы.
— Вы так говорите, словно знали его, — удивился музыкант, — но ведь вам… никак не больше тридцати?
Сюзанна не сомневалась, что выглядит она куда старше тридцати, особенно в этот день, но, разумеется, в футляре для гитары молодого человека лежало на пятьдесят долларов больше, чем до исполнения последней песни, и эта бумажка, возможно, повлияла на его зрение.
— Моя мать провела лето шестьдесят четвертого в округе Нешоба, — ответила она, и эти два спонтанно сорвавшиеся с губ слова, моя мать, произвели неизгладимое впечатление на ее поработительницу. Раскрыли сердце Миа.
— Крутая у вас мамаша! — воскликнул молодой человек и улыбнулся. Потом улыбка увяла. Он наклонился к футляру для гитары, вытащил купюру в пятьдесят долларов, протянул ей.
— Возьмите. Мне было приятно спеть для вас, мэм.
— Не могу, — Сюзанна улыбнулась. — Помни борьбу, мне этого достаточно. И помни Джимми, Энди и Майкла, если не возражаешь. Я знаю, больше мне ничего не надо.
— Пожалуйста, — настаивал молодой человек. Он вновь улыбнулся, но теперь улыбка тревожная, как у молодых людей из королевства Прошлое, поющих в заваленном хламом дворе мотеля «Синяя луна», глядя на поблескивающие в холодном лунном свете железнодорожные рельсы. Он мог быть одним из этих молодых людей, беззаботным цветком юности, и как же в тот момент Миа любила его. Даже малой отошел на второй план в сиянии этой любви. Она знала, что во многом сияние это ложное, источник его — воспоминания хозяйки тела, и при этом чувствовала, что в чем-то оно может быть и настоящим. Наверняка она знала лишь одно: только такое существо, как она, отдавшая свое бессмертие, могла оценить истинное мужество тех, кто решился противостоять силам Дискордии. Рисковал хрупкой красотой жизни, поставив убеждения выше собственной безопасности.
«Порадуй его, возьми купюру», — обратилась она к Сюзанне, но не встала к рулю, не заставила Сюзанну это сделать. Оставила ей право выбора.
Но прежде чем Сюзанна успела ответить, в «Догане» завыли сирены тревоги, наполняя их разделенный разум шумом и красным светом.
Сюзанна развернулась к «Догану», но Миа успела схватить ее за плечо, сжала, как тисками.
«Что происходит? Что не так?»
«Убери руку!»
Сюзанна вывернулась и исчезла до того, как Миа вновь успела ее схватить.
11«Доган» Сюзанны пульсировал и сверкал красным паническим светом. Из динамиков громкой связи под потолком ей на голову обрушивался вой сирены. Светились только два телевизионных экрана: один показывал музыканта на углу Лексингтон-авеню и Шестидесятой улицы, второй — спящего младенца. Покрытый трещинами пол гудел под ногами. На одном пульте управления не горело ни одной лампочки, на другом плясали языки пламени.
И ситуация определенно менялась от плохого к худшему.
Словно подтверждая ее предположение, вновь зазвучал голос «Догана», неотличимый от голоса Блейна.
— ВНИМАНИЕ! — разнесся по «Догану» крик. — СИСТЕМА ПЕРЕГРУЖЕНА! БЕЗ УМЕНЬШЕНИЯ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА» ПОЛНОЕ ОТКЛЮЧЕНИЕ СИСТЕМЫ ПРОИЗОЙДЕТ ЧЕРЕЗ СОРОК СЕКУНД".
Сюзанна не помнила никакой секции «Альфа», но нисколько не удивилась, увидев соответствующую табличку. Один из пультов рядом с этой табличкой вдруг заискрил, и оранжевые искры подожгли сидение стула. Упали еще несколько потолочных панелей, потянув за собой провода.
— БЕЗ УМЕНЬШЕНИЯ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА» ПОЛНОЕ ОТКЛЮЧЕНИЕ СИСТЕМЫ ПРОИЗОЙДЕТ ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ СЕКУНД.
Как насчет диска «ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ ТЕМПЕРАТУРА»?
— Оставь его в покое, — пробормотала она себе.
Хорошо, тогда «МАЛОЙ»? Как насчет него? После мгновенного раздумья, Сюзанна перевела тумблер из положение «СОН» в положение «БОДРСТВОВАНИЕ», будоражащие голубые глаза мгновенно открылись, уставились на Сюзанну, как ей показалось с неистовым любопытством.
«Ребенок Роланда, — думала она, и в душе бушевали противоречивые эмоции. — И мой. А Миа? Девочка, ты всего лишь ка-мей. И мне тебя жаль».
Ка-мей, да. Не просто дура, а одураченная ка, одураченная судьбой.
— БЕЗ УМЕНЬШЕНИЯ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА» ПОЛНОЕ ОТКЛЮЧЕНИЕ СИСТЕМЫ ПРОИЗОЙДЕТ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ СЕКУНД!
Значит, пробуждение младенца пользы не принесло, по крайней мере, не остановило отключение системы. Пора переходить к плану Б.
Она потянулась к нелепому диску «ИНТЕНСИВНОСТЬ СХВАТОК», который выглядел точь-в-точь, как регулятор температуры духовки плиты ее матери. Поворот диска к цифре 2 дался ей ценой больших усилий и большой болью. В обратную сторону диск вращался куда легче. Она даже почувствовала облегчение в глубине головы, словно некая группа мышц, долгое время пребывавшая в невероятном напряжении, послала мозгу благодарственный сигнал.
Смолкла и ревущая сирена.
Сюзанна установила против стрелки цифру 8, помедлила, потом пожала плечами. Чего тянуть кота за хвост, пришло время родить и покончить с этим. И довернула диск до 10. Как только это число встало напротив стрелки, сильнейшая боль скрутила живот, тут же спустилась вниз, к паху. Ей пришлось сжать губы, чтобы сдержать крик.
— ОБЕСПЕЧЕНО УМЕНЬШЕНИЕ НАГРУЗКИ В СЕКЦИИ «АЛЬФА», — сообщил голос Блейна, а потом вдруг переменился, стал голосом Джона Уэйна, который Сюзанна так хорошо помнила.
— СПАСИБО ЗА ПОМОЩЬ, МАЛЕНЬКАЯ КОВГЕРЛ.
Она опять сжала губы, чтобы не вскрикнуть вновь, на этот раз не от боли, а от ужаса. Можно, конечно, напоминать себе, что Блейн Моно мертв и голос его — грязная
— РОДЫ… НАЧАЛИСЬ, — из усиленного динамиками голоса исчезли интонации Джона Уэйна. — РОДЫ… НАЧАЛИСЬ, — и тут голос запел, имитируя Боба Дилана, отчего Сюзанна уж скрипнула зубами. — С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ… КРОШКА!.. С ДНЕМ… РОЖДЕНЬЯ! С ДНЕМ РОЖДЕНЬЯ… ДОРОГОЙ МОРДРЕД… С ДНЕМ… РОЖДЕНЬЯ!