Мать сделала было шаг вперед, но Алла Аркадьевна отпихнула ее. Глаза Аллы Аркадьевны стали злыми и темными:
– Но, но, но! – вскрикнула она. – Ты куда? А ну, на место!
Мать левой рукой толкнула ее в грудь, а правой схватилась за рыжие волосы и изо всех сил дернула их. Алла Аркадьевна не успела закричать, потому что из комнаты вышел отец. Таким страшным Колька его еще не видел. Отцовское лицо было искажено, и казалось, что у него не два, а четыре глаза и несколько ртов. Брови сдвинулись в одну лохматую черную полосу, а волосы стояли дыбом, как шерсть озверевшей собаки.
При виде отца мать отпустила волосы Аллы Аркадьевны и подпихнула Кольку прямо в живот Леониду Борисовичу. Колька, не удержавшись, влетел лицом в отцовскую горячую, пахнущую потом рубашку.
– Ребенок же! – закричала мать. – Смотри, ведь это ребенок!
– Замолчи! – прошептал отец, но так жутко, что Колька зажмурился. – Зачем ты пришла?
– Я пришла, – дрожащим голосом ответила мать, – потому что ты не имеешь права бросить семью, потому что я, – и она положила на горло обе руки, словно ей было больно говорить, – потому что я – твоя жена, а это твой сын…
Леонид Борисович сморщился, все его глаза исчезли.
– Вера! – Он схватился за голову. – Вера! Ведь я тебе говорил! Я ведь тебе все сказал! Не будем мы жить вместе! Не будем! Не можешь ты меня заставить!
– Ой, ну, с меня, кажется, хватит, – пробормотала Алла Аркадьевна и вдруг весело засмеялась: – Родители! Колю бы своего пожалели! Он у вас в психушке кончит!
– Колю? – прошептала мать. – Откуда она знает, что это Коля? – И обернулась к Кольке: – Ты с ней знаком? Видел?
Колька молчал. Больше всего ему хотелось, чтобы все это было сном и чтобы он быстрее проснулся.
– Я спрашиваю тебя, – повторила мать, – ты ее когда-нибудь видел?
Колька замотал головой.
– Ай-яй-яй! – и Алла Аркадьевна погрозила ему большим белым пальцем. – Да разве мы с тобой не знакомы? Разве мы не плавали наперегонки, не играли в дурака?
– Что? – прошептала мать. – Какого дурака?
И вдруг ударила Кольку по лицу.
– Предатель! Убирайся от меня! Гаденыш!
– Перестань, – проревел отец, – идиотка!
Мать разрыдалась. Колька стоял оглушенный и чувствовал, как у него щиплет щеку. Отец вплотную приблизился к ним.
– Вера, – видимо сдерживаясь, сказал он, – я своего решения не поменяю. Мы с тобой еще поговорим. Я буду помогать. Уходи отсюда.
И вдруг высокая, неловкая мать в своем скользком красном плаще опустилась на колени и сказала Кольке:
– Проси отца. Становись. Проси его. Мы не уйдем.
– О господи! – задохнулась Алла Аркадьевна. – Да сделай же ты что-нибудь, Леня! Я сейчас милицию вызову!
Мать не шевелилась. Красный плащ стоял над ней так, словно на спине, под плащом, прятался человек. Алла Аркадьевна высоко подняла волосы обеими руками и ушла куда-то, хлопнула дверью. Колька и отец посмотрели друг на друга.
– Черт знает что, – отчаянно сказал отец, – вот ведь угораздило меня… Коля, уведи маму домой. Успокой ее. Я позвоню вечером. Обещаю.
– Мам, – прошептал Колька, – пойдем, мам, это, домой поедем…
Вера тяжело поднялась с колен. Лицо ее было каким-то голубовато-серым, помада размазалась.
– Пожалеешь ты об этом, Ленечка, – тихо сказала она, – ох, как ты пожалеешь!
В лифте они молчали. Дождь из моросящего стал тяжелым и холодным. Опять поймали машину.
Дом, подъезд, мокрые помойные баки у подъезда.
На двери приклеен листок: «Их разыскивает милиция». Два лица: мужское и женское. Женщина похожа на гиену, которую Колька видел по телевизору.
В квартире было сумрачно, пыльно, окна зашторены. Не снимая плаща, Вера бросилась к телефону и принялась кому-то звонить. Колька пил воду из-под крана и слышал, как она шепчет в трубку:
– Войдите в мое положение! Какая травма? Два месяца – не срок для адаптации! Я профессиональный психолог, я знаю, что говорю!
Вечером приехала бабушка Лариса. Посмотрела на мать, лежащую на диване под пледом. Сварила макароны. Вытащила из сумки банку клубничного варенья и пучок укропа.
– Грибов на участке очень много, – сказала бабка, – хотела собрать, да потом плюнула. Не до грибов.
Прошло еще несколько дождливых и пасмурных дней. Колька стал бояться ночи, потому что сны ему снились такие тяжелые, что он просыпался в слезах, а однажды даже замочил постель, не удержался.
Мать обнаружила это первая, сделала огромные глаза и позвала бабку. Бабка велела Кольке идти в ванную, сдернула с кровати его простыню и сказала матери:
– Сама понимаешь, о чем речь… Не мне тебя учить.
Мать сжала виски руками и опять пошла звонить кому-то по телефону.
Случилась же эта неприятность вот почему. Колька видел во сне, что он вырос, стал моряком и служит на подводной лодке. Он плыл на огромной глубине и чувствовал море. Море шумело рядом и со всех сторон обнимало его. Колька успел только подумать, что здесь намного лучше, чем на берегу, как вдруг раздался грохот и вспыхнул огонь. Лодка развалилась на куски, вода вперемешку с огнем хлынула и сзади, и спереди. Колька почувствовал, как запекло сначала в голове, потом в самом низу живота.
Он начал барахтаться в этой огненной воде и звать на помощь. Звал он всех на свете людей, которых знал по именам, но людей этих было не так много, и вскоре Колька начал просто кричать «мама», хотя думал он не о Вере, а о ком-то другом. Ему казалось, что, если он еще немного продержится и будет звать маму, она услышит его и отзовется.
Он почему-то знал, что мама его далеко, не только в другом городе или даже в другой стране, но где-то гораздо дальше, и для того, чтобы она его услышала, надо кричать громко-громко и очень просить при этом, чтобы им с мамой помогли. Кого просить, он тоже не знал, но Тот, которого нужно было просить, понимал, что Колька не знает Его имени, и не обижался на это.
В конце концов в животе его что-то лопнуло, и произошла неприятность.
Вечером пришел отец. Наверное, до этого он позвонил и сообщил, что придет, потому что бабка вымыла всю квартиру и наготовила очень вкусных – судя по запахам – вещей. Вера ей не помогала, только сидела перед зеркалом и красилась. Накрасившись, она смотрела на себя, как на чужую, потом вскрикивала и бежала в ванную смывать все, что накрасила. К восьми часам она все-таки накрасилась окончательно, и щеки у нее стали такими розовыми и блестящими, словно на них наклеили конфетные бумажки.
Отец пришел чужой и невеселый. На голове у него была маленькая клетчатая кепочка, и он, видно, отпускал бороду, потому что из подбородка лезла густая щетина, похожая на срезанные в поле толстые стебли сорняков.
– Иди спать, Коленька, – ласково сказала мать Вера, глядя на отцовскую щетину так, словно она сейчас бросится выдергивать ее зубами.
– Да, Колян, – торопливо поддержал ее отец, – ты сейчас лучше иди ложись, а я к тебе потом отдельно загляну, – и вытащил из кармана большую шоколадную плитку. – Сразу только не ешь, а то живот заболит.
Бабка возилась на кухне, так что Колька лег на постель, не раздеваясь и не зажигая света. В соседней комнате закашлял отец и сказал, кашляя:
– Простыл я, погода хуже ноябрьской…
Мать перебила его дрожащим голосом:
– Ты когда думаешь вернуться, Ленечка?
Отец, видимо, не успел ответить, так как бабка ворвалась из кухни и запела:
– От кашля липовый цвет надо заваривать. Шалфей с ромашкой, свеженький боярышник, пустырник, корочку дуба… Полчаса на огне, потомить, потомить, потом через марлечку, через марлечку, и – как рукой… Главное: потомить как следует.
– Вера! – Отец возвысил голос, но бабка опять вмешалась:
– А я тебе пирожков на закусочку, потом горяченькое принесу, ногу баранью запекла с чесночком, и выпьем, как люди, все по-людски, все по-человечески… Верочка-то от плиты не отходила, жена ведь, старалась для тебя, по-людски все…
– Вера! – не обращая на нее внимания, сказал отец. – Я хочу развестись, потому что собираюсь жениться. Она ждет ребенка.
Наступило молчание. Потом мать тихо спросила:
– Ребенка? От кого?
– Прекрати! – заорал отец. – В таком тоне я не разговариваю!
– Но я, честное слово, не понимаю, – так же тихо и странно повторила мать, – от тебя ведь нельзя ждать ребенка, Ленечка, я на опыте убедилась…
– Вера! – Отец понизил голос, но Кольке показалось, что еще секунда, и он набросится на мать с кулаками: – Я пришел не для того, чтобы слушать гадости, а для того, чтобы решить практический вопрос: что ты намерена делать с Колей?
– Забирай его, – равнодушно сказала мать, – что я намерена с ним делать? А ты что намерен?
– Куда я могу забрать его? – пробормотал отец. – Мне некуда!
– А мне незачем! – закричала мать. – Мне незачем!
– Но подожди, – растерялся отец, – так все же нельзя, мы же люди…
– Кто это – мы? – начала было мать, и тут Колька не выдержал.
– Кто это – мы? – начала было мать, и тут Колька не выдержал.
Непонятной силой его сдернуло с кровати и вытолкнуло в ту комнату, где был накрытый стол, а за столом сидели так и не снявший кепочки отец и розовая, блестящая, как кукла, мать Вера. Они сидели друг против друга, и между ними лежала чья-то небольшая, словно бы детская, до черноты зажаренная нога в прилипших к ней чесночных дольках.
Кольку и до этого ужасно тошнило, но сейчас, при виде черной детской ноги, затошнило до того, что он зажал обеими руками рот и ничего не смог сказать, даже крикнуть не смог. Они вскочили при его появлении.
Он догадался, что речь идет о том, чтобы отдать туда, где страшнее всего, то есть в детский дом, в актовом зале которого лежит мертвая Тамарка-бакинка, а в кухне гримасничает пьяный Скворушка. У него задрожали ноги, из глаз хлынули слезы, но, поскольку говорить он все равно не мог, само собой получилось, что он упал перед ними на колени, точно так же, как мать Вера, когда их выгоняли из квартиры Аллы Аркадьевны.
– Коля! – завопил отец и тут же схватил его огромными горячими руками. – Коля, да ты что!
Но больше Колька уже ничего не помнил.
Прошло несколько дней. Кажется, все это время он был нездоров, потому что к нему приходил участковый врач, прослушивал его и простукивал. Каждый день бабка заставляла его пить какие-то таблетки, от которых ужасно хотелось спать и было очень сухо во рту.
Потом бабка почему-то исчезла, и мать сказала, что она тоже заболела и поехала лечиться. Колька уже встал с кровати и тихо ходил по дому, не зная, куда себя девать. Мать разрешала ему смотреть телевизор и не заставляла читать ей вслух. В душе у Кольки наступило отупение, и все стало безразличным. Еду мать не готовила, а просто покупала в соседней кулинарии и разогревала на плите. Иногда она забывала накормить Кольку, потому что самой ей совершенно не хотелось есть и она могла, не евши, пролежать целый день на диване, кутаясь в свой серый платок.
Наступила среда, 26 августа. Показывали очень смешной фильм «Бриллиантовая рука». Мать подошла к Кольке сзади, перегнулась через его стул и выключила телевизор. Колька задрал голову и посмотрел на нее. Похожая на козу незнакомая женщина отвела глаза.
– Коля, – сказала эта женщина. Кольке показалось, что рот ее полон травы и она пытается ее проглотить. – Коля, у нас в семье осложнились обстоятельства. У нас большая беда, К-к-оля, – коза подавилась травой, – и мне нужно уехать из Москвы, чтобы поправить свое здоровье. Бабушка тоже лечится…
Два выпуклых глаза неподвижно смотрели на Кольку.
– Но ты должен пойти в школу, – сказали глаза, и рот повторил за ними, как эхо: «Д-д-должен – п-п…»
– Ладно, – вдруг ответил Колька и почувствовал, что у него запекло голову, словно опять начался сон про лодку. – Ладно.
– Так что поначалу ты пойдешь в ту школу, где тебя знают и любят…
Коза вытянула вперед руку и погладила его очень горячей ладонью, как утюгом. Колька отдернул голову от ее руки.
– А потом, – давясь травой, заторопилась она, – потом мы, конечно, заберем тебя обратно. Это – вынужденный поступок, и все это не продлится больше двух-трех месяцев…
– Ладно, – повторил Колька, чувствуя, как печет голову, – ладно…
* * *Сначала с мокрого песка под детским деревянным мухомором, только что заново покрашенным к началу сезона, поднялась Тамарка-бакинка.
Оказывается, все это время она пряталась в песочнице, а Колька, живший в том же самом дворе, и не подозревал об этом. Потом к ней присоединилась Петрова мать, обняла ее за плечи и поцеловала. И Тамарка, и Петрова мать были одеты в светлые платья, только на животе эти платья были сильно запачканы чем-то красным. Колька изо всей силы напряг глаза, потому что почувствовал, что сейчас должен появиться еще один человек.
И правда: там, где луна особенно сильно освещала двор, стояла скамейка с прилипшей к ней размокшей газетой и кто-то, в таком же светлом платье, как Тамарка и Петрова мать, сидел на этой скамейке, спиной к Кольке. Лица этой женщины Колька не видел, но даже затылок ее и худая рука вызывали в нем такую сладкую боль, что ничего другого и не нужно было: пусть только она сидит там, внизу, а он на нее смотрит. Но тут Тамарка-бакинка задрала голову и увидела его. Лицо ее засияло, словно увидеть Кольку было огромным счастьем.
– Смотри, – громко, на весь спящий двор, сказала Тамарка Петровой матери, – смотри, Коля!
Петрова мать тоже задрала голову. Он разглядел тоненький красный шрам на ее горле, но щека, которая запомнилась ему в виде ядовитой поганки, была чистой и белой. Петрова мать оказалась не такой, какой она была тогда, на даче, а совсем молоденькой, почти как Тамарка, может, чуть постарше, только глаза ее остались прежними.
– Нашли, нашли! – закричала она. – Ну, слава тебе!
И быстро подбежала к той, которая сидела спиной к Кольке.
– Да не плачь ты! – сказала она. – Нашелся! Гляди, вот он!
Женщина на скамейке повернулась всем телом и вскочила, но Колька по-прежнему не смог разглядеть ее. Глаза его слепило от восторга, сердце колотилось так, что хотелось кричать, и поэтому он видел только кусок сгустившегося света, который становился все ярче и ярче.
– Мама! – сказал он сам себе. – Это ж мама моя!
– Иди, иди к нам, – радостно кричала ему Тамарка, – иди, не бойся! Я им сказала, что ты мне братик, я сказала, что мы найдем!
– Иди скорей! – как эхо, повторила Петрова мать (Колька вспомнил, что ее звали Шурой!). – Иди к ней! – И показала рукой на ту, видеть которую ему мешали слезы.
Он хотел ответить им, что сейчас придет, сейчас, сию минуту, но ноги его прилипли к полу, а в горле остановился ком. Тогда эта незнакомая ему, родная его мама громко заплакала, и тут он наконец разглядел ее. Она была похожа на него, как две капли воды, у нее было точно такое же лицо, которое Колька каждый день видел в зеркале, когда чистил по утрам зубы и умывался, только волосы были не короткими, а длинными, густыми и кудрявыми, как у Тамарки. По движению ее губ он догадался, что мама хочет что-то сказать ему, но не может, потому что плачет. И тут Кольке стало так жалко ее, как никогда в жизни не было жалко никого на свете.
– Ладно, – закричал он, – я сейчас приду! Я уже иду, мам!
«Главное, чтобы не плакала, – торопливо думал он, одеваясь в темноте и не попадая в рукава рубашки, – я уже иду, вот же я!»
Не зажигая света, он нашарил ботинки, положил в карман куртки перочинный ножик, подаренный Леонидом Борисовичем, половинку жевательной резинки, застегнул «молнию» и осторожно вышел из комнаты.
В квартире было темно, из соседней спальни доносилось тяжелое дыхание Веры. Боясь, чтобы она не проснулась, он открыл входную дверь и, не захлопывая ее, чтобы не устраивать лишнего шума, бросился вниз по лестнице. Добежав до площадки первого этажа, он остановился, убедился, что за ним никто не гонится, и вышел во двор. Во дворе никого не было. Он огляделся по сторонам, надеясь, что они зашли в тень густых липовых деревьев. Под деревьями было пусто. Тогда он побежал к песочнице. Мокрый песок был похож на пластилин черного цвета. Колька начал расковыривать его перочинным ножом, но ничего, кроме детской лопатки, не обнаружил. В ужасе он отбросил ножик в сторону и даже не пожалел о нем.
«Где же они?» – заколотилось в нем так, словно кто-то невидимый начал стучать в живот барабанными палочками.
Он чувствовал, что они где-то рядом, ждут его, но как найти их, не знал. Кольку охватила паника. Он принялся бегать по двору, плача и задыхаясь.
– Мама! – закричал он.
Гулкое эхо подхватило его голос, и каждый кирпич простонал вслед за ним: «Мама!» На пятом этаже зажегся свет, из открытого окна высунулась какая-то женщина и перегнулась через подоконник.
– Мама! – не помня себя, надрывался он. – Мама моя!
В доме переполошились. Теперь свет горел почти в каждом окне, и изо всех окон смотрели люди. Колька кричал и кругами бегал по двору.
Иногда он спотыкался и падал, но тут же вскакивал и, не замечая боли, бежал дальше. Наконец в самом последнем окне, на восьмом этаже, появился Скворушка с бутылкой в руке и голосом, от которого в Кольке остановилась кровь, сказал:
– А я уже иду, иду! Одеваюсь!
Колька упал на землю. Захлопали двери в подъездах, он понял, что все эти люди уже близко и сейчас схватят его. Тогда он собрал последние силы, чтобы еще раз позвать ее:
– Мама!
…Яркий горячий свет накрыл его собою, как одеялом. Колька понял, что это она. От счастья он вскочил на ноги, но тут же резкая боль в груди бросила его обратно на землю. Дышать стало нечем, но мама была тут, она легла рядом с ним и принялась гладить его голову.
Колька успел почувствовать, что становится совсем маленьким, размером с куклу, и обрадовался, что теперь маме будет гораздо легче – она просто возьмет его на руки и унесет.