— Так что у тебя? Выкладывай.
Люба притаилась поодаль и быстро-быстро шептала: «Господи, только бы обошлось! Господи, только бы согласился!» В бога она не верила, но не знала других слов, чтобы выразить свою мольбу о счастье.
Слушая рассудительные Сашины слова, Кузьма Иванович все ниже опускал голову.
— Матери будет тяжело без Любаши, — подумав, сказал он, сильно затянулся и весь окутался дымом. — Вам когда ехать?
— Не позже двадцать пятого августа.
— Конечно, у вас свое. У каждого свое… Ну, ты посиди, я с матерью поговорю.
Он выпрямился — строгий, весь напружиненный от усилий унять собственные чувства — и пошел к жене.
Кузьминишна сидела у летней кухни с ножом в руке. Несколько очищенных картофелин лежало в миске с водой, корзинка с картофелем стояла у ее ног, но Кузьминишна забыла о начатом деле.
— Ксюша, — позвал Кузьма Иванович и осторожно коснулся ее плеча. — Ксюша!
Она встрепенулась, взяла картошку и начала скрести ее ножом.
Не в силах заговорить о том, ради чего пришел, Кузьма Иванович смотрел на нее: сгорбленная, морщинистая, с погасшими очами… старухой стала Ксюша! Старухой…
Он женился на ней тридцать лет назад. Ксюша приехала сюда на заработки из-под Воронежа, снимала угол в убогой хибарке и не чуралась никакой работы. Плохонькая одежда не могла затенить, даже подчеркивала ее здоровую, молодую красоту. На гулянках застенчивый Кузьма не мог пробиться сквозь толпу более смелых парней. За что его полюбила Ксюша, он сам не понимал, только она первая, со свойственной ей стремительностью, сказала ему об этом и тут же убежала от него, и больше месяца он никак не мог поговорить с нею наедине: она краснела и пряталась, едва завидев его. Поженившись, они жили несколько лет как влюбленные, она выглядела все такой же девчонкой, и за нею по-прежнему пытались ухаживать. Когда родился первенец, Вова, Ксюша бросила работу. Потом родился Никита, а за ним — Катя, за Катей — Люба. Потом умерла от дифтерита старшая дочь, Катенька… Горе надломило Ксюшу надолго и стерло девичьи черты с ее лица, так что никто уже не заглядывался на нее, — только для Кузьмы Ивановича она оставалась все такой же. К пятидесяти годам она пополнела, командовала мужем и детьми, но по-прежнему смеялась по любому поводу, и морщинки на ее живом лице располагались так весело, что еще подчеркивали ее милую смешливость. И вот как-то вдруг, сразу — перед ним старуха. Каждое ее движение — родное, каждый ее вздох понятен и доставляет боль. Ей бы немножко радости, чтобы как-нибудь ожила, забылась. А вот не отпускает жизнь. И ничего не поделаешь, одним — стариться, другим — начинать.
— Ксюша, август наступает, — сказал он.
— Да, проходит лето, — откликнулась она равнодушно.
— Любу собирать пора. Они до первого сентября в Москве должны быть.
— До первого? — тупо переспросила она. — Ну, еще не скоро.
— Так ведь хоть самую скромную, а свадьбу сыграть нужно.
Она будто не поняла, удивленно повела бровями. Ее лицо говорило: я устала, мне все равно, оставьте меня в покое…
— Да, да, свадьбу, — согласилась она утомленно и вдруг, поняв, всколыхнулась вся и выронила нож. — Свадьбу?!
И разрыдалась, припав головой к столу.
Кузьма Иванович что-то бормотал, пытаясь успокоить ее, но она отталкивала его и сквозь рыдания выкрикивала: «Оставь! Оставьте все! Уйди!» Сердце ее разрывалось от скорби и обиды. Вову уже забыли, она одна вмещает в себя все горе, не разделенное другими. Как они могут думать о какой-то свадьбе, когда он лежит в земле, изуродованный, холодный, когда он уже никогда не узнает счастья…
Люба подслушивала за углом кухоньки. Сперва она расстроилась за себя: не отпустит мама! Но постепенно страдание матери передалось Любе. В порыве самоотречения она тут же отказала себе в праве на счастье и, выбежав из своего укрытия, обняла мать, покрыла ее мокрое лицо поцелуями.
— Мамонька… Роднюшенька… Никуда я от тебя не уеду! Голубонька моя, не плачь! Я останусь с тобой! Ничего мне не нужно, только бы ты не плакала. Не уеду я.
Кузьминишна вытерла лицо передником, отвела обнимающие руки Любы.
— Глупости говоришь. Не нужно это ни тебе, ни мне… Не реви! — прикрикнула она. — Я не маленькая, чтоб возле меня сидеть. И ехать вам надо, решено же! Чего глупости лопотать?
Она встала, спросила, где Саша. Саша подошел, склонился и поцеловал ее руку. Это было неожиданно: никто никогда не целовал ей руки, не принято было, казалось смешным, чуждым обычаем. А сейчас растрогало.
— Гостей звать не время, — сказала она, обращаясь к одному Саше, — а среди семьи отметим. И поедете. — Не глядя на Любу, приказала: — Разыщи список, что мы составляли.
С этого дня начали готовиться к отъезду молодых. Нашлось множество дел, без которых не обойтись. Жила себе девушка, работала, гуляла, считалась прилично одетой, а тут оказалось, что и туфли не годятся, и платья не те, и пальто потертое — как в таком по Москве ходить? Мы, слава богу, не хуже других, можем единственную дочку выдать замуж как полагается.
Когда-то Кузьма Иванович удивлялся, зачем Ксюше что-то там шить да справлять, ему только и нужно было — обнять ее и привести в свой дом женой. Теперь он считал необходимыми все приготовления и горячо участвовал в них. Отправлялись за покупками втроем, но Любе и слова сказать не удавалось, старики сами все выбирали и ссорились между собою: что лучше, что к лицу дочери, а что не к лицу? Кузьма Иванович с радостью видел, как усмехается Ксюша его придирчивости при выборе покупок, и нарочно смешил ее, задавая продавцу нелепые вопросы.
По вечерам в доме стучала швейная машина, на обеденном столе расстилались выкройки. Кузьма Иванович садился в уголке с газетой и украдкой поглядывал на жену — прежней отрешенности уже нет, иногда и улыбнется невзначай… Вот и хорошо! От горя одно лечение — жизнь.
Так думал Кузьма Иванович, но вдруг острая тоска хватала его за сердце: Вова! Прикрывался газетой и, заглатывая слезы, думал о том, что все эти хлопоты — короткая передышка. Время пробежит — и оторвется дочка от родного гнезда, потом и Костя упорхнет куда-нибудь. А им, старикам, доживать в опустевшем доме со своим горем, с воспоминаниями о мертвых детях, с тревогами о живых…
Саша теперь почти не бывал у них. Проводит Любу, постоит с нею немного у калитки и — за книги! С той минуты, когда свадьба была заново решена, он дорожил каждым часом и все подчинял одной цели — прийти к академику Лахтину хорошо подготовленным. Чем усердней он готовился, тем больше пробелов обнаруживал в своих знаниях, тем меньше ценил руководство профессора Китаева. Иногда у него мелькала мысль, что Китаев — узкий, провинциальный профессор из тех, что тянут научную лямку… Саша был склонен к отчетливости суждений, но тут избегал договаривать даже наедине с самим собой: не хотел осуждать своего первого учителя.
Занятый с утра до ночи, Саша почти не замечал исчезновения друзей. Так бывало и раньше, когда он изучал какую-либо новую проблему. Это и есть настоящая дружба; захотелось — зашел или позвал к себе, нужен другу — немедленно откликнулся и помог, а если все в порядке и дел по горло, никто не обидится, что на время оторвался. Но они, видимо, были нужны друг другу — в течение пяти лет всем делились и все знали друг о друге. Поэтому Саша был поражен, когда случайно услыхал, что Палька скоропалительно оформил отпуск. Ушел в отпуск — и не забежал сказать?.. Да и Липатушка как в воду канул!
Сообразив это, Саша заскучал и в тот же вечер пошел к Липатову.
Липатов лежал одетым на постели. Ноги в сапогах закинуты на спинку кровати, в зубах — потухшая папироса. На столе — весь тот беспорядок, который создает мужчина, когда хозяйничает сам. В углу — несколько водочных бутылок и веник, прикрывающий размочаленными прутьями немалую кучу мусора.
— Чего не заходишь, старик? — спросил Саша и понюхал стакан на столе — от стакана пахло водкой. — Прикладываешься?
— Ну и прикладываюсь, — сказал Липатов, и спустил ноги. — А что?
Из дальнейших ответов приятеля Саша узнал, что на шахте все «ничего», дочка в Ростове тоже «ничего». Аннушка «как всегда»… И тут Липатушка вдруг подскочил и раскричался:
— Надоело! Жена она мне или кто? Заочная жена — спасибо! Ставлю вопрос: или приезжай домой, забирай дочку и живем как люди, или… спасибо.
Такие взрывы протеста у Липатушки бывали не раз, но они ничем не кончались: Аннушка приезжала, выписывала ненадолго дочку, стряпала вкусные обеды, а потом снова уезжала; обласканный Липатов покорно провожал ее и некоторое время всем доказывал Аннушкиными словами, что геолог без экспедиций все равно что рыба без воды, а дочке в Ростове лучше, потому что тетка — педагог.
Чтобы переменить разговор, Саша спросил про Пальку.
— Не видал и не стремлюсь видеть!
Добиться объяснений не удалось.
От Липатова Саша поехал к Световым, но застал только Катерину — она стирала у крыльца белье. Стряхнув с пальцев мыльную пену, Катерина насмешливо воскликнула:
— Ну и чудак! Пальку дома ищет!
— А где он?
— Будто не знаешь?
— Не знаю.
— Нелепые вы какие-то! Когда не надо, по пятам друг друга ходите, а когда нужны — глазами хлопаете.
— Да что такое?
Катерина загадочно улыбнулась. Саша удивленно приглядывался к ней: расцвела, стала будто крупнее и осанистей, в глазах веселые огоньки.
— Ничего не понимаю, Катерина. Загадками говоришь.
— А на загадку есть отгадка.
— Скажешь ты или нет?
— Да что я, шпион своему брату? Чего все видят, то и я примечаю, раз глаза на месте. А тебе сподручней: как-никак ты там поближе.
— К кому поближе?
— Да к профессорам всяким. — Она снова взялась за стирку, сурово сказала: — Иди. Не люблю сплетничать. А ты узнай. И вразуми. Дурной он еще, а ведь на чужой роток не накинешь платок.
На всякий случай Саша зашел к Федосеичу: Федосеич всегда все знал. Ответ старого лаборанта был неожиданным:
— Работает он. Чего изобретает, не знаю, но сидит иной раз до утра. Иван Иванычу, конечно, не говорим, а лабораторией пользуется. Видать, ничего пока не выходит у него… а старается очень. Расстроится, уйдет — а назавтра опять здесь! Я его пошлю к вам.
Палька пришел очень поздно. Противоречивые отзывы заставили Сашу внимательно приглядеться к другу, но Палька был таким же, как всегда, — ни одержимости изобретателя, ни особого легкомыслия, требующего «вразумления», заметно не было. Он привычно просмотрел названия книг, разложенных по столу:
— Ого! Хочешь явиться пред светлые очи во всеоружии?
Они поговорили об этом с увлечением, как говорили всегда о работе в науке. Но о своих исканиях Палька рассказывать не стал.
— Есть дело, которое… В общем, немного погодя расскажу.
— Сглазить боишься?
Палька прошелся по комнате, взглянул на Сашу выжидательно и неуверенно — видимо, и рассказать не терпится, и не хочет до времени хвастаться.
— Чего Липатушка на тебя злится?
Палька расхохотался, но чувствовалось, что ссора с Липатовым все-таки мучает его.
— Да так, чепуха. Позлится и отойдет.
Теперь Саша видел, что с Палькой действительно что-то происходит.
— Ты что такой шалый сегодня?
Палька покраснел и улыбнулся.
— А разве видно?
— Видно. Даже очень.
— Малость влюбился, — с иронической ухмылкой признался Палька. — Ну да глупости это все.
— Если ты влюбился только малость и это кажется тебе глупым, — брось! «Малость» любить не стоит.
— Да нет…
— Кто она?
— Ну, в степи тогда повстречали… такая рыжая, золотая…
Саша весь вскинулся:
— Это ж Русаковская!
— Ну да. Что ж такого?
— Познакомился?
— Ага.
— Бываешь у них?
— У них? — с презрением вскричал Палька. — Я бываю у нее! И вообще, если ты думаешь читать мне нотации…
— Нотаций ты от меня не дождешься, — заверил Саша. — Нашел моралиста — учить тебя! Просто мне неприятно, потому что ее муж… И потом, она же намного старше тебя! Ей уже за тридцать, пожалуй. Приехала и уедет, а ты… И чего же ты хочешь?
Так как Палька молчал, Саша уточнил:
— Отбить ее у мужа? Стать любовником на месяц?
Палька вспыхнул.
— Совсем нет! Она не такая, чтобы… Да разве я хотел влюбиться в нее? Но она такая… И что же мне делать, Саша? Я не могу отстать от нее, потому что…
Он смолк, не найдя объяснения. Он сам толком не знал, чего хочет. Отбить у мужа и жениться самому? Мысль показалась нелепой и даже испугала его. Татьяна Николаевна — жена?! Он просто хотел, чтобы она полюбила, чтобы она вскинула к нему на плечи свои легкие руки и поцеловала его… Он предпочитал не помнить о том, что там есть муж и ребенок — эта девчонка, мрачно глядящая исподлобья. Добиться ее — вот чего он хотел. Ее рыже-золотые волосы проблескивали сквозь все его честолюбивые мечты, и ничего он с этим не мог поделать.
— Я хочу, чтоб она полюбила, вот и все.
— Ой, Палька, с ума ты сошел! Жена известного ученого… Совсем она не твоего круга, не твоего уровня… И потом — как ты себе представляешь, что дальше?
— Очень мне нужно загадывать наперед!
Вид у Пальки был смущенный и дерзкий.
— Я не ханжа, — строго сказал Саша. — Но, по-моему, так нельзя. Когда я начал ухаживать за Любой, я с первого дня знал, что хочу жениться на ней. А ухаживать за чужой женой…
— Очень интересно! — воскликнул Палька, смеясь. — До чего мне хочется отбить ее у этого важного гуся!
— Совсем он не гусь, — сердито возразил Саша. — Большой ученый, умный и милый человек. Да ты хоть знаешь его?
— Не знаю и знать не хочу! Подумаешь!
Саша начал сердиться всерьез.
— Ты спятил, Палька! Я его глубоко уважаю и не позволю, чтобы твое мальчишество…
— Ах, ах, какие нежности! — запальчиво перебил Палька. — Если он настоящий человек, так он не должен терять голову…
— Как ты? — докончил Саша и рассмеялся. — Опомнись, Павлушка! Почему бы тебе самому не поступить как мужчине?
— Отойти?
— Да. — Саша подумал и подтвердил: — Да.
Палька предпочел пропустить эти слова мимо ушей.
— А ты знаешь, что старая лисица Липатов крутит хвостом около нее?
— Да что ты?!
Саша развеселился и начал расспрашивать. Он вовсе не стремился продолжать нравоучение. Черт его знает, как он справился бы с собою в подобном случае! Он был влюблен и понимал, что задушить свое чувство трудно. Нет, он справился бы. Во что бы то ни стало. Но Палька…
— И все-таки подумай. Измена, обман — это противно. Пошлость. Она, говорят, довольно легкомысленная, у нее вечно толкутся мужчины… Я ничего худого не хочу говорить про нее, — возразил он на гневное движение друга, — но я тебя прошу: возьми себя в руки, Палька, и, если можно, отойди.
— Конечно могу, — буркнул Палька, но всем существом почувствовал, что это невозможно, и добавил: — Только не хочу.
— Работается тебе или нет?
— И еще как!
— Так что же ты такое задумал?
Палька отошел к окну, стал спиною к Саше и заговорил возбужденно:
— Вот ты думаешь: имя, звание, профессор и все прочее, а я — что я? Аспирантик без всякого положения и веса. Наплевать мне на это! Я сейчас такое дело начал… такое дело!.. Сглазить — это вздор! Просто не могу я болтать, когда все во мне бродит и вот-вот вырвется. Чувствую, что все рядом — победа, слава, любовь — все! И отказываться ни от чего не буду. Не могу. Не хочу. Мое!
Саша подошел и сзади крепко сжал его плечи.
— Да нет, я серьезно, — обиженно сказал Палька и повернулся к другу с виноватой улыбкой. — Правда, Саша, у меня сейчас такое время пришло! Такое!.. Ну, я пошел! — вдруг сорвался он. — Я ведь в лабораторию пробираюсь, ночное бдение!
Задумчиво покачивая головой, Саша слушал, как Палька скатился по лестнице и хлопнул дверью внизу. Из всего, что он тут наговорил, Саше ярче всего запомнился его короткий ответ: «И еще как!» Саша верил: если человеку хорошо работается — все остальное придет в порядок.
16А Палька жил необычно, как в пути.
Родной дом, сестра с ее бедами, друзья, институтские интересы — все существовало будто за стеклом, в стороне от главного движения Палькиной жизни. Ему приходилось иногда вникать в окружающее, но так, как на случайном полустанке: вышел, чему-то удивился, чем-то мимолетно заинтересовался — и вскочил на подножку.
Его воображение создавало все новые и новые газогенераторы. Громоздкие машины различных типов зарывались глубоко в землю, в ее черные недра. Они располагались там по его воле и послушно превращали уголь в газ. Газ струился по трубам, заполнял серебристые баллоны, питал электростанции и заводы…
Но прожорливые пасти машин капризно принимали только раздробленный уголь, и этот уголь приходилось предварительно дробить в подземных выработках.
Люди по-прежнему должны спускаться под землю, а это значит, что весь замысел ничего не стоит. Жалкая полумера, придаток к шахтерскому труду!
Простая истина из учебников, что от качества дробления угля зависит качество газификации, вставала непреодолимой преградой.
Огромного дистилляционного аппарата не получалось.
Иногда он впадал в отчаяние: решения нет. Не оттого ли ничего не осуществил Рамсей?..
Отчаяние вытеснялось упорством и верой, не слепой, а умной верой: человеческая мысль находит то, что ищет…
В эти дни он повел Татьяну Николаевну под землю.
Во время короткого свидания — одного из свиданий, когда Палька переходил от бурных надежд к бессильной ярости, — она попросила его передать записку Липатову.