– Значит, так, Анна, – огорченно вздохнул Белоконь. – Я думаю, вы знаете, что такое «Матросская тишина». Поэтому выбирайте сами – одиночка в подвале или общак с бытовичками. А?
Я просто расхохоталась в душе, так мне полегчало. Если бы ты мог позволить себе такую роскошь, дорогой, ты бы с этого и начал, это же азбука!
– Ни то, ни другое, – сказала я с улыбкой.
– Тогда отвечайте на вопросы.
Это было признанием поражения, я даже удивилась, как быстро он сдался. И подумала: милый, ты же сам дал мне карты в руки! Все, что у меня сейчас есть для спасения, – это ответ на вопрос, какую ловушку готовит вам Курков. И если я утаю это, не выдам, Курков и Горячев простят мне все, даже похищение Саши Чижевского у московской милиции! А если я расколюсь, то Белоконь станет навек моим душеприказчиком и сможет иметь меня всегда – шантажировать, помыкать мной, а потом, употребив и наигравшись, выплюнет, как изжеванную резинку…
И тут я решилась на один трюк.
– Хорошо, товарищ капитан, я отвечу. Но только если спрашивать будет полковник Котов.
Тут Белоконь снова уставился на меня в упор своими синими глазами. Конечно, любой обвиняемый может отказаться от дачи показаний и заявить, что будет давать их только в присутствии прокурора. Но я требовала не прокурора, а Котова, начальника МУРа. Белоконь глядел на меня чуть не полную минуту, а потом, вздохнув, усмехнулся и лениво, с какой-то оттяжкой, словно в размышлении, вытащил из кармана пачку сигарет «Ту-134», чиркнул спичкой и закурил. По плоскости пустого стола перекинул сигареты мне:
– Курите! Не стесняйтесь, это не взятка…
Так, решила я, значит, Котов не в заговоре. Именно поэтому Белоконь не повез меня на Петровку, и именно поэтому нет и не будет никаких протоколов. И держать меня в «Матросской тишине» они не могут. Иначе завтра же утром в сводке об арестованных по Москве и области моя фамилия окажется на столах у Котова, Власова и Куркова. И если они захотят узнать, что я делала в рабочем общежитии на Кабельной…
Белоконь затянулся сигаретой и с прищуром посмотрел на меня через облачко дыма:
– Аня, а вы были на этом собрании «Памяти»?
– Да, была.
– Ну и как вам?
– Ничего…
– А почему вы сказали, что это «сборище»?
– Ну… Так про них в газетах пишут…
– А кто выступал сегодня?
– А то вы не знаете!
– Конечно, не знаю. «Память» проводит каждый вечер по дюжине собраний – откуда мне знать, кто там выступает? Я, если вы знаете, начальник отдела по борьбе с преступностью против иностранцев. А среди них нет лекторов «Памяти»…
Это он так пошутил. А меня в этот момент как пронзило: вот откуда к заговорщикам пришла информация о приезде в Москву Стефании Грилл! Простая оперативка, которую из МИДа сплавляют в КГБ и МВД на всех иностранцев, обратившихся за въездной визой. Эта оперативка легла, конечно, на стол Белоконю – а кому же еще! И в ней было написано, что Стефания Грилл, представитель Лиги женской моды, прилетает в Москву 6 сентября по приглашению Культурного фонда. Правда, неясно, как он узнал, что она гадалка и имеет отношение к Горячевой…
– Так кто же там выступал сегодня? – спросил Белоконь.
– Окулов, – сказала я.
– A-a! Ну что ж, он историк и, по-моему, толковый. Вам так не показалось?
– Почему… – сказала я уклончиво.
Белоконь встал и прошелся по комнате, постоял у окна. Потом повернулся ко мне.
– Хорошо, Аня. Давайте уточним некоторые вещи. Американская гадалка Стефания Грилл предсказала, что в этом месяце состоится покушение на Горячевых. Лариса вызвала ее в Москву, чтобы узнать детали покушения и сорвать его. Но ведь судьбу обмануть нельзя! Если покушению суждено состояться, оно состоится. Так какого же черта вы играете в заведомо обреченной команде? Я не понимаю…
– Если бы вы не понимали, вы бы не похищали гадалку и не охотились за мной.
Он опять посмотрел на меня очень внимательно. Черт возьми, я даже начинаю уважать себя за свои ответы, над которыми он, начальник отдела в МУРе, должен думать по тридцать секунд!
– Понятно. Вы считаете, что гадалка оставила Горячевым шанс, а нам указала на вас как на главную опасность. Да?
Я молчала. Если они не могут спустить меня в подвалы «Матросской тишины», то у Белоконя нет иного пути заставить меня выдать Куркова, кроме как перевербовать меня на свою сторону. Но в этом случае ему придется говорить и говорить, а я буду только слушать.
– Да, высоко берете, Анна Александровна!.. Но подумайте: почему судьба спланировала это покушение? А? То есть давайте изучим ситуацию отвлеченно. – Он деловито подсел к столу и даже стал рисовать на листке бумаги. – Предположим, вы сорвете это покушение. Курков арестует меня, ну еще пару человек. Но исчезнут ли в нашем обществе исторические причины убрать Горячева? Понимаете, о чем я толкую? Ведь это же не простая кухонная ссора Иванова с Петровым. Сегодня политика Горячева пришла в столкновение с жизненными интересами русского народа. Вы же русская, Аня, так слушайте, что происходит. Вся эта гласность и перестройка к чему привели фактически? Балтийские республики хотят отколоться и, если не принять срочных мер, завтра же и выйдут из СССР. И все! Все полетит, как домино! Азербайджанцы, узбеки, казахи – они же мусульмане, они спят и видят перемахнуть к Ирану! А армяне? Грузины? Вы понимаете, куда все катится? Даже какие-то вшивые башкиры на Волге требуют независимости! А что останется от России, если завтра рассыплется СССР? Сибирь тут же отхватят Китай и Япония, на Волге будет Башкирская республика. А где будем мы, русские? Московская, Курская и Воронежская губернии – и все! И кончится Россия, понимаете?
Я молчала. Вчера он тащил меня в постель, а сегодня – в политику. Но на Киевском вокзале я могла послать его подальше, а здесь – его власть.
– Я допускаю, Аня, что Горячев сам не знал, куда толкнул страну, – продолжал Белоконь. – И пока он болтал о реформах, разыгрывал из себя Дубчека и получал под это западные кредиты – мы его терпели. Но кому нужны эти кредиты, если в стране – гражданская война? Мусульмане вот-вот начнут резать русских, грузины тоже, литовцы – все будут резать русских, это уже висит в воздухе! Так неужели вам, русской женщине, не жаль миллионов русских, которые погибнут? Отвечайте: или я не прав? Неужели можно дать этим чучмекам свободу и ждать, что они все еще будут называть нас братьями, а? Или вы думаете, что Горячеву это удастся – и рыбку съесть, и, извините за выражение…
Что я могла ему ответить? Я вообще никогда не думала над такими вещами.
– Хорошо, я вам больше скажу, Аня! Вы неглупая женщина, и вы поймете. Ни мне, ни моим друзьям в принципе не нужна эта дерьмовая коммунистическая империя. Мы же не идиоты. Коммунистическая доктрина полностью обанкротилась, а содержать империю в двадцатом веке просто убыточно, потому мы и голодаем, это азы экономики. Но эту империю создавали триста лет, и она уже есть – нравится она нам теперь или нет. И когда я сравниваю, что мне, русскому человеку, дороже – сохранить империю или распустить ее, я вижу: распустить будет стоить миллионы русских жизней, ведь нас будут резать везде – от Бурятии до Еревана! Вот вы скажете, вы из Полтавы! Если мы завтра дадим нашим братьям-украинцам их любимую самостийность, что они станут делать? Скажут «спасибо»? Или тут же перестреляют всех москалей, которые живут на Украине? А? Вот ваши соседи-украинцы – они как? Проводят вас до вокзала с цветами?
Я представила старика Гринько и его шлюху-невестку и усмехнулась. Вот уж кто с полным восторгом стукнет меня сзади топором по голове!
– Вы понимаете? – сказал Белоконь, уловив ответ по моим глазам. – История ставит перед нами задачу: или – или. Или завтра вся страна превратится в сплошной Ливан, или нам срочно нужна сильная рука, которая остановит гражданскую войну и спасет русский народ. Вот и все. А теперь вспомните статью 14 УПК: «Действие, совершенное в состоянии КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ, т. е. для устранения опасности, угрожающей интересам государства и общественным интересам… НЕ является преступлением, если причиненный вред является менее значительным, чем предотвращенный». И если вы положите на весы, что важнее – Горячевы или весь русский народ, то ответ, по-моему, ясен. А «Память», национал-шовинизм и прочие течения – ну, что сказать? Это же просто идеология, то есть одежда, которую Россия наденет, чтобы снова почувствовать себя великой нацией. Вот вам разве не было приятно оказаться среди своих, русских людей, охваченных единой идеей? А? Только честно, Анна!
«Вот тебе и ресторан „Баку“! – почему-то подумала я. – Самое ужасное то, что он меня убедил! То есть вот уже три дня со мной происходят какие-то дикие вещи. Сначала меня завербовала Лариса, потом – Гольдин и Власов перевербовали на свою сторону, потом Курков и Горячев – на свою, потом – этот мальчишка Чижевский, а теперь – нате вам! – Окулов и Белоконь! Да что я за бля… такая, дешевка, что меня каждый может вертануть в свою сторону!»
– Я должна подумать, – вырвалось у меня.
– О чем?! – Белоконь взял меня за руку. – О чем тут думать, Аня?! У нас нет времени! Нам нужно знать, что готовит Курков.
Я посмотрела на его руку, лежащую поверх моей, и тут внутри меня как передернуло: да это же опять Киевский вокзал! Я-то, дура, почти купилась, а оказывается, это все ради постели – вся эта лекция! Если я выдам ему затею Куркова, он передаст это куда надо через Захарова и Притульского, а сам увезет меня на Фрунзенскую в пустую квартиру и получит наконец то, о чем возмечтал со вчерашнего дня! Вот его игра! Ах ты, козел!
Я медленно, но решительно вызволила свою руку из-под его ладони и подняла на него холодные глаза:
– Извините, но я про это вообще ничего не знаю.
– Ах, даже так!.. – Он нервно замял сигарету в пепельнице. – Что ж… видит Бог, Аня, у меня больше нет времени, но я… Я хотел для вас лучшего. Может быть, я вчера был не прав, но теперь… – Он вдруг показал мне глазами на телефон, и я поняла его: нас слушают. Впрочем, в этом не было ничего необычного. Очень часто, когда вы ведете допрос, ваш начальник все слышит в своем кабинете, оценивает со стороны и звонит вам прямо в ходе допроса, и дает советы, как повернуть дело, какие еще задавать вопросы.
Но кто же слушает нас сейчас? Захаров и Притульский? Или кто-то совсем иной? Или этот Белоконь просто берет меня на понт по третьему и четвертому приемам дознания: создание напряжения со стремлением «поговорить по душам»?
– Решайте, Аня! Решайте сейчас! Я прошу вас!..
– Курков просто хотел со мной познакомиться. Не более того.
– Да? Что ж… – сказал он, криво усмехаясь – он мне, конечно, не поверил. – Тогда… пеняйте на себя… Пошли, нас ждут!
«Ладно пугать!» – подумала я, вставая со стула, хотя в его интонации и в нервном подрагивании его локтя было что-то ненаигранное и даже – жалкое. Но даже когда мы выходили из кабинета, я, идиотка, все еще торжествовала победу. Ах, почему именно тогда, когда человек начинает восхищаться собой, жизнь тут же сочиняет для него какую-нибудь гадость?
– А куда мы идем? – спросила я в коридоре, уже совсем наглея.
– Куда? – Белоконь подошел к двери и, снова загородив собой секретный ящик-замок, набрал на нем какой-то шифр. Потом повернулся ко мне, и я поразилась, как он изменился. Только что в кабинете он был почти таким же униженно-просящим, как вчера на Киевском вокзале. А теперь передо мной снова стоял высокий, красивый, самоуверенный и саркастически-насмешливый капитан Белоконь – такой, каким я впервые увидела его в МУРе. Он сказал с улыбкой: – О! Мы не идем, а едем. К полковнику Котову. Как вы просили.
31
21.45
Это оказалось враньем. Простой уловкой, чтобы я не заорала при выходе из «Матросской тишины», а послушно села в машину между Захаровым и Притульским. Они даже наручники мне не надели. И так, словно одна сплоченная милицейская бригада, мы промчались через центр вечерней Москвы, и, только когда миновали по Садовому кольцу поворот на Петровку, я удивилась и обеспокоенно завертела головой.
– Не волнуйтесь, – сказал Белоконь, ведя машину. – Котов ждет нас в другом месте.
И я опять поверила, идиотка! Поверила, потому что все в моей голове теперь перемешалось и концы не сходились с концами. Если Котов с ними, то почему они телятся со мной, почему повезли сначала в «Матросскую тишину», а не сразу к Котову на допрос? И о чем я теперь пожалею? А может, и вправду Белоконь хотел мне помочь? Ведь вон как он нервничал перед выходом из кабинета! Может, он действительно втюрился в меня…
Мы свернули на Кутузовский проспект. Пожалуй, это самая освещенная часть Москвы – здесь в роскошных, еще сталинской архитектуры домах живет наша правительственно-дипломатическая знать, и еще не так давно здесь же жили Брежнев, Андропов, Черненко, Щелоков. Поэтому в годы моего студенчества мы, я помню, если попадали в этот район, первым делом покупали здесь хлеб. Хлеб и булки были здесь удивительно вкусными, куда вкусней, чем в любом другом месте Москвы. Это потому, что в здешние магазины поставляли хлебобулочные изделия только так называемой «первой выпечки». То есть когда в магазинах остается нераспроданный и уже зачерствевший хлеб, его отправляют обратно в пекарни, там сушат, растирают, добавляют еще муки и выпекают хлеб для общего пользования – это «нормальная» практика. Поэтому хлеб в широкой продаже всегда какой-то недопеченный или, наоборот, сухой, с комками. Но здесь, на Кутузовском, такого хлеба «второй» или «третьей» выпечки никогда не было! Только свежайший, из настоящей муки! Конечно, и мясо здесь тоже было получше, и другие продукты, но у нас, студентов, стипендии хватало только на хлеб, пельмени и кефир…
Мы промчались мимо кинотеатра «Призыв», где толпа стояла на последний сеанс «Маленькой Веры», мимо ярких окон какого-то кооперативного кафе, в котором мужчины танцевали вокруг плывущей лебедем невесты в свадебном платье, мимо панков, столпившихся на площади перед Панорамой Бородинской битвы…
Все выглядело мирно, по-вечернему буднично. И только меня увозили от этой мирной будничности неизвестно куда…
Неожиданно в машине заработало радио – я не заметила, когда Белоконь включил его.
«– По сообщению агентства Франс Пресс, вчера в столице Советской Эстонии состоялся трехсоттысячный митинг…»
Спутать этот голос было невозможно ни с каким другим, я сразу узнала мягкий выговор Би-би-си.
«– Основной темой выступлений видных эстонских писателей, художников и артистов была срочная необходимость обеспечения экономической, культурной и политической независимости Эстонии…»
– Так, и эти! Мало нам армян! – сказал сбоку от меня майор Захаров.
«– Лондонские газеты отмечают, что в минувшую пятницу на пленуме ЦК компартии Эстонии было одобрено объявление эстонского языка государственным и введение эстонского гражданства. Выступавшие коммунисты открыто говорили о необходимости резкого уменьшения экономической зависимости от Москвы…»
Капитан Притульский присвистнул, а Захаров выругался:
– А он там треплется по Сибири про гласность! Вот она, гласность!
– Тише, дайте послушать! – прервал их Белоконь.
– А что тут слушать? Войска туда надо вводить!
– Да там стоят уже, слава Богу! – усмехнулся Белоконь. – Толку-то!
«– Находящийся во Владивостоке председатель КГБ Виктор Чебриков провел совещание с партийными руководителями Дальнего Востока, а также с военачальниками и политработниками частей и подразделений Министерства обороны СССР и КГБ, – продолжало Би-би-си. – Западные советологи отмечают, что последнее время публичные выступления Лигачева и Чебрикова все больше конфронтируют с политикой и высказываниями Горячева…»
– Конфронтируют! Грамотеи! – сказал Притульский.
– Да подожди ты! – оборвал его Захаров.
«– Так, второго сентября в интервью, напечатанном в газете „Правда“, председатель КГБ Чебриков ясно дал понять, что, несмотря на улучшение советско-американских отношений, „холодная война“ продолжается. По его словам, постоянную угрозу советской системе представляет подрывная деятельность ЦРУ и других иностранных ведомств. Эти ведомства якобы финансируют создание в СССР подпольных, полулегальных и даже легальных групп, желающих свергнуть существующий строй…»
– Не «якобы», а так и есть! – воскликнул Захаров.
– Есть-то есть, только зачем высовываться… – сказал Притульский.
Тут, проскочив Триумфальные ворота и проспект Маршала Гречко, Белоконь свернул на Рублевское шоссе. Оно было совершенно пустым, если, конечно, не считать милицейских «стаканов» у каждого светофора. Рублевское шоссе – это зона кремлевских дач, которые скрыты за густой лесопосадкой и высокими заборами. Но ведь полковник Котов еще не относится к тому разряду номенклатуры, которая живет на этих дачах. Значит, меня везут к кому-то повыше. «Но к кому? – думала я. – Лигачева нет в Москве, Чебриков во Владивостоке. Неужели – Власов?!»
«– Нью-Йорк, – сказал лондонский диктор. – Нью-йоркская полиция принимает экстренные меры на случай возможного падения на город обломков советского спутника „Космос-1900“, вышедшего из-под контроля наземных служб управления…»
– Тьфу! – в сердцах сказал Белоконь. – Ну всюду у нас бардак! Даже в космосе!
«– Спутник, на борту которого находится ядерный реактор, – продолжал диктор, – был предназначен для сбора разведывательных данных. Несмотря на то что шансы падения радиоактивных обломков этого спутника на Нью-Йорк оцениваются как 1 к 5000, не меньше двенадцати различных учреждений города и штата охвачены сейчас программой подготовки на случай радиационной опасности…»
Захаров расхохотался: