— К доктору Роучу? Не говори глупостей. Джордж слишком много пьет, вот и все. Точно так же, как и Габриель.
— Габриель совсем не так пьет, — ответил Брайан.
— Джорджу надо только…
— Его проблемы не только в этом, — ответил Брайан. — Они далеко не исчерпываются пьянством, конечно же. Если хочешь, назови это химическим дисбалансом в мозгу.
— Джордж точно такой же, как и все остальные, но в его случае этот дисбаланс заметнее.
— Потому что он честнее?
— Потому что он дурак.
— Ты прекрасно знаешь, что Джордж не такой, как другие, все это зашло уже слишком далеко, он физически угрожает Стелле…
— Да? Кто сказал?
— Ну не Стелла, конечно. Ты же знаешь, у него бывают приступы ярости, он может ударить, он и работу потерял из-за…
— Ну хорошо, но…
— Более того, это что-то глубокое, это не просто пьяная дурь, он…
— Ты хочешь сказать, это что-то очень серьезное?
— Нет, как я могу судить…
— Ты, кажется, только и делаешь, что судишь.
— Думаю, мы обязаны ему помочь, все-таки мы его родня, — сказала Габриель, — Мне кажется, ему очень одиноко.
— Я не имел в виду, что это что-то серьезное, — сказал Брайан, — Я имел в виду, что его проблемы, может быть, в подсознании.
— Джордж никого не ненавидит, — сказала Алекс, — кроме самого себя.
— Может, он поговорит с Робином Осмором, — сказала Габриель.
Робин Осмор был семейный поверенный.
— Если он себя ненавидит, — сказал Брайан, — пусть и поступает соответственно.
— Ты хочешь, чтобы твой брат покончил с собой?
— Нет, я просто хочу сказать, что он должен держать свою желчь при себе, а не изливать на других людей.
— Я думаю… — начала Габриель.
— Пусть полечится электрошоком.
— Не ерунди, — сказала Алекс.
— Что ты! — воскликнула Габриель.
— Ну хорошо, а как насчет нашего великого психиатра, Айвора Сефтона?
— Сефтон — тупица, — ответила Алекс. — Он никогда в жизни никого не вылечил. Люди выходят от него еще полоумней, чем приходят. И еще он дерет бешеные деньги.
— Джордж может лечиться бесплатно за счет Национальной системы здравоохранения.
— Да, но только в группе. Представь себе Джорджа в группе.
— В его группу никто не захочет ходить, — отозвался Брайан, — По крайней мере, у него хорошая пенсия — не могу понять почему. У него пенсия почти такая же, как моя зарплата.
— Джордж не сумасшедший.
— Я и не говорил, что он сумасшедший.
— Оставь его в покое. Ты прекрасно знаешь, что надо оставить его в покое.
— Я вот думаю, а вдруг профессор Розанов ему поможет, — сказала Габриель.
— Кто? — переспросила Алекс.
— Джон Роберт Розанов, — ответил Брайан. — С какой стати он будет помогать? И вообще, он уже старый и, скорее всего, выжил из ума.
— А куда делась та девочка? — спросила Габриель.
— Какая девочка?
— Ну была же какая-то внучка, за ней еще приглядывала кузина Руби, или кто там она ей?
— Понятия не имею, — ответил Брайан, — Я думаю, Розанов с ней вообще никогда не видался, просто не интересовался ею; он интересовался только своей философией.
— А ты еще думала, он станет помогать Джорджу!
— Но он же его бывший учитель, — ответила Габриель.
— Не думаю, что Джордж захочет с ним связываться, — сказал Брайан.
— Оставь Джорджа в покое, — повторила Алекс.
Последовала пауза, во время которой Габриель переместилась к эркеру мимо кресел и диванов, заваленных вышитыми подушками работы Алекс. Этот переход был частью композиции, знаком, что теперь Брайан с матерью могут поглядеть друг на друга и привести разговор к обоюдному удовлетворению.
Габриель смотрела, как разгорается отражение огонька ее сигареты в стекле. Теперь уже можно было разобрать знакомые корявые очертания деревьев на фоне тусклого темнеющего неба. Торжественная неподвижность этого сада всегда вызывала у нее тревожные чувства: страх, зависть, благоговейный ужас. Она вздохнула, думая о будущем, о котором Алекс не могла ничего сказать. Габриель посмотрела вниз. По газону пронеслось, будто пушечное ядро, что-то маленькое и белое, а за ним — мальчик. Они исчезли под темными деревьями. Такой хрупкий, крохотный песик, живое подобие ее уязвимого сына. Адам не рос, он уже был слишком маленьким для своего возраста. Она спрашивала об этом у доктора, который сказал, чтобы она не беспокоилась.
Прибежав в белмонтский сад, Адам сразу направился в гараж. У гаража, который когда-то именовали «моторным сараем», была небольшая башенка во французском стиле, точная копия большой башни главного дома. Под стрехой рядком лепились прошлогодние ласточкины гнезда, но в этом году ласточки еще не прилетали. В гараже стоял белый «роллс-ройс». Давным-давно этой машиной осторожно управлял Алан Маккефри и, может быть, нажимая на газ, еще не знал, что скоро оставит свою жену навсегда. Он так и не забрал машину; и Алекс ее с тех пор не касалась. Говорили, что машина очень дорогая. Адам залез внутрь и сидел, держась за руль, ловко поворачивая его туда-сюда, а Зед (которому никогда не удавалось залезть в машину без посторонней помощи, хотя он честно старался) восседал рядом на мягком старом, резко пахнущем кожаном сиденье и похож был в своей белой пышной шубке на откормленную наседку. У Зеда на спине было несколько элегантных черных пятен, а длинные темные пышные черно-бурые уши напоминали парик или шляпу. У него был маленький выпуклый череп, короткий, слегка вздернутый носик и прекрасные темно-карие глаза с бликами темной синевы, словно шанжановые. Он бывал властным, веселым, скептичным, по временам заигрывал, мог отпрянуть грациозным растерянным движением и тут же, забыв о чувстве собственного достоинства, внезапно поднять шумную возню, всем своим сконцентрированным существом выражая безудержную чистейшую радость.
Наигравшись в шофера, Адам побежал по газону к Слиппер-хаусу, который, конечно, был заперт, и стал заглядывать в окна. Ему доводилось бывать внутри, но не часто. Ему нравилось стоять снаружи и заглядывать внутрь, наблюдать за неброской старомодной мебелью в молчаливых комнатах, где сейчас так темно и одиноко. Сладко замирая от ужаса, он вообразил, что видит скованного странной неподвижностью человека, который стоит в доме и смотрит наружу. Потом Адам обязательно должен был навестить разные деревья — медный бук, березы, ель, чей благородный красноватый ствол высоко вздымался, изгибаясь, виднеясь местами из-под тяжелых масс темной зелени. Особенно Адам любил дерево гинкго — такое старое, такое странное. Он осторожно коснулся нижней части ствола, где только начали появляться маленькие зеленые свитки без всяких черешков. Он лег под деревом, а Зед, попрыгав у него на груди, примостился рядом, аккуратно положив передние лапки ему на ключицу. Как бы стремительно Адам ни поднимал голову, ему никогда не удавалось застать Зеда врасплох — тот всегда глядел ему прямо в глаза, вызывающе, настойчиво, насмешливо. Когда им надоела эта игра, Адам осторожно пошел среди высокой травы, стараясь не наступать на улиток, которых выманил дождик, — они влезали по стеблям, сгибая их в арки своей тяжестью. Адам прополз под плетями ежевики, под плющом и оказался в чаще кустов, рядом со старым, заросшим бузиной теннисным кортом, где жили лисы. Адам, как и его бабушка, знал о лисах, но не выдавал их. Под кучками тщательно разрыхленной почвы виднелись широкие темные проходы, ведущие вглубь, под землю, куда Адам и Зед заглядывали с благоговейным страхом. Адам держал Зеда за ошейник, чтобы тот не вздумал полезть в нору. (На самом деле Зед и не собирался туда лезть, и вовсе не из трусости — просто он страдал клаустрофобией, и, кроме того, в этом месте пахло чрезвычайно опасно.)
С другого конца темного сада Адама позвала мать.
— Иду!
Он схватил Зеда, сунул его под рубашку — теплый, насквозь мокрый пес за пазухой у теплого, насквозь мокрого мальчика.
— Черт, опять этого жуткого попа принесло, — сказал Брайан.
— Откуда ты знаешь?
— Вон велосипед.
Дамский велосипед был прислонен к забору.
Брайан, Габриель, Адам и Зед возвращались от Алекс. Жили они поблизости, хоть и не в самом Виктория-парке. Уже стемнело, и, когда машина сворачивала с дороги в гараж, в свете фар показались велосипед, забор, живая изгородь с желтыми цветочками, стена дома, окрашенного в розовый цвет.
Они выбрались наружу — Адам и Зед первыми помчались по боковой дорожке к кухонной двери, которая всегда была открыта. И действительно, зловещий священник, уже не в первый раз, проник через кухню.
Когда явились Брайан и Габриель, отец Бернард уже непринужденно, как всегда, общался с Адамом и Зедом: он держал собачку на весу одной рукой, а мальчик, хохоча, тянул его за черную рясу.
Габриель, зная, до чего отец Бернард действует на нервы Брайану и до чего Брайан ревнует к людям, легко ладящим с Адамом, поздоровалась со священником и быстро поставила уже приготовленный ужин Адама на поднос.
— Адам, бери, ешь, потом быстро в постель, без всякого телевизора. Боже, ты совсем мокрый, возьми полотенце…
Адам и Зед исчезли.
— Вам пора ужинать, — сказал отец Бернард. — Я не хочу вас беспокоить. Я только на минуточку зашел, я не задержусь…
О том, чтобы пригласить его остаться на ужин, и речи быть не могло. Габриель, избегая взгляда Брайана, сказала:
— Выпейте хереса.
Священник не отказался. Вежливо повернувшись к Брайану, он поприветствовал его словами: «Христос воскресе». Пасха была неделю назад.
Брайан ответил:
— Знаю, уже неделю как. Надо думать, с тех пор ничего не изменилось.
— Хорошие вести не стареют, — ответил отец Бернард.
Он пришел поговорить с Габриель о Джордже, подумал Брайан. Это, вкупе с задержкой ужина, его чрезвычайно разозлило. Он не мог решить, что лучше — остаться и испортить им тет-а-тет, без сомнения, желанный для обоих, или уйти, пусть себе болтают. Он решил уйти. Габриель почувствует себя виноватой, и в результате ужин будет готов скорее. Он прошествовал в гостиную и включил телевизор. Он презирал телевизор, но всегда жадно глядел на чужие несчастья.
Габриель и священник сели за кухонный стол. Габриель налила себе хересу и закурила. Она коснулась рукава рясы (Габриель всегда всех трогала). Конечно, она, квакерша, формально не принадлежала к пастве отца Бернарда, но он расширительно толковал свои обязанности.
Отец Бернард Джекоби, выкрест-еврей, был приходским священником. Он был англиканин, но такого высокого толка[15], что никому в голову не приходило назвать его в глаза или за глаза пастором. Его приверженцы именовали его «отец Бернард». Многие относились к нему с подозрением, в том числе и его собственный епископ, который как-то сказал во всеуслышание, что Джекоби «не священник, а шаман». Некоторые мрачно намекали, что когда-нибудь он допрыгается со своими латинскими мессами. У него в церкви разило ладаном. Он приехал в город относительно недавно, и о его прошлом мало что знали, разве то, что он изучал химию в Бирмингеме и был чемпионом по борьбе (а может, боксу). Его считали гомосексуалистом, и он постоянно жил под тенью того или иного подозрения.
— Ну что ж, отец Бернард… — Габриель знала, что он пришел поговорить о Джордже, и в душе у нее шевельнулось возбуждение.
— Да-да-да. Приятно было посмотреть на «альфу и омегу», они такие счастливые. Мы должны приветствовать эти явления чистой радости и питаться ими, как манной небесной.
— Иные не любят смотреть на чужое счастье, — сказала Габриель. Говоря с отцом Бернардом, она принимала несвойственный ей торжественный и серьезный тон.
— Верно.
Священник не стал развивать эту тривиальную, но глубокую мысль. Он дружелюбно, хитро и внимательно смотрел на Габриель.
Отец Бернард был довольно высок, красив, хоть и выглядел странновато. Прямые темные гладкие волосы, подстриженные примерно на уровне подбородка, он аккуратно расчесывал на прямой пробор. У него был большой нос с крупными ноздрями и довольно блестящие, даже сверкающие, карие глаза — их пронизывающий прямой взгляд выражал (вероятно) любовь и заботу или (что тоже вероятно) безмятежное нахальство. Он был худой, с тонкими подвижными пальцами. Он всегда ходил в черных рясах, выбирая материю по сезону, и как-то умудрялся создать впечатление, что его священнический воротничок — из старинного кружева.
— Как Стелла?
— Замечательно, — ответила Габриель.
— Это понятно, но как она?
Габриель, которая видела Стеллу утром, задумалась.
— Она говорит только абсолютно точные вещи. Не знаю, как она себя чувствует, но, что бы она ни говорила, она прилагает титанические усилия, чтобы это звучало правильно. Она заботится о собственном достоинстве; для нее это вроде добродетели. А что вы сами к ней не сходите?
— Я у нее был. Меня интересует ваше мнение.
Стелла не принадлежала к числу поклонников отца Бернарда, хотя он славился своим умением очаровывать людей. Стелла в отличие от Брайана не питала неприязни к священнику, но относилась к нему подозрительно. Она не верила в Бога. Правда, в Него не верили многие из поклонников отца Бернарда.
— Что она сказала? — спросила Габриель.
Вопрос был вызван бездумной ревностью. Габриель часто впадала в бездумную ревность.
— Мы поговорили. Она говорила мало. Я говорил мало. Посидел. Ушел.
— Ей это было очень приятно.
— Не знаю.
Не разочарован ли отец Бернард, подумала Габриель, что ему не удалось ничего вытянуть из Стеллы. Брайан говорил, что священник вечно рыщет, пытаясь охмурить людей, попавших в беду.
— Насчет Джорджа… если вы хотите от меня услышать, как все было по правде, я не знаю, то есть я знаю только…
— О, по правде… кто же знает, как все было по правде… один только Бог.
Джордж тоже не принадлежал к числу поклонников отца Бернарда, но, по мнению Габриель, он был более легкой добычей для чар священника, чем Стелла. Во всяком случае, Габриель с удовольствием представила себе окончательно отчаявшегося и сломленного Джорджа, повинующегося отцу Бернарду.
— Как вы думаете, что это было? — спросил он.
— Конечно, несчастный случай.
Удивительно, с какой готовностью люди, в том числе Габриель, думали о Джордже плохо. На самом деле Габриель была уверена, что Джордж все сделал нарочно, и ее завораживала мысль, что он почти намеревался убить Стеллу. Она только единожды, недолго, видела Джорджа в приступе ярости, он орал жене: «Я тебя убью!» Зрелище было жуткое. Габриель знала: Стелла никогда не простит ей этого взгляда на закулисную сторону. Стелла пыталась скрывать, что Джордж с ней жестоко обращается, точно так же, как пыталась (безуспешно) скрывать его измены. Еще ему случалось кидаться на людей, чем-то ему не угодивших, — на цыганку, кондуктора автобуса, студента, а может, и других; одна из возможных формулировок, описывающих это поведение, была «буен во хмелю». Однажды ему грозило обвинение в нанесении тяжких телесных повреждений, но хитроумный Робин Осмор уладил дело без суда. По убеждению Алекс, Джордж просто попивал, в простительных количествах, но мало кто разделял это убеждение. Общепринятые нормы вежливости для него не существовали в принципе, и многие видели в этом признак коренного отсутствия морального начала. Казалось, барьеров, инстинктивно воздвигаемых цивилизованными людьми, для Джорджа просто нет. Люди его боялись, и Брайан не единственный считал, что «Джордж способен на что угодно». Люди чуяли в нем монстра и, без сомнения, хотели, чтобы монстр был. Но есть ли тому доказательства?
— О нем все плохо думают, — сказала Габриель.
— Людям нужен козел отпущения. Кто-нибудь, кто всегда под рукой[16]. Официально признанный большим грешником, чем все остальные.
— Совершенно верно. Может, оттого, что мы так про него думаем, он действительно становится хуже. Но я уверена, что он ужасно обращается со Стеллой.
— Вы же сказали, что это был несчастный случай.
— Конечно… но я думаю… ей надо от него уйти.
— Потому что он может ее убить?
— Нет — чтобы остаться одной и начать новую жизнь. Она одержима Джорджем, она тратит себя понапрасну, и ее любовь не идет ему на пользу, а только злит. Ее любовь — как долг, что-то невещественное, смесь идеализма и ужасной самоуверенности. Она думает возвысить его. А ей бы встать на колени рядом с ним.
— Вы ей об этом говорили?
— Конечно нет! Она слишком гордая, самая гордая из всех, кого я знаю. Хорошо бы вы поговорили с Джорджем.
— И что я с ним сделаю?
— Его надо победить, сломать, довести до слез.
— Слез облегчения и раскаяния?
— Вы можете его спасти, Джорджа можно спасти любовью, только не такой, как у Стеллы, другой. Его уродство — это мольба о любви.
Священник от души расхохотался и хохотал слишком долго, потом щелкнул пальцами, как обычно делал, желая сменить тему разговора. Он встал.
— Вы знаете, когда приезжает профессор Розанов?
— Нет, — ответила Габриель, слегка обиженная столь резким отказом на ее крик души, и тоже встала.
— Вы с ним знакомы? — Отец Бернард знал знаменитого земляка лишь по чужим рассказам.
— Нет, — ответила Габриель, — Один раз видела на улице. Брайан знаком, ну и конечно, Джордж у него учился.
В этом месте разговора Брайан заметно прибавил громкости в телевизоре, демонстрируя свое недовольство.
— Что Брайан про него думает? — спросил священник погромче.
— Спросите его сами, — ответила Габриель, тоже на повышенных тонах, открывая дверь, — Брайан! Отец Бернард спрашивает, что ты думаешь о профессоре Розанове.