Когда он открыл дверь аварийного выхода и вошел в холл, он посмотрел на часы: двадцать один час пятнадцать минут. Время бежало очень быстро. Неестественно быстро. Словно земля вращалась быстрее.
По дороге к лифту он искал в кармане ключи убитого охранника. Они зацепились за подкладку. Он резко дернул, чтобы освободить их, они выскользнули из рук и упали на ковер, тихо звякнув.
Он присел, пытаясь нащупать их в темноте, затем вспомнил про фонарик. Но даже с его помощью ему пришлось потратить больше минуты на их поиск. Поднявшись, злой на самого себя, он вдруг подумал, что Харрис и его женщина могли поджидать его здесь. Он убрал фонарик и достал пистолет из кармана. Не двигаясь, он изучал темноту. Если они спрятались здесь, то их силуэты были бы видны в ярком свете у лифта.
Подумав об этом, он вспомнил, что они не могли знать, на каком этаже он оставил лифт. Кроме того, они не успели бы спуститься сюда.
Тридцать первый этаж — другое дело. У них было время подготовить для него ловушку там. Они могут поджидать его в тот момент, когда двери лифта откроются. Только тогда он может быть уязвим.
Но у него был пистолет. Даже если они ждут его с каким-то импровизированным оружием, у них нет шанса взять верх над ним. В кабине лифта он повернул ключом выключатель, посмотрел на часы: 21.19.
Если не будет больше задержек, он сможет убить Харриса и у него останется еще двадцать минут или полчаса на женщину.
Насвистывая, он нажал на кнопку: 31.
27
Технические эксперты достали пищевые отходы из мусоропровода, поместили их в белые пластиковые мешки и вынесли из квартиры.
Предуцки и Эндерби остались на кухне одни.
В фойе старинные часы пробили четверть часа: два мягких перезвона — они отставали на пять минут. Как аккомпанемент ветер мелодично просвистел на карнизе прямо над кухонными окнами.
— Если тебе трудно воспринять мысль о двух сумасшедших, действующих заодно, — сказал Эндерби, — тогда прими во внимание возможность того, что они не являются психопатами в нашем традиционном понимании.
— Сейчас ты говоришь, как Грэхем Харрис.
— Я знаю.
— Мясник болен умственно, говорит Харрис, но это нельзя определить, глядя на него. Симптомы его мании не видны, или он знает, как скрывать их. По мнению Харриса, он пройдет любой психический тест.
— Я начинаю соглашаться с ним.
— За исключением того, что существуют два Мясника, как ты считаешь.
Эндерби кивнул.
Предуцки замолчал. Он подошел к окну и нарисовал контур ножа на запотевшем стекле:
— Если ты прав, то я не смогу дальше придерживаться своей теории, что он просто обыкновенный параноидальный шизофреник. Вероятно, убийца-одиночка мог бы действовать как психопат, но не двое одновременно.
— Они не страдают психическими расстройствами, — согласился Эндерби.
— Оба эти человека прекрасно сознают, что они делают. Ни один из них не страдает от амнезии.
Отвернувшись от окна, где нарисованный нож покрылся полосами и капельки воды стали стекать на подоконник, Предуцки произнес:
— Является ли это новым типом психических отклонений или нет, но преступления обычные. Убийства на сексуальной почве...
— Это не сексуальные убийства, — перебил Эндерби.
Предуцки встрепенулся:
— Повтори.
— Это не сексуальные убийства. Они просто убивают женщин.
— Да, но...
— Но они насилуют их сначала?
— Да. Это убийства с сексуальным уклоном. Но это не сексуальные убийства.
— Я извиняюсь, я потерял мысль. Моя вина, не твоя.
— Секс не является движущей силой. Он также не является единственной и основной причиной, побуждающей их убивать женщин. Возможность для изнасилования есть, и они пользуются ею. Убийство женщины происходит в любом случае. Они не увеличивают степени обычного риска, совершая вначале насилие. Секс на втором плане. Они убивают не из психосексуальных побуждений.
Покачав головой, Предуцки сказал:
— Я не знаю, как ты можешь объяснять все это. Ведь ты никогда не встречался с ними. Как ты можешь доказать, что эти преступления совершены не на сексуальной почве?
— По обстоятельствам, — сказал Эндерби. — По тому, например, как они уродовали трупы.
— А что здесь особенного?
— Ты тщательно изучал увечья?
— Как мог.
— Хорошо. Ты находил признаки уродования анального отверстия?
— Нет.
— Уродования половых органов?
— Нет.
— Уродование грудей?
— В некоторых случаях он разрезал живот и грудную клетку.
— А уродование одних грудей?
— Ну, когда он разрезал грудь...
— Я имею в виду, отрезал ли он соски у женщин или, возможно, груди целиком, как это делал Джек-Потрошитель?
Отвращение мелькнуло на лице Предуцки:
— Нет.
— Уродовал ли он когда-нибудь рот жертвы?
— Рот?
— Отрезал он губы?
— Нет. Никогда.
— Вырезал язык?
— Господи, нет. Энди, неужели нужно все это перечислять? Это отвратительно. И я не вижу, в чем здесь суть?
— Если бы они были сексуальными маньяками и стремились зарезать свою жертву, — объяснил Эндерби, — они уродовали бы какую-нибудь из этих частей тела.
— Анус, груди, половые органы или рот?
— Безусловно. Может, что-то одно. Бывает, что и все органы. Но они так не делают, поэтому уродование — это мысль, пришедшая им в голову позже. Это не сексуальное извращение. Все сделано напоказ.
Предуцки прикрыл глаза, закрыв их ладонями, как бы пытаясь избавиться от неприятных образов.
— Сделано напоказ? Боюсь, я опять не понял.
— Чтобы произвести впечатление на нас.
— На полицию?
— Да. И на журналистов.
Предуцки подошел к окну, где нарисовал нож, протер запотевшее окно и уставился на снег, медленно кружившийся вокруг уличного фонаря:
— Почему им хотелось чем-то поразить нас?
— Я не знаю. Но их стремление создать это впечатление и есть настоящий мотив.
— Если бы мы узнали это, то смогли бы предотвратить убийства.
Неожиданно разволновавшись, Эндерби воскликнул:
— Минуточку. Вот еще один случай. Двое убийц работали на пару. Чикаго, 1924 год. Два молодых человека были убийцами. Оба — сыновья миллионеров. Юноши.
— Леопольд и Лоеб?
— Тебе знаком этот случай?
— Немного.
— Они убили мальчика, Бобби Франкса, ему было четырнадцать лет. Сын богатых родителей. Они ничего не имели против него. Ни одной из обычных причин. Ни классических мотивов. Газеты писали, что они сделали это в знак протеста. В состоянии возбуждения. Очень кровавое убийство. Но они убили Франкса по другой причине. Не просто в знак протеста, а ради философской идеи.
Отвернувшись от окна, Предуцки сказал:
— Я извиняюсь. Я, наверное, что-то пропустил. Я не уловил сути. Что за философская идея?
— Они считали себя особенными. Сверхлюдьми. Первыми из новой расы. Леопольд боготворил Ницше.
Нахмурившись, Предуцки сказал:
— Одна из цитат на стене в спальне, вероятно, из работ Ницше, другая из Блейка. Цитата из Ницше была написана кровью на стене в квартире Эдны Маури прошлой ночью.
— Леопольд и Лоеб. Невероятная пара. Они считали, что преступление было доказательством их сверхчеловеческой природы. Они совершили убийство, думая, что этим они доказывали свое умственное превосходство.
— Они не были гомосексуалистами?
— Были. Но Бобби Франкс не был жертвой сексуального убийства. Они не трогали его. Их действия не мотивировались вожделением. Совсем нет. Это была, по словам Лоеба, «интеллектуальная тренировка».
Несмотря на свое волнение, Эндерби заметил, что его манжеты не выглядывали из рукавов пиджака. Он потянул их, пока они не показались на сантиметр. Хотя он все время работал в залитой кровью комнате и затем на кухне, на его одежде не было ни пятнышка.
Повернувшись спиной к окну, Предуцки прислонился к подоконнику. Он застеснялся своих поношенных ботинок и мятых брюк. Он сказал:
— Мне трудно понять. Ты должен быть терпелив со мной. Ты знаешь, какой я. Тупой иногда. Но если эти два парня, Леопольд и Лоеб, думали, что убийство было «интеллектуальной тренировкой», тогда они были сумасшедшие. Неужели нет? Они были больны?
— В некотором роде. Сумасшедшие от сознания собственной силы, как реальной, так и воображаемой.
— Они производили впечатление сумасшедших?
— Нисколько.
— Как это возможно?
— Вспомни, Леопольд закончил колледж в семнадцать лет с прекрасными результатами. Он был гениален. Как и Лоеб. Они были достаточно сообразительными, чтобы скрывать свое грандиозное самомнение и ницшеанские фантазии.
— А что, если бы они прошли психиатрические тесты?
— Психиатрическое тестирование было недостаточно развито в 1924 году.
— Но если бы тогда были тесты, такие сложные, как сейчас, могли бы Леопольд и Лоеб пройти их?
— Возможно, и с неплохими результатами.
— Встречались ли подобные Леопольду и Лоебу после 1924 года? — спросил Предуцки.
— Возможно, и с неплохими результатами.
— Встречались ли подобные Леопольду и Лоебу после 1924 года? — спросил Предуцки.
— Мне не попадались. Во всяком случае, не в чистом виде. Семья Майсонов убивала по политическим и религиозным мотивам. Они считали самого Майсона Христом, думали, что убийство богатых поможет угнетенным. Явно сумасшедшие, это есть в моей книге. Подумай о некоторых других убийцах, особенно тех, кто убил много людей. Чарльз Старкветер, Ричард Спек, Альберт де Сальво. Все они были сумасшедшими, под действием психозов, которые росли и распаляли их, медленно развращали с самого детства. У Леопольда и Лоеба явно не было серьезных травм в детстве, которые могли привести к психопатическому поведению. Не было плохих генов, которые проявились бы позже.
— Тогда, если Мясник — это два человека, — безнадежно сказал Предуцки, — то мы получили новых Леопольда и Лоеба. Убийство как доказательство своего превосходства.
Эндерби начал расхаживать.
— Может быть. Но тогда это нечто большее. Нечто более сложное, чем то.
— И что же?
— Я не знаю, но я чувствую, это не точная копия Леопольда и Лоеба. — Он подошел к столу и посмотрел на остатки еды, к которой никто не прикасался.
— Ты позвонил Харрису?
— Нет, — ответил Предуцки.
— Ты должен это сделать. Он пытался представить образ убийцы. Но ему не удалось, может быть, потому, что он концентрировал внимание на единственном образе, пытался представить себе только одно лицо. Может, эта догадка откроет ему что-то, что даст наконец-то толчок к видению.
— Мы не знаем, двое ли их. Это только теория.
— В любом случае сообщи ему, — настаивал Эндерби. — Какой вред это может принести?
— Я должен сообщить ему сегодня вечером. Я действительно должен. Вот только я не могу, — сказал Предуцки. — У него скопилось много работы из-за этого случая. Это моя вина. Я всегда звоню ему, разговариваю с ним, отрываю его от работы. Он работает допоздна, пытаясь наверстать упущенное. Мне бы не хотелось беспокоить его.
В фойе около двери старинные часы пробили полчаса, с отставанием на пять минут. Предуцки взглянул на свои часы и сказал:
— Скоро будет десять. Мне пора идти.
— Идти? Здесь еще много работы.
— Я еще не на дежурстве.
— Ночная смена?
— Да.
— Я никогда не видел, чтобы ты колебался, когда нужно было поработать сверхурочно.
— Но я только что встал с постели. Я готовил спагетти, когда дежурный сообщил мне об этом. Никогда не хватает времени поесть. Я умираю от голода.
Эндерби покачал головой:
— Сколько я знаю тебя, я не припомню, чтобы ты плотно поел. Ты всегда обходишься бутербродами, чтобы не отрываться от работы. И дома ты готовишь лишь спагетти. Тебе нужна жена, Айра.
— Жена?
— У других мужчин они есть.
— Но у меня? Ты смеешься?
— Будет лучше для тебя.
— Энди, взгляни на меня.
— Я смотрю.
— Посмотри лучше.
— Ну.
— Ты, наверное, слепой??
— Что я должен увидеть?
— Какая женщина в здравом уме согласится выйти за меня замуж?
— Не надо пичкать меня своей обычной чепухой, Айра, — сказал Эндерби с улыбкой. — Я знаю, что под всей этой самоуничижительной болтовней скрывается разумный и уважающий себя человек.
— Ты психолог.
— Это верно. Я не подозреваемый и не свидетель, и ты не заворожишь меня своим вздором.
Предуцки усмехнулся.
— Держу пари, что найдется немало женщин, которые влюбятся в тебя только за один твой мальчишеский вид.
— Немало, — недовольно проворчал Предуцки. — Но мне нужна одна верная женщина.
— Кто говорил что-нибудь о верной и единственной? Большинство мужчин были бы счастливы прожить с наполовину верной.
— Но не я. — Предуцки снова посмотрел на часы. — Мне действительно надо идти.
Я вернусь около полуночи. Мартин, наверное, к тому времени еще не закончит опрос других жильцов. Это большой дом.
Доктор Эндерби взглянул так, словно все тяготы мира лежали на его плечах.
— Мы тоже еще будем здесь. Обследовать мебель на отпечатки пальцев, исследовать ковры в поиске волос или ниток, вряд ли что-нибудь найдется, но работать будем усердно. Тот же самый замкнутый круг.
28
Ноги Грэхема соскользнули со ступеньки. И хотя он крепко держался руками, он начинал паниковать. Грэхем нервно задергал ногами, карабкаясь по лестнице, словно она была живой и он должен был подчинить ее, прежде чем снова встанет ногами на нее.
— Грэхем, что случилось? — раздался сверху голос Конни. — Грэхем?
Ее голос отрезвил его. Перестав брыкаться ногами, он висел на руках, пока дыхание не пришло в норму, пока не пропали слишком живые воспоминания об Эвересте.
— Грэхем?
Он попытался нащупать ступеньку ногой, нашел ее через несколько секунд, показавшихся часами.
— Я в порядке. У меня ноги соскользнули. Сейчас все хорошо.
— Не смотри вниз.
— Я не смотрю.
Он нашел следующую ступеньку, встал на нее и продолжал спуск. Его трясло, как в лихорадке. Лоб покрылся испариной, пот заливал глаза, растекался по щекам, на губах ощущался солоноватый привкус. Несмотря на испарину, ему было холодно. Он дрожал, когда снова начал спускаться по лестнице вниз, ощущая пустоту за своей спиной, как лезвие ножа.
* * *Фрэнк Боллинджер вошел в служебное помещение на тридцать первом этаже. Он увидел красную дверь. Кто-то приоткрыл ее на пару сантиметров и зафиксировал стопором в этом положении. Он сразу понял, что Харрис и женщина выбрались здесь.
Но почему дверь была открыта? Это словно указатель, знак для него. Ожидая ловушки, он двигался осторожно. «Вальтер» был у него в правой руке. Левую руку он вытянул вперед, чтобы остановить дверь, если они резко распахнут ее прямо перед его лицом. Он затаил дыхание во время движения, прислушиваясь к малейшему шороху, однако не услышал ничего, кроме легкого скрипа своих ботинок. Ничего. Тишина. Носком ботинка он откинул стопор, распахнул дверь и шагнул на маленькую платформу. У него было достаточно времени, чтобы понять, где он очутился, когда дверь за ним захлопнулась и все огни в шахте погасли.
Сначала он подумал, что Харрис вошел в служебное помещение вслед за ним. Но когда он толкнул дверь, она оказалась незапертой. И когда он открыл дверь, все огни снова зажглись. Аварийное освещение не горело двадцать четыре часа в сутки, оно включалось только тогда, когда один из служебных входов был открыт; вот почему Харрис оставил дверь открытой.
Боллинджер был потрясен системой освещения, платформ и лестниц. Не всякое здание, сооруженное в двадцатые годы, было оборудовано системой на случай чрезвычайных обстоятельств.
Действительно, всего лишь несколько небоскребов, построенных после войны, могли похвастаться какой-то системой безопасности. В те времена вас могли заставить ждать в застрявшем лифте, пока его не починят, неважно, займет это десять часов или десять дней; и если лифт не будет отремонтирован, то вы на свой страх и риск могли прибегнуть к спуску вручную или продолжать гнить в лифте.
Чем больше времени он проводил в здании, чем глубже проникал в него, тем сильнее оно завораживало его. Оно не соответствовало масштабам тех действительно колоссальных стадионов, музеев, высотных зданий, которые Гитлер предназначал для представителей «высшей расы» перед самым началом и в первые дни второй мировой войны. Но замечательные сооружения Гитлера никогда не были воплощены в камне и мраморе, в то время как это здание выросло. Боллинджеру казалось, что люди, которые спланировали и возвели его, были олимпийцами. Он чувствовал странность этого ощущения. Днем, когда здание было заполнено людьми, занятыми коммерцией, он вряд ли заметил гигантские размеры и стиль сооружения.
Для ньюйоркцев не было ничего особенного в сорокадвухэтажном здании. Сейчас, однако, покинутая на ночь башня казалась невероятно громадной и сложной; в одиночестве и тишине у него было время, чтобы созерцать ее и понять, как она прекрасна и необычна. Он был подобен микробу, внедрившемуся в вены и кишки живого чудища, которое он изучал.
Он почувствовал единение с разумом тех, кто создавал этот монумент. Он был одним из них, двигатель, сверхчеловек. Олимпийская природа здания и его архитекторов затронула чувствительную струну в нем, заставила его проникнуться сознанием божественности своей собственной персоны. Наполненный чувством гордости, он еще сильнее, чем раньше, стремился убить Харриса и женщину. Для него они были животными, вшами, паразитами. Психический дар Харриса создал угрозу для Боллинджера. Эти двое пытались лишить его законного места в истории, нынешний этап которой был отмечен появлением новых людей.
Он толкнул стопор, чтобы дверь оставалась открытой и в шахте горел свет. Затем он подошел к краю платформы и заглянул вниз на лестницу.
Они находились тремя этажами ниже. Женщина была на несколько ступеней выше. Харрис висел ниже, он спускался первым. Никто из них не смотрел наверх. Они, конечно, заметили отключение света и понимали, что это значило. Они спешили к ближайшей платформе, где могли выбраться из шахты. Боллинджер нагнулся, проверил перила. Они были крепкие.