Видение угасающего света и земная реальность были четко разделены моментом моего действительного пробуждения, когда я, вздрогнув, пристыженно выпрямился на стуле и увидел, что умирающий начинает шевелиться. Джо Слейтер просыпался — вероятно, в последний раз. Приглядевшись, я заметил на его впалых щеках румянец, чего прежде никогда не было. Изменились и губы: теперь они были плотно сжаты, намекая на характер куда более сильный, чем у прежнего Слейтера. В целом черты его лица стали более четкими, голова беспокойно ворочалась на подушке, глаза оставались закрытыми. Я не стал будить санитара, а вместо этого поправил сместившиеся головные контакты телепатического «радио», надеясь уловить последнее послание из мира снов. Вдруг умирающий резко повернул голову в мою сторону и открыл глаза, повергнув меня в изумление. Человек, еще недавно бывший Джо Слейтером, выродком с Катскильских гор, теперь глядел на меня сверкающими, широко открытыми глазами, голубизна которых стала заметно насыщеннее. Ничего маниакального или дегенеративного не ощущалось в этом взоре — передо мной, вне всяких сомнений, было лицо, отражавшее разум наивысшего порядка.
В следующий момент мой мозг начал улавливать сигналы, поступающие извне. Я закрыл глаза, чтобы лучше сконцентрироваться, и был вознагражден отчетливым пониманием, что долгожданное послание из мира снов получено. Теперь каждая передаваемая мысль мгновенно формулировалась в моем сознании, и, хотя в этом процессе не был задействован никакой язык, обмен информацией происходил столь же легко и естественно, как если бы велась обычная беседа на английском языке.
— Джо Слейтер мертв, — произнес леденящий душу голос из-за стены сна.
Открыв глаза, я с ужасом взглянул на койку, но голубые глаза по-прежнему спокойно глядели на меня, а лицо казалось вполне живым и одухотворенным.
— Его смерть — это к лучшему, — продолжил голос, — поскольку он был совершенно непригоден как телесная оболочка для космического разума. Его примитивная натура не подходила для поддержания равновесия между двумя формами жизни — земной и внеземной. В нем было слишком много от животного и слишком мало от человека, однако именно вследствие его неполноценности тебе удалось войти в контакт со мной, при том что прямое общение между космическим разумом и земным сознанием является нарушением правил. На протяжении сорока двух земных лет он был моей пыткой, моей каждодневной тюрьмой. Я — такое же существо, каким бываешь ты, высвобождаясь из телесной оболочки, когда та спит глубоким сном без сновидений. Я твой собрат во свете, с которым ты совсем недавно общался в сияющих долинах. Мне не дозволено открывать твоему земному существу правду о твоей истинной природе; скажу лишь, что все мы — странники в пространствах и веках. Через год я, возможно, окажусь в том Египте, который вы именуете Древним, или в жестокой империи Цзян Чань, которая возникнет через три тысячи лет от данного времени. Нам с тобой случалось посещать миры, что вращаются вокруг красной звезды Арктур, и жить в телах насекомых-философов, с важным видом ползающих по поверхности четвертого спутника Юпитера. Как же мало знают земные существа о жизни и ее истинных масштабах! Впрочем, им и не следует знать больше — ради их же собственного спокойствия. О своем давнем враге я говорить не буду. Вы, земляне, сами того не ведая, ощущаете его отдаленное присутствие, и вы недаром нарекли эту мерцающую точку на небосводе именем Алголь,[26] что означает Звезда-Дьявол. Безмерно долго я мечтал добраться до врага и уничтожить его, но меня сдерживали телесные оболочки, в которые я был поочередно заключен. Но этой ночью я наконец устремлюсь к нему, чтобы свершить справедливое, катастрофическое возмездие. Ты увидишь меня на небе рядом со Звездой-Дьяволом. Я больше не могу говорить, так как тело Джо Слейтера остывает и коченеет и мне все труднее использовать его грубый мозг для передачи мыслей. Ты был моим другом в космосе, ты был моим единственным другом на этой планете — единственной душой, которая смогла найти и опознать меня внутри уродливой оболочки, лежащей на этой койке. Мы с тобой еще встретимся — быть может, в сияющей дымке Пояса Ориона, а может, на холодном плоскогорье в доисторической Азии. Возможно, это случится сегодня во сне, который ты поутру забудешь, или в каких-то иных телесных воплощениях далекого будущего, уже после гибели Солнечной системы…
На этом движение мысленных волн внезапно прекратилось, а глаза спящего — или, правильнее сказать, мертвеца? — поблекли и остекленели. В полупрострации я склонился над койкой и пощупал его кисть — она была холодной и окоченевшей, пульс отсутствовал. Впалые щеки вновь побледнели, толстые губы разомкнулись, обнажив гнилые осколки зубов дегенерата Джо Слейтера. Я вздрогнул, накрыл это мерзкое лицо одеялом и разбудил санитара, а затем покинул палату и молча отправился в свою комнату, так как жил в здании больницы. Я испытывал неодолимое желание поскорее заснуть, чтобы увидеть сны, которые по пробуждении не смогу вспомнить.
Вы спросите: а где же тут кульминация? Но разве может простое научное описание претендовать на подобные риторические эффекты? Я всего лишь записал некоторые вещи, которые считаю реальными фактами, а дальше судите сами. Как я уже отмечал, мой начальник, доктор Фентон, отрицает реальность всего мною рассказанного. Он посчитал, что я перенес тяжелый стресс на почве нервного переутомления и нуждаюсь в длительном оплачиваемом отпуске, который он мне тут же великодушно предоставил. Доктор заверил меня, ручаясь своей профессиональной честью, что Джо Слейтер был всего лишь заурядным параноиком, а его фантастический бред мог быть следствием каких-то старинных преданий, отголоски которых сохраняются даже в самых отсталых и деградировавших сельских общинах. Все это выглядит весьма убедительно, однако я не могу забыть то, что увидел в ночном небе вскоре после кончины Слейтера. А поскольку вы можете счесть меня предвзятым свидетелем, я передаю слово другому — и не исключено, что его показания все же доведут эту историю до столь ожидаемой вами кульминации. Я дословно процитирую выдержку из труда выдающегося авторитета в области астрономии, профессора Гарретта П. Сервисса, касательно новой звезды в созвездии Персея: [27]
«22 февраля 1901 года доктор Андерсон из Эдинбурга обнаружил новую яркую звезду, расположенную неподалеку от Алголя. Ранее на этом месте никаких звезд не наблюдалось. На протяжении следующих 24 часов свечение незнакомки усиливалось, пока она не превзошла яркостью Капеллу. Через неделю-две она заметно померкла, а еще через несколько месяцев ее уже нельзя было различить невооруженным глазом».
Гипнос[28] (перевод В. Дорогокупли)
Да хранят меня всемилостивые боги — если только они существуют — в те часы, когда ни усилие воли, ни придуманные людьми хитроумные снадобья не могут уберечь меня от погружения в бездну сна. Смерть милосерднее, ибо она уводит в края, откуда нет возврата; но для тех, кому довелось вернуться из мрачных глубин сна и сохранить в памяти все там увиденное, никогда уже не будет покоя. Я поступил как последний глупец в своем неистовом стремлении постичь тайны, не предназначенные для людей; глупцом — или богом — был мой единственный друг, указавший мне этот путь и вступивший на него раньше меня, чтобы в финале пасть жертвой ужасов, которые, возможно, предстоит испытать и мне.
Я помню, как впервые встретил его на перроне вокзала в окружении толпы зевак. Он лежал без сознания, скованный судорогой, из-за чего его некрупная худощавая фигура, облаченная в темный костюм, казалась окаменевшей. На вид ему можно было дать лет сорок, судя по глубоким складкам на изможденном, но притом безукоризненно овальном и красивом лице, а также по седым прядям в коротко подстриженной бороде и густых волнистых волосах, от природы черных как смоль. Его лоб идеальных пропорций цветом и чистотой был подобен пентелийскому мрамору. Наметанным глазом скульптора я тотчас углядел в этом человеке сходство со статуей какого-нибудь античного бога, извлеченной из-под руин эллинского храма и чудесным образом оживленной только ради того, чтобы в наш тусклый безыскусный век мы могли с трепетом ощутить величие и силу всесокрушающего времени. А когда он раскрыл свои огромные, черные, лихорадочно горящие глаза, я вдруг отчетливо понял, что в этом человеке обрету своего первого и единственного друга, ибо прежде у меня никогда не было друзей. Именно такие глаза должны были видеть все величие и весь ужас иных миров за пределами обычного сознания и реальности — миров, о которых я мог лишь грезить без всякой надежды лицезреть их воочию. Я разогнал зевак и пригласил незнакомца к себе домой, выразив надежду, что он станет моим учителем и проводником в сфере загадочного и необъяснимого. Он слегка кивнул в знак согласия, не произнеся ни слова. Как выяснилось позднее, он обладал на редкость звучным и красивым голосом, в котором гармонично сочетались густое пение виол и нежный звон хрусталя. Много ночей и дней мы провели в беседах, пока я высекал из камня его бюсты или вырезал из слоновой кости миниатюры, стремясь запечатлеть в них различные выражения его лица.
Я не в состоянии описать то, чем мы занимались, поскольку эти занятия имели слишком мало общего с обыденной жизнью. Объектом нашего изучения была неизмеримая и устрашающая вселенная, лежащая вне познаваемых материй, времен и пространств, — вселенная, о существовании которой мы можем лишь догадываться по тем редким, особенным снам, которые никогда не посещают заурядных людей и лишь пару раз в жизни могут привидеться людям с богатым и ярким воображением. Мир нашего повседневного существования соотносится с этой вселенной, как соотносится мыльный пузырь с трубочкой, из которой его выдувает клоун, всегда могущий по своей прихоти втянуть пузырь обратно. Ученые мужи могут иметь кое-какие догадки на сей счет, но, как правило, они избегают об этом думать. Мудрецы пытались толковать такие сны, что вызывало лишь смех у бессмертных богов. А смертные в свою очередь насмехались над одним человеком с восточными глазами, утверждавшим, что время и пространство суть вещи относительные. Впрочем, и этот человек не был уверен в своих словах, а только высказал предположение. Я же мечтал зайти дальше простых догадок и предположений, к чему также стремился мой друг, преуспев лишь отчасти. А теперь мы объединили наши усилия и с помощью разных экзотических снадобий открыли для себя манящий и запретный мир сновидений, которые посещали нас в мастерской на верхнем этаже башни моего старинного особняка в графстве Кент.
Всякий раз пробуждение было мучительным, но самой мучительной из пыток оказалась неспособность выразить словами то, что я узнал и увидел, странствуя в мире снов, поскольку ни один язык не обладает подходящим для этого набором понятий и символов. Все наши сновидческие открытия относились к сфере особого рода ощущений, абсолютно несовместимых с нервной системой и органами восприятия человека, а пространственно-временные элементы этих ощущений попросту не имели конкретного, четко определяемого содержания. Человеческая речь в лучшем случае способна передать лишь общий характер того, что с нами происходило, назвав это погружением или полетом, ибо какая-то часть нашего сознания отрывалась от всего реального и сиюминутного, воспаряя над ужасными темными безднами и преодолевая незримые, но воспринимаемые преграды — нечто вроде густых вязких облаков. Эти бестелесные полеты сквозь тьму совершались нами иногда поодиночке, а иногда совместно. В последних случаях мой друг неизменно опережал меня, и я догадывался о его присутствии только по возникающим в памяти образам, когда мне вдруг являлось его лицо в ореоле странного золотого сияния: пугающе прекрасное и юношески свежее, с лучистыми глазами и высоким олимпийским лбом, оттененное черными волосами и бородой без признаков седины.
Мы в ту пору совсем не следили за временем, которое представлялось нам просто иллюзией, и далеко не сразу отметили одну особенность, так или иначе с этим связанную, а именно: мы перестали стареть. Амбиции наши были воистину чудовищны и нечестивы — ни боги, ни демоны не решились бы на открытия и завоевания, которые мы планировали. Меня пробирает дрожь при одном лишь воспоминании об этом, и я не рискну передать в деталях суть наших тогдашних планов. Скажу лишь, что однажды мой друг написал на листе бумаги желание, которое он не отважился произнести вслух, а я по прочтении написанного немедля сжег этот листок и опасливо оглянулся на звездное небо за окном. Я могу позволить себе лишь намек: его замысел предполагал, ни много ни мало, установление власти над всей видимой частью Вселенной и за ее пределами, возможность управлять движением планет и звезд, а также судьбами всех живых существ. Лично я, могу поклясться, не разделял этих его устремлений, а если мой друг в каком-либо разговоре или письме утверждал обратное, это неправда. Мне никогда не хватило бы сил и смелости, чтобы затеять настоящую битву в таинственных сферах, а без такой битвы нельзя было рассчитывать на конечный успех.
В одну из ночей ветры неведомых пространств унесли нас в бескрайнюю пустоту за пределами бытия и мысли. Нас переполняли самые фантастические, непередаваемые ощущения, тогда вызывавшие эйфорию, а ныне почти изгладившиеся из моей памяти; да и те воспоминания, что сохранились, я все равно не смогу передать словами. Мы преодолели множество вязких преград и наконец достигли самых удаленных областей, до той поры нам недоступных. Мой друг, по своему обыкновению, вырвался далеко вперед, и, когда мы неслись сквозь жуткий океан первозданного эфира, в моей памяти возникло его слишком юное лицо, на сей раз искаженное гримасой какого-то зловещего ликования. Внезапно этот образ потускнел и исчез, а еще через миг я наткнулся на непреодолимое препятствие. Оно напоминало те, что попадались нам прежде, но было гораздо плотнее — какая-то липкая тягучая масса, если только подобные определения применимы к нематериальным объектам.
Итак, я был остановлен барьером, который мой друг и наставник успешно преодолел. Я хотел было предпринять новую попытку, но тут закончилось действие наркотика, и я открыл глаза у себя в мастерской. В углу напротив лежал мой друг, мраморно-бледный и бесчувственный; его осунувшееся лицо показалось мне особенно прекрасным в золотисто-зеленом свете луны. Спустя недолгое время тело в углу шевельнулось — и не дай мне бог еще раз когда-нибудь услышать и увидеть то, что за этим последовало! Мне не под силу описать его истошный вопль и адские видения, отразившиеся в его глазах. Я лишился чувств и пришел в себя оттого, что мой друг отчаянно тряс меня за плечо, боясь остаться наедине со своими кошмарами.
На том и закончились наши добровольные странствия в мире снов. Глубоко потрясенный и чуть не до смерти напуганный, мой друг, побывавший за последней чертой, предостерег меня от новых подобных попыток. Он так и не решился рассказать мне, что он там видел, но, основываясь на своем страшном опыте, настоял, чтобы мы впредь как можно меньше спали, даже если ради этого придется использовать сильнодействующие стимуляторы. Вскоре я убедился в его правоте: стоило мне задремать, как меня охватывал невыразимый ужас. И всякий раз после краткого вынужденного сна я ощущал себя разбитым и постаревшим; что же касается моего друга, то его процесс старения шел с потрясающей быстротой. Тяжко было наблюдать, как у него ежедневно появляются все новые морщины и седые волосы. Наш образ жизни теперь совершенно переменился. Прежде бывший затворником, мой друг — кстати, так ни разу и не обмолвившийся о своем настоящем имени и происхождении — теперь панически боялся одиночества. По ночам он не мог оставаться один, да и компании из нескольких человек ему было недостаточно, чтобы чувствовать себя более-менее спокойно. Единственным его утешением стали шумные многолюдные сборища и буйные пирушки, так что мы стали завсегдатаями мест, где обычно гуляла веселая молодежь. В большинстве случаев наши внешность и возраст вызывали насмешки, больно меня задевавшие, но мой спутник считал их меньшим злом по сравнению с одиночеством. Более всего он страшился остаться один среди ночи под звездным небом, а если ему все же случалось ночной порой очутиться вне дома, то и дело затравленно взглядывал вверх, словно ожидая нападения оттуда каких-то чудовищ. При этом я заметил, что в разные времена года его внимание приковывают разные точки на небосводе. Весенними вечерами такая точка находилась низко над северо-восточным горизонтом, летом он высматривал ее почти прямо над головой, осенью — на северо-западе, а зимой — на востоке, правда лишь ранним утром. Вечера в середине зимы были для него самым спокойным периодом. Прошло два года, прежде чем я догадался связать его страх с конкретным объектом и стал искать на небосводе точку, чья позиция менялась бы на протяжении года в соответствии с направлением его взглядов, — и таковая обнаружилась в районе созвездия Северная Корона.[29]
К тому времени мы уже перебрались в Лондон, где снимали комнату под мастерскую и были по-прежнему неразлучны, но избегали говорить о тех днях, когда мы пытались разгадать тайны миров, находящихся за пределами нашей реальности. Мы оба сильно постарели и подорвали свое здоровье в результате злоупотребления наркотиками, беспорядочного образа жизни и нервного истощения; редеющие волосы и борода моего друга сделались снежно-белыми. Мы приучили себя не спать более одного-двух часов подряд, дабы не оставаться надолго во власти забвения, представлявшего для нас смертельную угрозу.
И вот наступил туманный и дождливый январь, когда наши сбережения подошли к концу и не на что было купить стимулирующие препараты. Я давно уже распродал все свои мраморные бюсты и миниатюры из слоновой кости, а для изготовления новых у меня не было исходных материалов — как, впрочем, не было и сил работать, даже имейся у меня материал. Мы оба ужасно страдали, а однажды ночью мой друг прилег на кушетку и, не выдержав, забылся сном, настолько тяжелым и глубоким, что мне никак не удавалось его пробудить. Я отчетливо помню эту сцену: запущенная мрачная комната под самой крышей, по которой беспрестанно барабанит дождь; тикают единственные настенные часы, что сопровождается неслышным, но воображаемым таканьем наших наручных часов, лежащих на туалетном столике; поскрипывает незакрытый ставень на одном из нижних этажей; смутно слышатся звуки города, приглушенные туманом и расстоянием; и самое жуткое среди всего этого — глубокое мерное дыхание моего друга, как будто отсчитывающее секунды агонии его духа, унесенного в далекие запретные сферы.