— Иными словами, полученная тобою информация — краденая?—спросил Монтэгю.
— На Уолл-стрите все краденое,— отрезал Оливер. Последовало длительное молчание, а кеб между тем
быстро катился вперед.
— Ну? — спросил наконец Оливер.
— Я допускаю,— сказал Монтэгю,— что кто-то действительно намерен повысить такие-то акции и способен сделать это, и тем не менее он может ошибиться. Тут действует столько различных сил и столько надо учесть случайностей, что, боюсь, ты очень рискуешь.
Оливер расхохотался.
— Ты рассуждаешь, как младенец,— возразил он.— Представь себе, что в моем ведении находятся дела какой-нибудь компании и я желаю воспользоваться своей компетенцией для биржевой игры; неужели ты думаешь, что я заранее почти наверняка не буду знать, как и когда будут стоять акции этой компании?
— Да,— задумчиво произнес Монтэгю,— если только это вообще возможно...
— Если возможно! — смеясь, подхватил Оливер.— Ну конечно же возможно!.. А теперь предположим, что у меня есть доверенное лицо — секретарь, скажем,— и я плачу ему двадцать тысяч в год, и он узнает, что тогда-то представится случай нажить за какой-нибудь час сотни тысяч,— как, по-твоему, воспользуется он этим случаем или нет?
— Да, воспользуется,— сказал Монтэгю.— Но какое это имеет отношение к тебе?.
— А ты выслушай до конца: если он собирается произвести выгодную операцию, то ему нужен капитал, верно? Едва ли он станет искать денег по банкам Уолл-стрита, где за ним следят тысячи глаз. Не естественнее ли ему будет обратиться к человеку из общества, имеющему вес среди частных лиц, располагающих любым количеством наличных?
Монтэгю сидел, глубоко задумавшись.
— Я начинаю понимать,— сказал он тихо.— Все ясно! — И, устремив на Оливера пристальный взгляд, он вдруг воскликнул: — Еще один вопрос!
— Ничего больше не скажу,— ответил тот раздраженно.— Я же говорил тебе, что связан словом.
— Одно ты мне должен сказать,— настаивал Монтэгю,— известно об этом Робби Уоллингу?
— Нет, не известно.
Но Монтэгю слишком давно и слишком хорошо знал своего брата; он научился читать в его глазах и сразу понял, что это ложь. Наконец-то загадка разъяснилась!
Монтэгю сознавал, что стоит на распутье. Все это сильно ему не нравилось: он вовсе не затем приехал в Нью-Йорк, чтобы играть на бирже! Но как трудно было прямо сказать это брату, и вообще как неприятно очутиться перед таким выбором и быть вынужденным в несколько минут, тут же в кебе, принять окончательное решение.
Он целиком доверился Оливеру и теперь находился в неоплатном долгу перед ним. Оливер взял на себя все его расходы — он делал для него все решительно. Его затруднения он принимал к сердцу как свои собственные, и относился к нему так искренне — в полной уверенности, что брат разделяет его замыслы. И вдруг теперь, в критический момент, он отвернется от него и скажет: «Мне эта игра не по душе. Я не разделяю твоего образа мыслей». Какое это мученье иметь более высокие моральные принципы, чем у твоего ближнего!
Он понимал, что отказ приведет его к полнейшему крушению: он будет вынужден покинуть общество, в которое уже принят. Сначала пятьдесят тысяч представились ему огромным гонораром, но довольно было каких-нибудь двух-трех недель, чтобы этот гонорар уже стал казаться недостаточным. Ему потребуется множество таких гонораров, если они и впредь будут жить так же широко, как живут сейчас, и если Элис желает занять место в свете и развлекать своих друзей. А просить Элис отказаться от всего и удовольствоваться домашним кругом было для него еще труднее, чем сейчас же объясниться с братом.
А тут еще явилось искушение. Жизнь — это борьба,— подумал он,— и ведется эта борьба именно такими средствами. Если он отвергнет представляющуюся ему возможность разбогатеть, за нее тотчас ухватятся другие; в сущности, отказавшись от успеха, он только уступит его другим. Вот этот всесильный заправила — кто бы он там ни был — производит в личных целях какие-то манипуляции с акциями; и найдется ли здравомыслящий человек, который упустил бы случай урвать у него часть добычи? Монтэгю почувствовал, что первое побуждение отказаться понемногу слабеет.
— Ну, так как же? — нетерпеливо спросил брат.
— Оливер,— сказал Монтэгю,— не кажется ли тебе, что мне следовало бы знать побольше, чтобы разобраться в этих делах самому?
— Разобраться ты все равно не сможешь, даже если я тебе скажу все,—ответил Оливер.— Чтобы научиться разбираться в этих тонкостях, как разбираюсь в них я, тебе потребуется очень много времени. Поверь мне на слово: дело верное и безопасное.
Быстрым движением он вдруг расстегнул пальто, порылся в бумагах и протянул брату телеграмму. Она была из Чикаго и гласила:
«Ждите гостя немедленно.— Генри».
— Это надо понимать: покупайте сегодня утром Трансконтинентальные,— пояснил Оливер.
— Так,— сказал Монтэгю.— Значит, этот человек в Чикаго?
— Нет,— ответил Оливер,— там его жена. Он телеграфирует ей.
— А сколько у тебя денег? — опросил немного погодя Оливер.
— Пятьдесят тысяч почти не тронуты,— ответил Монтэгю,— и есть еще около тридцати — из тех, что мы привезли с собой.
— Сколько ты можешь пустить в дело?
— Можно бы и все, конечно; но часть денег принадлежит матери, и их я не трону.
Младший брат хотел что-то возразить, но Монтэгю остановил его:
— Я ставлю пятьдесят тысяч, которые заработал,— сказал он.— Большим рисковать я не смею.
Оливер пожал плечами.
— Как хочешь,— сказал он.— Может быть, тебе уже никогда не подвернется такой случай.
И он перевел разговор на другое, или, вернее, попытался его перевести. Однако минут через пять он снова вернулся к прежней теме и на этот раз добился того, что, когда они подъезжали к банковскому району, Монтэгю дал наконец согласие вложить в дело шестьдесят тысяч.
Они остановились у его банка.
— Банк еще закрыт,— сказал Оливер,— но кассир окажет любезность. Объясни, что тебе необходимо иметь деньги на руках к открытию биржи.
Монтэгю зашел в банк и получил всю сумму — шесть новеньких, хрустящих десятитысячных кредиток. Он запрятал их в самый дальний карман и, застегивая пальто, подивился мимоходом великолепию обстановки и той невозмутимости и привычной быстроте, с которой клерк сделал нужный подсчет и выдал столь крупную сумму; затем оба поехали в банк Оливера, и тот взял сто двадцать тысяч, после чего, расплатившись с кебменом, они пошли по Бродвею в направлении Уолл стрита. До открытия биржи оставалось четверть часа, и со всех трамваев и перевозов на Уолл-стрит вливался густой поток зажиточного вида людей, спешивших в свои конторы.
— Где помещаются твои маклеры? — спросил Монтэгю.
— У меня маклеров нет — по крайней мере на такие дела,— сказал Оливер. Он остановился у одного из высоких зданий.— Вот здесь, во втором этаже налево, находится контора Хэммонда и Стритера,— сказал он.— Зайди туда и спроси кого-нибудь из компаньонов фирмы; представься под вымышленным именем...
— Что?! — воскликнул Монтэгю.
— Ну, дружок, и не воображай открывать им свое настоящее имя. Не понимаю, какая тебе разница!
— Мне и в голову никогда не приходило делать подобные вещи,— ответил Монтэгю.
— Так пусть придет сейчас. Но Монтэгю покачал головой
Я не сделаю этого,— сказал он.
— Хорошо,— ответил Оливер, пожав плечами.— Тогда скажи просто, что не желаешь себя называть. Они особой щепетильностью не отличаются и деньги примут.
— А вдруг нет? — спросил тот.
— Тогда подожди меня на улице, и мы пойдем в другое место.
— Что мне покупать?
— Десять тысяч акций Трансконтинентальной компании по цене открытия; и скажи, пусть покупают, имея в виду повышение, и не останавливаются на какой-либо цифре, пока не получат от тебя распоряжения о продаже по телефону. А потом сиди и жди, я за тобой зайду.
Скрепя сердце Монтэгю пошел исполнять приказание. Когда он открыл дверь с дощечкой «Хэммонд и Стритер», навстречу ему поднялся молодой человек с приятным лицом и, осведомившись, что ему угодно, направил его к седовласому и очень любезному джентльмену, оказавшемуся мистером Стритером. Монтэгю отрекомендовался приезжим с Юга и выразил желание приобрести акции. Мистер Стритер провел его в свой кабинет, уселся за конторку и разложил перед собой несколько бланков.
— Будьте любезны, как ваша фамилия? — обратился он к Монтэгю.
— Я не хотел бы ее сообщать,— ответил тот. Мистер Стритер положил перо.
— Не хотели бы сообщать своей фамилии? — удивился он.
— Да,— спокойно ответил Монтэгю.
— Но почему же?— возразил мистер Стритер.—Не понимаю...
— Я в этом городе человек посторонний,— сказал Монтэгю,—и с биржевыми операциями дела никогда не имел. Я предпочел бы остаться неизвестным.
Тот проницательно посмотрел на него.
— Откуда вы приехали? — спросил он.
Тот проницательно посмотрел на него.
— Откуда вы приехали? — спросил он.
— Из Миссисипи,— последовал ответ.
Но в Нью-Йорке вы остановились где-нибудь?
— В отеле,— сказал Монтэгю. Какое-то имя все-таки придется дать.
— Я думаю, можно любое,— ответил Монтэгю.— Джон Смит, например.
— Это не допускается в нашей практике,— сказал маклер.— Мы требуем, чтобы наши клиенты называли свои подлинные имена. На бирже существуют известные правила...
— Тогда прошу извинить за беспокойство,— ответил Монтэгю.— Но позвольте добавить: предполагаемую сделку я намерен совершить за наличные.
— Сколько акций вы желаете купить?
— Десять тысяч.
Услыхав этот ответ, мистер Стритер стал гораздо внимательней.
— Это крупная операция,— сказал он. Монтэгю промолчал,
— А что именно вы хотели бы купить? — снова спросил мистер Стритер.
— Акции Трансконтинентальной компании,— ответил Монтагю.
— Хорошо,— сказал после некоторой паузы маклер,— мы постараемся исполнить ваше поручение. Но вам придется рассматривать его как... гм...
— Строго конфиденциальное,— подсказал Монтэгю. Мистер Стритер выправил необходимые документы, проглядев которые, Монтэгю увидел, что в графе «сумма» проставлено сто тысяч долларов.
— Тут ошибка,— сказал он,— у меня только шестьдесят тысяч.
— О! — воскликнул мистер Стритер.— Мы ведь накидываем десять процентов сверх себестоимости.
Монтэгю не предвидел такого обстоятельства; он быстро произвел в уме подсчет и спросил:
— Что стоит акция в настоящий момент?
— Пятьдесят девять и пять восьмых,— ответил тот.
— Но в таком случае шестьдесят тысяч даже перекрывают десять процентов с продажной цены,— сказал Монтэгю.
— Совершенно верно,— согласился мистер Стритер.— Но, заключая условие с иногородними, мы обязательно присчитываем четыре гарантийных пункта сверх номинала; при этом вам в обеспечение остаются лишь два пункта, что безусловно недостаточно.
— Понимаю,— сказал Монтэгю и внутренне ужаснулся, так как только теперь во всем объеме представил себе, какому риску брат подвергает его своим прожектерством:
— Между тем если накинуть десять процентов,— продолжал убедительно разъяснять мистер Стритер,— то вы получите шесть гарантийных пунктов.
— Хорошо,— сказал Монтэгю, быстро решившись,— в таком случае купите мне, пожалуйста, шесть тысяч акций.
Итак, сделка была совершена, бумаги подписаны и шесть новеньких, хрустящих кредиток Монтэгю, достоинством в десять тысяч каждая, перешли в руки мистера Стритера.
После этого он проводил Монтэгю в общее помещение конторы, шутливо заметив на ходу:
— Надеюсь, ваш советчик хорошо осведомлен. Лично мы не очень-то полагаемся на Трансконтинентальные — они крайне неустойчивы.
Словам мистера Стритера была грош цена, но Монтэгю не знал этого, и у него болезненно сжалось сердце. Однако он беспечным тоном ответил, что хочет попытать счастья, и сел на первый попавшийся из предназначенных для клиентов стул. Приемная Хэммонда и Стритера напоминала небольшую аудиторию: стулья стояли рядами и на стене висела большая классная доска, на которой колонками были выписаны) начальные буквы названий наиболее ходовых акций с заключительными ценами вчерашнего дня, проставленными на маленьких, прикрепленных вверху каждого названия зеленых картонах. Сбоку у доски помещался аппарат биржевого телеграфа, и возле него двое служащих ожидали сигнального звонка, возвещающего об открытии биржи.
В приемной сидело двадцать или тридцать человек, старых и молодых; большинство из них были здешние завсегдатаи — жертвы биржевого ажиотажа. Монтэгю приглядывался к ним, изредка улавливая обрывки шепотом произносимых фраз, состоявших главным образом из маловразумительных и неприятно звучавших специфических словечек. У него было скверно на душе, и он чувствовал себя глубоко униженным, ибо уолл-стритовская горячка уже проникла в его жилы и он не мог ее одолеть. По спине пробегала противная дрожь, и руки были холодны.
Как завороженный, не сводил он глаз с мелких цифр на черной доске: они выражали ту великую сокрушительную внешнюю силу, которую не только удержать, но даже и постичь невозможно,— силу беспощадную и уничтожающую, вроде молнии или урагана. И он добровольно отдал себя на ее произвол, она могла сделать с ним все что угодно! На табличке стояло: «Тр. К. 59 5/8»,— а у него было всего только шесть гарантийных пунктов. В любую минуту дня эта цифра может измениться — хотя бы на «53 5/8» — и тогда все до единого доллара из его шестидесяти тысяч ухнут навсегда! Знаменитый гонорар, ради которого он столько потрудился и которому так искренне радовался, исчезнет без остатка, а с ним и доля его наследства!
Мальчик-рассыльный сунул ему в руку четырехстраничную газетку — один из бесчисленных листков, бесплатно распространяемых различными торговыми и банкирскими домами в рекламных и иных целях; в разделе «События дня» среди прочих параграфов ему бросился в глаза заголовок «Трансконтинентальные». Он прочел: «Заседание директоров Трансконтинентальной железнодорожной компании состоится в 12 часов дня. Можно с уверенностью сказать, что дивиденд за последнюю четверть будет объявлен такой же, как и за прошедшие три четверти года. Среди держателей акций наблюдается сильное недовольство. Акции обнаружили явную неустойчивость и, видимо, не имеют реальной опоры: вчера, перед самым закрытием, они упали на три пункта, вследствие известия о дальнейших взысканиях со стороны западных властей, а также широко распространившегося слуха о разногласиях директоров и возобновившейся оппозиции против опеки над капиталами Хопкинса».
Пробило десять часов, и с первой минутой одиннадцатого телеграф начал свое бесконечное отстукивание. В отношении «Трансконтинентальных» замечалось большее оживление, многие тысячи акций переходили из рук в руки, и цена на них сильно колебалась, то повышаясь, то снова падая. Когда через полчаса пришел Оливер, они стояли на 59 3/8.
Ничего страшного,— сказал он,— наше время наступит только после полудня.
— А вдруг еще до полудня с нами будет покончено?
— Это невозможно,— ответил Оливер.— Покупать будут все утро — и еще как!
Некоторое время оба сидели молча, тревожась и нервничая. Затем, чтобы развеять скуку ожидания, Оливер предложил брату пройтись поглядеть на Уолл-стрит. Они свернули за угол и очутились на Брод-стрите. Здесь над всей улицей господствовало здание государственного казначейства, в котором хранилось все национальное золото Соединенных Штатов; на его башне был установлен пулемет Гатлинга; простая публика, разумеется, не знала об этом, но финансисты были хорошо осведомлены, и казалось, будто свои конторы, банки и сводчатые подвалы с сейфами они сознательно сосредоточили под его защитой. Здесь же, глубоко под землей, в гигантском шестисоттонном стальном подвале, дверь которого была так искусно прилажена, что распахивалась настежь от самого легкого нажатия пальцем, хранилось на двести миллионов долларов ценностей «Нефтяного треста». Напротив возвышалось белое, в греческом стиле, здание фондовой биржи. Дальше по улице, на оцепленном канатом пространстве, кишела толпа орущих, толкающихся, куда-то пробирающихся людей: это была «черная биржа», где можно было продать и купить небольшие количества ценных бумаг, а также всякие случайные акции мелких горнорудных и нефтяных предприятий, не зарегистрированных фондовой биржей. Лил ли дождь, светило ли солнце — эти люди всегда были здесь; а в окнах соседних зданий стояли другие люди, выкрикивавшие в мегафоны котировку или сигнализировавшие руками по способу глухонемых. На иных из маклеров были цветные шляпы, чтобы их можно было различить в толпе; у некоторых маклеров конторы помещались довольно далеко, и там их коллеги целые дни просиживали на подоконниках, направив на толкучку полевые бинокли. Во всем чувствовалась атмосфера спекуляции— быстрые, лихорадочные взгляды, беспокойные, нервные движения, истомленные, озабоченные лица. Ибо в этой игре всякий рыл яму другому и кости были подобраны фальшивые, так что девять человек из десяти заранее были обречены на гибель и разорение.
Оливер и Монтэгю добыли посетительские пропуска на галерею биржи. Отсюда был виден зал внизу площадью в сто или двести квадратных футов, усеянный клочками рваной бумаги, словно здесь только что пронеслась снежная буря; в воздухе стоял гул от разноязычных восклицаний и выкриков. Здесь толпились тысячи две пожилых мужчин и юношей; некоторые из них медленно прохаживались, разговаривая между собой, но большинство толпилось у различных «бюро продажи», толкаясь, налезая друг на друга, подпрыгивая, размахивая руками и что-то громко выкрикивая. «Место» на этой бирже стоило около девяноста пяти тысяч долларов,— следовательно, никто из этих людей не был бедняком; и тем не менее они каждый день являлись сюда, чтобы сыграть свою роль на этой арене корысти и «в море скорбей поймать свое жалкое счастье» — то изобретая тысячи мелких уловок, в надежде перехитрить и обмануть другого, то радуясь тысячам ничтожных побед; и жизнь их проходила так же бесследно, как бесследно скатываются с берега волны прибоя — этот символ человеческой суетности. Время от времени на них налетал как бы внезапный приступ беснования, и тогда они превращались в разъяренных демонов: все они разом лезли в одно и то же место, вопили, задыхались и в клочья раздирали друг на друге одежду; и зритель содрогался от ужаса, предполагая в них жертву какого-то страшного таинственного колдовства, обрекшего их терзать и мучить друг друга до полного изнеможения.