За день до вылета лежала я на террасе, на вилле его в Сардинии, и думала: провались оно все пропадом, что я, не человек, что ж мне – надрываться до смерти придется, он звал остаться, говорил: девочку заберем, родителей заберем, ты моя надежда, последняя любовь, уедешь – я жить не буду, и плакал, так плакал горько, что я поверила.
Приехали в аэропорт, подарки всем, для пакетов рук не хватает, прощались как на смерть, расцепиться не могли.
Приехала я домой мертвая, сама не своя, звонил каждый день: иди в посольство, оформляйся, принимай решение.
Села с мамой ночью на даче, когда спать все легли, и стали говорить.
Мама выслушала все и говорит: даже не думай, старый он, умрет скоро, что делать будешь, у него дети есть, не достанется тебе ничего, пропадешь, девочку тебе не дадим, ты помешалась, мы тебе счастья желаем, но старый он.
Мне бы твердость проявить – сколько будет, столько и будет, но девочку бросать было жалко, а себя оказалось не жалко.
Он еще звонил пару месяцев, потом приехал, домой его я не повела, ну что ему делать в нашей трешке-распашонке на первом этаже, встретились в «Метрополе», но уже как-то не то было, не покатило на родной земле, другая география и климат иной.
Вот уже шесть лет прошло, мама права была, умер он через год от ураганной онкологии, сгорел за три месяца, от него человек приезжал, кольцо привез его бабушки фамильное, я его не ношу, дочке оставлю на память, на лучшую судьбу.
Странность я заметила одну, девочки: стоит хоть кому-то в кои веки подкатить ко мне, не важно кто, любой мужик, все вроде нормально, можно сердце порадовать, он ночью приходит и плачет – и все сразу ломается, как будто он заговорил.
Хорошие отношения – тоже плохо, мешают проходные роли, не получается ничего после роли принцессы.
Все засмеялись, потом вздохнули.
…Все это Маша рассказала своим подругам в милом кафе эконом-класса после трех бутылок чилийского, первый раз рассказала, берегла свое от всех, подружки слушали не моргая, вздохнули в финале все вместе, выпили капуччино, нагло заказали еще ягод (гуляй, рванина), рассчитались поровну до копеечки и поехали дружно в одном такси в свое Косино, где все родились, все там живут до сих пор и, наверное, умрут, если не случится чудо.
Лучшее платье – молодость
Алевтине в пятьдесят показалось, что мужчины перестали раздевать ее взглядами. По правде, без бонусов они перестали раздевать ее и в реальной жизни – что-то случилось, видимо, сбился прицел. Ее дичь перестала манить охотников, и они стали стрелять по тарелочкам, на которых лежали свежие тушки из «поколения некст».
Она не была готова к этому, все было при ней: рост, вес, импланты и устойчивое материальное положение – все в норме, но рука опытного таксидермиста уже чувствуется на расстоянии. Она стала замечать, что в общественных местах с первых минут появления – шок! – какая яркая, вкусная, шикарная баба, но потом напряжение пропадает, если рядом в кадре появляются молодые, плохо воспитанные, с дурным вкусом и вульгарным маникюром девушки (не лакшери, как говорили в ее окружении). У них ничего нет, кроме сияющих глаз и паспортных данных, где маленькие цифры возраста блистают, как караты такого размера, как камни у Алевтины.
Года не кольца, их не снимешь, не положишь в сейф, чтобы не украли, – кому они нужны! Чем больше колец, тем старше вишня, нельзя давать валить вишню, нужно украшать крону, лелеять корни, которые начинают сохнуть. Не дать свалить себя ветру и зною, а то вишня упадет и ее спилят, посчитают кольца, и она станет дровами для чужого костра: эволюция – ё. т. мать. Вспомнила, сколько она вломила в стволовые клетки, не щадя своего живота для инъекций, ствол гибче не стал, хорошо, что хвост не вырос…
Вот такие мысли кружили в голове у Алевтины, сидящей за столиком модного кафе, куда она зашла перевести дух после салона по дороге в фитнес-центр, где ежедневно изводила свое тело до совершенства и эбонитового цвета кожи, хорошо маскирующего трещинки старого породистого дерева окаменевшего лакированного массива. Такой приговор собственного суда требует не апелляций, а действий, и притом немедленных.
Все было хорошо до вчерашнего дня. Ее бойфренд, плохой эстрадный певец, но крупный самец, после секса заявил, что женится на дочери главного аптекаря, а ей желает счастливого плавания по жизненному морю.
Алевтина не поверила – этот гондон, которого она подобрала на окраине Крымского полуострова, где он пел в кафе, огороженном прутьями, чудовищные песни про море в Гаграх и пальмы в Гаграх, грязное немытое существо в «варенках», с буйной растительностью, вылезающей из дырявых маек, как дикий плющ, позволил себе змеиным ртом заявить подобное.
Она вспомнила, как привезла его в Москву, поселила у себя, научила не чавкать и не говорить с акцентом, купила ему песни и «вольво». Водила, как барана на поводке, к разным людям и хлопотала за него на радио и ТВ. Эта дрянь все забыла, все, что он умел, – это скакать на ней, но лошадь уже устала и требовала уважения и благодарности, но от кого? Ничтожество с отсутствием пульса в мозгу не понимало, у него не работали сразу два полушария, только член и желудок, а вот придумал сука, или кто-то из врагов научил?
Это следовало обдумать, и Алевтина для усиления аналитических функций заказала коньяк.
Два бокала придали сил, она вспомнила, как на ее день рождения аптекарь привел свою мокрогубую соску и та запала на дикую шерсть ее орангутанга. Они шушукались в разных углах, но Алевтина не придала этим брачным играм никакого значения – пусть мальчик подготовится к ночи, нальет в свой бокал жизненные соки, а она выпьет его без остатка и до дна – так было всегда, ее зверек место знал: где миска, там и место.
В ту же ночь Алевтина предложила своему дружку повенчаться, но он как-то завибрировал, сказал, что это не важно, им и так хорошо, хотя раньше не раз заводил бодягу, что хочет, чтобы все как у людей. Она посулила ему лимон, но он соскочил с темы, сославшись, что растерян от привалившего счастья. Тогда Алевтина не поняла, не поверила, что это животное может крутить яйца, и недооценила Дарвина: тот же говорил, что у мужчин есть признаки предыдущего подвида. Но ей позиция Дарвина показалась архаичной. «Куда он денется?» – подумала она и успокоилась. Интуиция победила научное знание.
Она позвонила аптекарю и устроила ему скандал: «Ты увел из чужого дома мое! Как ты мог?!» Он, когда-то бывший ее любовник, извинялся, говорил, что малолетка запала, пугает суицидом, а дочь одна. «Может, поучить твоего шимпанзе?» – «Не надо, – сказала она, – пусть идет». Воцарилась пауза, и они вспомнили свои египетские ночи двадцать лет назад, когда оба были бедны и юны и вместо щелканья лимонов в головах у них взрывались золотые фонтаны.
Алевтина поехала домой собирать своего наездника в дорогу в новую жизнь: заехала и купила ему новые трусы, носки, новую бритву и ботинки. Она покупала ему эти вещи, как сыну, который уходит от мамы к другой девочке, – трудно отдавать свое, отрывать от сердца. Она привыкла к своему чудовищу, он придавал некий смысл ее бесконечному бегу по кругу: вынуждал вставать раньше, делать зарядку, наводить макияж и не напиваться к ночи до синяков под глазами. Он держал ее, как спасательный круг в холодном океане, где не видно берега.
Она приехала домой – его еще не было, – стала собирать чемодан, укладывая в него свою прошлую жизнь. Каждая вещь напоминала ей страны и города, где они были вместе, она помнила взгляды людей, аплодирующих их паре. На самый верх она положила альбом, прошлое захлопнулось вместе с крышкой чемодана. Ждать его она не стала, написала на салфетке одно слово: «Спасибо», и сверху положила кредитную карту со свадебным подарком.
В тот же вечер она уже сидела за ужином в пансионате деревни Барвиха и видела восхищенные взгляды государственных мужей, стреляющих в нее глазами. Она снова стала дичью, не сошла с ринга, просто ушла в другую весовую категорию и теперь выступает по другой версии, где иные правила.
Пионерка Леонова-dream
Простой пионер Сергеев полюбил безнадежно и страстно председателя отряда Леонову.
Четвертый класс за плечами, оценки неважные, из достоинств только третье место в шашечном турнире, которое он разделил с косоглазой девочкой из третьего класса. Грамоту дали лишь девочке, второй бумажки с золотой обложкой не оказалось.
Но половодье чувств захлестнуло Сергеева. До этого он никого не любил, кроме мамы и бабушки. Были случайные связи с Зоей из третьего дома в булочной и с Милкой, когда вместе болели стригущим лишаем в инфекционной больнице, но до главного не доходило – так, игры и забавы, только ахи-вздохи, а тут накатило не по-детски.
Пионерский лагерь в 60-м году. Не «Артек», с морем и показухой, а обычный, от цементного завода, где папа Леоновой был главным инженером. Он стоял у реки, но рядом с заводом. Начальник лагеря, старый педофил с одной кожаной рукой-протезом, говорил:
– Зато у нас пятиразовое питание и кино два раза в неделю.
Начальник очень любил кино за темноту в зале. Он садился всегда на последний ряд с какой-нибудь пионеркой на коленях и смотрел на экран не отрываясь – ласковый был мужчина, детей любил.
Сергееву путевку в этот лагерь брала бабушка – ветеран профсоюзного движения. Он был в лагере на птичьих правах, а Леонова – председатель отряда, и коса у нее, и глаза – просто закачаешься.
В первую смену он не сумел рассказать ей о своих чувствах, не уверен был, что услышит недоступная Леонова. Пытался удивить на расстоянии, один раз все-таки попробовал на прощальном костре, прыгнул через горящую елку и штаны сжег. Все смеялись, мама ругала, вышло неловко. Леонова тоже смеялась, но как-то с жалостью.
Он даже стихи ей написал про любовь и кровь, но не отдал. Морозов, сука, украл из тумбочки вместе с мамиными конфетами и бегал по лагерю и читал всем. Мудак этот Морозов, а говорил, что друг.
До утра сидел Сергеев после костра у памятника юному пионеру с отбитым гипсовым носом, а рядом стоял другой памятник – пионерка, похожая на Леонову, отдавала честь невидимому мальчику-герою, Сергееву было больно – болели обожженные руки и нос отбитый, как у мальчика-памятника.
На второй лагерной смене все пошло веселее, он получил все-таки жалкую должность санитара отряда и имел маленькую власть – проверял чистоту и ставил оценки. Но главное было то, что он имел прямой выход на Леонову – докладывал ей о чистоте в палатах, а заодно о своих чистых помыслах и чувствах. Она краснела.
В результате интриг и взяток его взяли в сборную отряда по футболу, с этой позиции уже можно было стартовать в океан любви, но матч с третьим отрядом они проиграли из-за Сергеева – тот стоял на воротах, по ним ударили всего два раза: два красивых броска, два гола. Он ошибся и стоял не в воротах, а рядом, ближе к лавочке, где сидела Леонова. Он смотрел на нее во все глаза и пропустил две пенки от третьего отряда. Леонова в этот раз не смеялась, он испортил ей показатели по спартакиаде, а это было отвратительно и безответственно для члена отряда. Она все сказала и ушла на своих безумно загорелых ногах с полненькими коленками.
Сергееву нужен был подвиг, он искал для него место и нашел.
Сергеев получил инсайдерскую информацию, что к ним в лагерь приедут китайцы, – подслушал начальника лагеря и врача, которые пили в столовой после ужина с каким-то пузатым из месткома. Он был дежурным по столовой и услышал. Этот шанс упустить было нельзя.
Готовился концерт для китайских гостей, Сергеев подошел к усатой женщине с аккордеоном и сказал, что будет петь песню «Бела чао». Он придумал, что это песня китайских партизан, усатая поверила и записала его в программу.
Пел он не очень, но на китайском в лагере никто не мог, а тут гости, он репетировал в туалете после отбоя, выходило громко и радостно.
Наступил день триумфа. Леонова лично прослушала его пение и осталась довольна, удивилась его знанию древнего языка и спросила, откуда у него китайский язык. Сергеев ответил уклончиво, но намекнул, что папа, которого сроду не было, – разведчик типа Зорге (а бабушка называла его «эта тварь»), но просил не распространяться о гостайне. Леонова обещала, Сергеев летал.
Китайцы приехали, была линейка, потом обед – праздничный, с рисовой кашей и котлетами, и пирожные с кремом. Сергеев есть не мог, его колотило от предчувствия.
Потом все пошли в клуб, где начался концерт. Сначала был хор, потом танец с веерами, потом Леонова – она, конечно, была ведущей – объявила Сергеева.
Услышав название песни, китайцы зашушукали, узнали песню, и началось.
Сергеев в белой рубашке и галстуке Леоновой вышел на середину сцены, и усатая заиграла. Китайцы сразу стали хлопать и подпевать. Сергееву оставалось только открывать рот, и он с выпученными глазами орал только два слова: «БЕЛА ЧАО».
Феерический успех завершился поцелуем китайской девочки с букетом и поцелуем Леоновой без букета. На такое он даже рассчитывать не мог, он стал героем, но день еще не закончился.
Начальник лагеря кожаной рукой обнял Сергеева и, больно ущипнув за щеку, обещал грамоту и ценный подарок. От него как-то невкусно пахло сапогами, протезом и одеколоном пополам с потом.
Потом было кино «Адмирал Нахимов». Леонова махнула ему рукой, и они сели рядом.
Застрекотал киноаппарат, и Сергеев с замиранием сердца взял Леонову за руку, и она не отказалась. Он держал ее ладошку в своей руку и не верил своему счастью. Их сплетенные пальцы упали между коленями, и Сергеев чувствовал теплую коленку Леоновой.
Он весь сеанс сидел с закрытыми глазами и не видел, как адмирал громил вражеские эскадры, но морские баталии закончились, и они с Леоновой расцепили руки.
Онемевшая рука горела огнем, и, выйдя на улицу, Сергеев увидел, что солнце зашло и в небе висело грозовое облако. Стало страшно, он почувствовал, что произойдет ужасное, и не ошибся.
К ним с Леоновой подлетел Морозов и сообщил, что «Бела чао» – песня итальянских партизан, и Сергеев врун, и никакого китайского он не знает, вообще он козел.
Леонова покраснела – она, председатель отряда, ненавидела вранье. Посмотрела на Сергеева с презрением и вытерла свою божественную руку кружевным платком. Свет в глазах Сергеева померк, она ушла с Морозовым.
Он пошел за туалет, взял лом и отправился искать Морозова. Кто-то должен был умереть.
Лом оказался тяжелым, и Сергеев устало присел рядом с памятниками пионерам-героям.
Так горько стало Сергееву, что он сначала добил ломом гипсового мальчика, а потом переломал ноги памятнику похожей на Леонову: он сокрушил своего идола, бил, пока не появилась арматура.
За этот поступок его исключили из лагеря, хотели пришить политику и вандализм, но бабушка намекнула начальнику с протезом, что в месткоме узнают о его темных играх с детьми, и он заткнулся.
После школы Сергеев уехал в Москву и вернулся в город своего детства через тридцать лет, нашел Морозова и, выпивая с ним, спросил про Леонову.
Леонова закончила школу с медалью, но не поступила, папу, главного инженера, посадили за хищения цемента с конфискацией, Леонова жила у бабки в деревне, потом вышла замуж за местного тракториста, он ее бил, она вместе с ним пила самогон и чуть не села за кражу из ларька. Теперь работает на цементном заводе вахтершей и пьет как лошадь.
Благополучный Сергеев ужаснулся, и наутро ноги привели его на проходную. Он увидел жалкую, беззубую, с фингалами, древнюю старуху и не подошел, хотя заметил, что она его узнала.
Не захотел соприкасаться с чужим несчастьем, боялся заразиться – в этой Леоновой ничего не напоминало о той, только глаза из-под синяков сверкали прежним светом, и коленки в резиновых сапогах были такими же…
Преступление и наказание, или Как Сергеев подавился рыбной косточкой и чуть не умер
Грешить – дело заразительное, когда все вокруг только и рассказывают, как у всех все путем: жена, любовница, баня по четвергам с фантазиями и ролевыми играми, – ты чувствуешь себя типа дураком.
Тебя вроде дома все устраивает, хошь так, хошь эдак – кто откажет кормильцу и отцу детей?
Да и не до фантазий: наебешься на работе с дебилами – сам не захочешь, а тут у людей такая бурная жизнь, вроде все свои, в бане со всеми был, никто не удивил ни размером, ни обхватом, а за столом отчитываются за дела свои жеребячьи – так каждый Казанова и Джонни Депп.
Сергеев как-то спросил у жены после дружеского секса: а вот люди говорят?.. А она ему так ласково ответила: а ты тоже говори…
Не хотел Сергеев говорить, решил попробовать: а вдруг пропускает что-то важное и существенное – оглянулся по сторонам, может, рядом кто есть, кто хочет его, а он не видит.
Оглянулся – никого, он никого, и его никто. На сайт зашел: «Случайные связи втемную» – вроде весь набор и с фантазией. Нажал на клавишу и попал: «Затирки и смеси гипсовые и электрика – силами бригады молдаван».
На фотогалерею уже не пошел – хватило молдаван, воображение выбросило пару видеоклипов с бригадой на мешках с гипсовой смесью в кромешной темноте, хватило, чтобы не заснуть до утра.
Но дьявол уже подмигивает, ну и моргнул в пятницу: друг позвонил из другого города, надо принять. Пошли в ресторан, где девушки бывают из офисов разных, – попить и найти приключений на свою жопу и не только.
Пришли, все нормально: водочка, холодец, сало, помидорчики бочковые, чебуреки – толстые такие, жирные, с соком. Два съешь, и жизнь прекрасна.
Разговор задушевный: все хорошо, жена, дети дома, долгов нет, возраст хороший, еще не сорок, можно жить и не кашлять.
Через час свет притушили, и музыка началась, на сцене мужик с бабой своей запели песни советских композиторов и шансон: «Радовать», «Лепестками белых роз» и прочие хиты прошлых лет.
На песне «Как упоительны в России вечера» кто-то за плечо взял Сергеева и пригласил. Сергеев пошел, не стал говорить: извините, не могу, я здесь по бизнесу, – пошел и не пожалел.