Его била дрожь, уличная жара не могла унять озноб. Она положила на его руку свою сухую ладонь – его всегда удивляла сухость ее рук, никакие кремы не избавляли от этого. Он чувствовал в этой теплой шершавой руке тысячи бархатных волосков.
Ее прикосновение успокоило его душевный шторм, он стал тише, задышал ровнее и даже стал говорить что-то веселое – ему всегда было трудно рассмешить ее, она не любила анекдоты и приколы, не отвечала на его тупые наезды. Просто ей не нужна была эта пустая болтовня, она не любила разговоры о любви, о том, что ей хорошо, не говорила о своих страхах, не любила болтать – слова ей были не нужны, хватало глаз, рук и голоса. Она умела слышать и слушать, все определила ее масть – рыжая везде, от головы до пят.
Рыжие – это отдельный мир, их инопланетное происхождение – известный факт, это отдельная раса землян, занесенная с упавшего спутника Земли. Он упал когда-то на Землю, оставив на дне кратера несколько хромосом, которые в результате биологической эволюции дали побочное явление в процессе трансгенных мутаций. При взгляде на нее становилось понятно, что обезьяной здесь и не пахло – пахло вкусно, головокружительно, не по-человечески, пахло тайной и чудом.
Этот наукообразный бред он вспомнил в тот день от нервов, когда-то она просила выяснить, почему рыжие такие, не похожие на других. Он поленился посмотреть в источники и придумал весь этот бред, чтобы развлечь ее, но особенность в модели поведения и сознания в ней была отдельная, не похожая на женщин других мастей и рас.
Они еще полчаса посидели, взявшись за руки, его уже искали за столом, но он не брал трубку, потом она сказала: «Пора» – и уехала домой, но Сергеев не расстроился. Почему это с ним случилось, он понял позже.
Через час она позвонила и сказала, что дома спокойно, никого нет, если он хочет, можно увидеться еще. Он бросил гостей и полетел в город, все пятничные пробки раздвигались, как воды Иордана. Он бы заставил водителя взлететь, если бы неземные силы его не услышали. Но они услышали, и он оказался в кафе, где они много лет встречались почти ежедневно.
Многое видели и слышали стены этого заведения: те песни, которые он ей пел, и слезы, которые она роняла в бокал, когда он с ней прощался, упреки, которыми они жалили друг друга во время редких ссор, и слова, реки слов. В них он топил ее в периоды маниакальной страсти, он хотел каждый раз сказать ей все и еще чуть больше, каждый раз чувствуя, что потом будет жалеть о несказанном. Оказалось, что правда.
Сколько дней и месяцев после он взрывался недосказанным, недопетым, несбывшимся, слова намывали песчаные сфинксы укора, дамбы, за которыми ему не дано было уплыть.
Но она приехала, и он стал прежним. Они вместе выпивали, как когда-то. Она ухаживала за ним, как за своим мужчиной, она не забыла, что он любит и как ест, она все помнила, и роль эта была ей не отвратительна.
Он говорил ей все – все, что хотел, все, что накопилось в нем за все дни молчания. Она несколько раз плакала, он не успокаивал ее. Это не были слезы обиды – два потока слились в одну реку, и их несло, они ломали преграды, возведенные не силами природы, а собственными усилиями, чтобы забыть, извести и вытравить из себя все прежнее, что саднит и ранит.
Время относительно только у нобелевских лауреатов, а у простых смертных оно абсолютно.
Оно проходит, и стрелка, добежавшая до отметки «пять», остановила ту ночь, связавшую их на короткий промежуток, – всего одна ночь с развязанными руками и устами.
Он вырвал из нее все слова, которые она отказывалась ему говорить два года. Эти слова он вырвал из нее, как когда-то пуговицы с платья, которое ему показалось неприличным. Он тогда порвал это платье и сейчас вспоминал об этом со стыдом: ну зачем? Что он желал тогда доказать? Научить? Чему он мог научить и кому это было надо?
Многое он вспомнил в это утро, возвращаясь домой, – сколько злого и несправедливого он сотворил с ней. Он знал: он неявно искал повод доказать себе, что они не пара, пытался убедить себя, что она ему не подходит. Он понимал свою низость и подлость, но сделать с собой ничего не мог. Решал свои проблемы за счет близкого человека и закрывал глаза на причину, а доставалось ей – ни за что ни про что.
Он записал слова на жестком диске своего сердца, чтобы потом, в минуту крайнего отчаяния, предъявлять себе, как спасательный жилет на корме своего тонущего корабля. Пока она ехала домой, он звонил ей, они говорили, смеялись, плакали, но утро неумолимо стирало кино, в котором они сыграли свои лучшие роли.
Глава 2
Утро возвращает все вспять
С.С. вернулся домой усталый и раздавленный. Уже в машине он понял, что кино закончилось, он еще сумеет какое-то время крутить его на медленной скорости, но новых серий или даже эпизодов уже не будет, не будет и закадрового текста, слов, которые она не скажет, – просто ничего больше не будет, ничего…
Он долго стоял под душем, смывая напряжение прошлой ночи. Душ сделал все, чтобы вода своей энергией поглотила его боль хотя бы на время.
Он лег спать и проснулся глубоким вечером, когда непонятно, то ли день, то ли ночь.
Он лежал спокойно, без привычных блужданий по страницам книги, которую читал без Маши уже почти три года.
Он без нее стал другим – старым, потрепанным мужиком, сидящим дома в одних трусах. Он редко выходил из дома. Водитель быстро почувствовал, кто в доме хозяин, и перестал задавать с вечера привычный за десять лет вопрос: «Куда завтра, шеф?» А шеф не знал, куда завтра и куда послезавтра не знал, не хотел знать. Спал и ел, иногда выпивал один дома, просто так, как бобыль. Жена первое время смотрела на него удивленно – она не привыкла за много лет видеть его дома и даже иногда, когда его морда надоедала ей до смерти, говорила в сердцах: «Хоть бы ты сходил куда со своей бражкой!» – имея в виду его компанию почтенных дружков-мудаков, хватающих последние плоды на засыхающих деревьях, которые они посадили давно. Дома они тоже построили давно, и дети их давно уже выросли. Он смотрел на нее удивленно: когда его неделями не бывало дома и он летал в другом измерении, она говорила: «Когда же ты уймешься? Береги себя! Ты нам нужен!» И вот он здесь, послушный, как мягкая игрушка-мишка на диване, а так тоже плохо. Всем плохо. Кому же хорошо?
В период острой фазы раздрая он оказался за столом в бане с уважаемыми людьми, он был в состоянии, когда молчать невыносимо. Он и поехал туда, чтобы среди людей отвлечь себя от нестерпимой боли. Тайный мотив все-таки был – туда ходили два мужика, у которых были романы с девушками: не интрижки, а настоящие романы из разряда «последняя любовь». Он хотел косвенно получить совет – типа как дела, какие перспективы?
Оказалось, что отмечают день рождения запутавшегося в сетях внебрачной любви фигуранта, который в первом тосте встал и с гордостью и удовольствием объявил:
– Я ушел от жены, живу со своей девушкой, она беременна, пожелайте мне удачи. – И сел под взрыв эмоций.
Часть тех, кто никогда не уйдет, почувствовали себя оплеванными. Кто сам признается, что кишка тонка и очко не железное? Только двое, включая С.С., аплодировали и завидовали решимости и воле. Он нашел в себе смелость и слова для бывшей жены, избежал фальшивых суицидов и укора в глазах детей, он решил: это его жизнь, и другой не будет, и шанса полюбить больше не будет.
Вторую жизнь ему подарило небо, и он взял, не отвернулся, не отбросил руку судьбы – поцеловал и пошел своей дорогой…
С.С. остро почувствовал, что он не потянет, не сможет. Он встал с пятнами на лице и сказал:
– Всегда есть те, кто сам выбирает. Это не вопрос денег или условий – это характер. Человек выбрал судьбу, я – нет, я горжусь и завидую.
Все захлопали – те, кто сможет, и те, кто никогда даже об этом не подумает, просто выпили – ведь в бане это первое дело.
После этого дня и началось его затворничество и тихий сон поверженного льва, выпавшего из прайда и уступившего свою самку новому вожаку. «Все правильно, – утешал он себя. – Природа сильнее человека».
Самое большое разочарование он испытал, когда рухнул миф об особости и отдельности его с Машей случая. Когда ему говорили: «Ты мудак», – он смеялся: «Ну ладно, это у вас так, а у нас особый случай, у вас нет таланта любить, вам не повезло». А когда у него закончилось так же, как у дяди Пети с тетей Зиной (мордобоем и словами, после которых точка невозврата), он все про себя понял: «Ты не орел, не герой, и место твое на продавленном диване с кроссвордом и чаем с липовым медом».
Еще год его звали на новые игры, он попытался пару раз и перестал – надоело. Но товарищи решили его спасти.
Они звали его в свои недетские игры, предлагали испробованных и брошенных девушек, спаивали его, чтобы он сдвинулся с мертвой точки, которая стала точкой замерзания.
Он иногда, поддавшись их напору, гарцевал с ними, но чужими девушками брезговал. Прошлое щитом стояло между ним и остальными, они говорили ему: «Да плюнь ты, она никто, скажи спасибо, что эта жаба отскочила, это уже не твоя головная боль, пусть ее новый хорек про нее думает, мы тебе таких вагон подгоним, только мигни».
Он пробовал, но не мог, не получалось. Он не отвечал им, просто глупо улыбался – ну как объяснить тем, кто не знает, что ты на шестом десятке каждый день ждешь звонка от человека, который уже давно не твой, а ты ждешь, чтобы просто услышать чуть хриплый, до боли родной голос, который скажет просто: «Привет».
Глава 3
Машин взгляд со стороны на руины непостроенного дома
Она ехала домой и говорила с ним, добирала, как пловец, в свои легкие последний кислород перед всплытием. Толща прошлых дней давила на нее и тянула на дно.
Она тоже барахтается в этом омуте столько же дней. Трудно плыть в соляной кислоте – шутка из старого анекдота была очень точной, она описывала Машино состояние.
Приехав домой, она тихо проскользнула в свою комнату, где мирно спал ее благоверный. Он достался ей на руинах прошлого, она приняла его внимание в тяжелые дни, когда они бодались с С.С., выясняя, кто круче и больнее ужалит. Эта борьба самолюбий все поломала.
С.С. ничего не хотел делать для нее, не хотел обременять свое безмятежное бытие, у него все было хорошо: дом, ребенок, будущее. У нее в сухом остатке – только слезы и пустота в зажатом кулаке.
Она всегда хотела жить с ним рядом, на одной улице, жить с его ребенком. Но он даже собачки не купил, смеялся: «Зачем тебе собачка? Я твоя собачка, люби меня».
Но он был совсем не ласковой собачкой. Он был псом, иногда свиньей, отодвигающей ее на второй план. Она и не претендовала на первый, но что-то он должен был делать для нее, хоть малую малость. Ничего он не делал и еще злился, понимая, что не прав.
Когда она, заливаясь от отчаяния вином и слезами, бессонными ночами танцевала в каких-то клубах, мальчик всегда был под рукой, он был рядом и не мешал, но всегда отвозил домой и давал некую устойчивость и равенство с другим, тем, у которого семья, – ну и у нее семья. Это равенство положений душу не успокаивало, но баланс создавало, и она держала его рядом для баланса, не для утешения. Так и привыкла и теперь живет с ним неплохо, даже находит в нем определенные достоинства.
Так за пять лет надоело решать свои проблемы! Сил своих, конечно, хватало, но если можно хотя бы часть передать другому, почувствовать, что ты кому-то нужна, и не важно, есть любовь или нет. Нет – так будет, а не будет – тоже ничего.
Она знала теперь, что важно: важно спать нормально, не взрывать себе мозг мыслями о том, кого нет, не ждать месяцами мифических поездок на выходные, не быть актрисой второго плана даже в талантливом фильме с плохим финалом.
Спокойная, размеренная жизнь с нормальным человеком – нежадным, внимательным, с которым хорошо поехать в выходные на велосипедах и на даче провести два дня с семьей, где все всех любят, а не мотают нервы своими фантазиями.
Она наелась своей любовью по самую макушку, получила за нее столько отрицательных бонусов, что хотела жить спокойно и понятно, быть рядом с предсказуемым человеком, который не подведет и будет всегда с тобой, когда он нужен, и не сбежит домой по свистку, что залили соседей и надо что-то делать. Ты сидишь за накрытым столом с любимым мужчиной, и уже разлито вино, а он срывается и летит через всю Москву исполнять роль сантехника-мужа, который должен, а ты остаешься за пустым столом и выпиваешь лишнего вина за тех, кому никто ничего не должен. Не должен!
Зависти и ненависти к той, которая им владела, не было. «Ну если так случилось, что ему со мной гораздо лучше, да и он не раз сам говорил, так, может быть, надо поделить его, не разорвать, а поделить, просто договориться». Он не раз рассказывал ей свою сон-мечту: вот стоит дом, большой, рядом другой, поменьше, на лавочке сидит он, ровно посередине. Их дети гуляют вместе во дворе, а он сидит на теплой лавочке, и все прекрасно. Иногда он поест в одном доме, а зовут уже в другой, он приходит туда, сытый, и ест, чтобы не обидеть, но не хвалит, – и все, только такие неприятности. Этот мусульманский рай снился ему не раз, но сказка-сон не сбылась и не могла быть реализована – слишком хороший конец.
Она тоже не верила, что так бывает, но возможны варианты – в этом она была уверена.
Она никогда не подставляла его, никогда, даже когда одиночество было нестерпимо, не звонила ему в неурочное время, не звонила его жене, чтобы сказать что-нибудь побольнее, даже в принципе не допускала сделать нечто подобное. Даже не держала мысли о том, чтобы заявить о своих правах, не ходила к гадалкам, не ворожила и не привораживала.
Правда, несколько раз за пять лет она с горькой обиды за его шашни с разными сучками жестоко отомстила с другими, чужими, мужиками – просто так, без сердца. Она всегда делала это без сердца, считая, что спьяну женщине раздвинуть ноги не проблема. Это вообще ничего не значит – было и сплыло, без далекоидущих последствий.
Сделала она это от боли, чтобы и он пожарился на этой сковородке, как она, находя его в притонах пьяного и растерзанного. Он, вроде неглупый человек, совершенно бесхитростно и тупо рассказывал ей, что случилось в командировке нырнуть на чужую подушку. Она не понимала, зачем он это делает, а потом догадалась: он, несмотря на возраст, был мальчишкой, глупым мальчишкой с седой башкой.
Обидно было, что жене он об этом не болтал, считал опасным и неудобным, а девушке своей мечты – здрасьте-пожалуйста, вывалим наше дерьмо на голову, как свидетельство своей настоящей любви.
Она тоже ждала его звонков. Сначала было трудно говорить, мешала обида – долго помнило синее ухо его беспощадные удары, когда с налитыми бычьими глазами он выместил на ней свою беспомощность. Не смог принять решение уйти и отомстил за свою слабость, жестоко избил, нанес не только физическую боль. Это, конечно, зажило и прошло, а вот на душе осталась неплохая зарубка, иногда не только мешающая дышать, но просто не дающая переступить через обиду – за что? За какую такую измену она понесла такое наказание? В тот раз ничего не было, она сидела в пьяной радости от их последней встречи, сидела со своим мальчиком, просто так, а он налетел, и все пошло наперекосяк.
Она никогда бы не пришла в ресторан и не стала на глазах его семьи устраивать театр с битьем посуды и морд, хотя иногда очень хотелось, если быть честной до конца.
Она ждала его звонков – просто так, просто узнать, как он, просто успокоить, когда на него находила хандра. Часто самой хотелось что-то спросить, посоветоваться.
Иногда он вновь начинал орать, просто обижал жесткими словами и пошлыми замечаниями по поводу ее новой личной жизни. Тогда она отвечала резко, чего раньше себе не позволяла, не могла, чувствовала его пресс, а теперь, освобожденная от постоянной зависимости и его настроения, могла и не спускала.
Наваждение проходило, она отвечала резко, и он отступал: знала кошка, чье мясо съела. Он, сука, съел ее годы, схрумкал и даже не чихнул.
Но злость была только в ответ, когда он переходил грань, за которой была боль. Было ли ей хорошо в те годы? Ну конечно, все, что было с ней в те годы, – огромное время радости, ночных звонков, длинных разговоров и взглядов, и рук, совместного времени и общего дела – все было, и его не зачеркнешь, не сожжешь в печке, как старое пальто, перед отъездом на всю жизнь в Африку. Время, их время, когда все еще было хорошо, не спрячешь в чулан, не продашь – слишком высокая цена, да и покупателей нет на чужие воспоминания.
Вот уже три часа после ночной встречи она не спала, сидела на кухне со свежей бутылкой вина и пила мелкими глотками горькое вино нахлынувших воспоминаний.
Она понимала, что прошедшая ночь – это срыв, до этого она сорвалась на Новый год, когда к утру осталась одна за пустым столом и позвонила ему, чтобы сказать, что он для нее был, есть и будет всё.
Если бы не вино и новогоднее утро, она бы не дала воли своему сердцу, она натренировала его в жестоких схватках со своими слабостями, но она все же женщина, а не терминатор с железной начинкой, она позвонила.
Он взял трубку сразу, просто боялся разбудить домашних, стал шептать сдавленным голосом, что все хорошо, что рад, но говорить не может, а ей хотелось так много сказать – все, что накопилось за годы молчания. Молчания ведь не было, но слова, которые она складывала в чулан отчаяния, рвались на волю, однако абонент был недоступен. Вмешались, как всегда, иные силы: в его комнату вошла жена, и Маша слышала, как он заблеял, словно козлик, что никто не звонил, это радио.
А она слышала все по его телефону, засунутому под подушку.
Она ушла на кухню и стала из горла пить вино и говорить себе все, что предназначалось другому, она говорила ему, что ей плохо, что сил терпеть совсем мало, что ей хочется его видеть, пусть хотя бы как прежде – урывками и в случайных местах. Она хотела сказать, что ничего не забыла, что ей трудно, она не идет под венец и не рожает ребенка, потому что не уверена, что ему будет хорошо на этом свете, и еще много чего она хотела сказать, но он, тот, кто должен был быть отцом ее ребенка, лежал под подушкой, дрожа от страха. А как на него рассчитывать, если он не может выйти из дома и поговорить с ней о том, что разрывает ее на части?..