Праздничные вечера, даже мои собственные дни рождения, – для меня настоящее испытание. (Дошло до того, что Кейт просила моих гостей надевать на одежду карточки с именами.) Меня неоднократно обвиняли в «рассеянности», и, без сомнения, это так и есть. Но я считаю, что по большей части то, что называют моей «застенчивостью», «затворничеством», «неспособностью к общению», «эксцентричностью» и даже «синдромом Аспергера», является на самом деле следствием моих трудностей с распознаванием лиц.
Проблемы с узнаванием лиц распространяются не только на моих близких и любимых людей, но даже и на меня самого. Так, однажды я уже собрался было извиниться перед высоким седобородым человеком, с которым едва не столкнулся, и только в последний момент сообразил, что это мое отражение в большом зеркале. Противоположный случай произошел однажды в ресторане. Я сидел за столиком на веранде и, глядя в оконное стекло, как в зеркало, принялся расчесывать бороду. И был немало поражен, увидев, что мое отражение, вместо того чтобы причесывать бороду, удивленно на меня смотрит. Оказалось, это был седобородый человек, сидевший в зале. Наверное, он не мог понять, почему я прихорашиваюсь, глядя ему в глаза.
Кейт обычно заранее предупреждает людей о моей маленькой проблеме. Она говорит посетителям: «Не спрашивайте его, помнит ли он вас, потому что он ответит, что нет. Представьтесь по имени и скажите, кто вы». (Мне же она говорит: «Не говорите просто “нет”. Скажите: “Прошу прощения, но я с большим трудом узнаю людей. Я могу не узнать даже собственную мать”»30.)
В 1988 году я познакомился с Франко Маньяни, «художником, рисующим по памяти», и в течение следующих двух лет я целые недели проводил в его обществе, расспрашивая художника о его картинах, о его жизни, и даже ездил с ним в Италию, в деревню, где он родился и вырос. Когда я наконец написал о нем статью для «Нью-йоркера», Роберт Готлиб, главный редактор журнала, прочел статью и сказал: «Хорошая статья, просто очаровательная, но как он выглядит? Вы не могли бы добавить описание его внешности?» Я довольно неуклюже, но, как мне показалось, убедительно отпарировал: «Кому интересно, как он выглядит? Самое главное – это его творчество».
– Но это будет интересно нашим читателям, – сказал Боб. – Они захотят его себе представить.
– Надо будет спросить Кейт, – ответил я, и Боб как-то странно на меня посмотрел.
Раньше я думал, что просто плохо запоминаю лица, тогда как, например, мой друг Джонатан запоминал их превосходно. Я полагал, что мы с ним находимся на разных концах диапазона нормы. И только приехав в Австралию к своему старшему брату Маркусу, которого я не видел добрых тридцать пять лет, я узнал, что он страдает точно такой же неспособностью узнавать лица, и понял тогда, что наша с ним особенность далеко выходит за пределы нормы. Вероятно, у нас с ним прозопагнозия в легкой форме и скорее всего генетически обусловленная31.
О существовании других людей с таким же расстройством мне довелось узнать и по-другому. Встреча двух больных с прозопагнозией может стать для них непростым испытанием. Несколько лет назад я написал одному коллеге, как меня восхитила его новая книга. Его помощник позвонил Кейт, чтобы организовать нашу встречу, и они договорились, что мы встретимся в ресторане, расположенном недалеко от моего дома.
– Могут быть проблемы, – сказала Кейт. – Доктор Сакс никого не узнает.
– Доктор В. тоже, – ответил помощник коллеги.
– Есть и другая проблема, – продолжила Кейт. – Доктор Сакс может не найти ресторан – он легко теряется и может заблудиться. Иногда он не узнает даже собственный дом.
– То же самое касается доктора В., – сказал его помощник.
Но вопреки опасениям мы все же встретились и с удовольствием пообедали. Хотя я до сих пор не могу себе представить, как выглядит доктор В., а он, вероятно, при встрече не сможет узнать меня.
Хотя такие ситуации и могут показаться комичными, они способны доставлять также неприятности. Люди с тяжелой прозопагнозией подчас не узнают своих супругов и не могут найти своего ребенка в группе детей.
Джейн Гудолл также в какой-то степени страдает прозопагнозией. У нее есть проблемы не только с узнаванием людей, но и с узнаванием шимпанзе. Так, она говорит, что иногда не может различить двух обезьян по физиономиям. Правда, как только она привыкает к определенному шимпанзе, эта трудность исчезает. У нее нет проблем с узнаванием членов семьи и друзей, но, говорит она, «у меня возникают большие трудности с узнаванием людей с невыразительными лицами. Для узнавания мне необходимо найти особую примету – родинку или еще что-нибудь такое. Это страшно меня смущает. Я могу целый день пробыть с человеком – и назавтра не узнать его при встрече».
Кроме того, она говорит, что у нее есть трудности с ориентацией на местности. «Я не могу понять, где я, пока не привыкну к маршруту. Мне приходится часто оборачиваться и запоминать ориентиры, чтобы потом найти дорогу назад. В лесу мне бывало особенно трудно, я всегда рисковала безнадежно заблудиться».
В 1985 году я опубликовал историю болезни под названием «Человек, который принял жену за шляпу». Это был рассказ о докторе П., который страдал очень тяжелой зрительной агнозией. Более того, он был не способен узнавать предметы и относить их к той или иной категории. Так, он не узнал перчатки, например, не мог сказать, что это – деталь одежды или предмет, напоминающий руку? Однажды он даже принял за шляпу голову собственной жены.
После того как была опубликована история доктора П., я стал получать письма от людей, которые сравнивали свои трудности в узнавании лиц и мест с трудностями доктора П. В 1991 году Энн Ф. прислала мне письмо, в котором описала свои переживания.
«Думаю, что в моей семье зрительной агнозией страдают три человека: мой отец, моя сестра и я. У нас наблюдаются некоторые симптомы, которые были у доктора П., но, к счастью, не в такой степени. Все мы, как и доктор П., страдаем выраженной прозопагнозией. Мой отец, сделавший удачную карьеру на канадском радио (он великолепно имитирует голоса других людей), не способен узнать на недавней фотографии свою собственную жену. На свадебном банкете он просил какого-то незнакомца сказать, что за человек сидит рядом с его дочерью (это был мой муж, с которым мы к тому времени прожили пять лет).
Я сама могу идти рядом с мужем, в упор смотреть на его лицо и не узнавать его. Однако если я знаю, что в каком-то определенном месте должна его встретить, то узнаю его без труда. Я сразу узнаю людей по голосам, даже если слышала их всего один раз в жизни.
В отличие от доктора П. я легко определяю эмоциональное состояние людей по лицам. У меня нет агнозии на неодушевленные предметы, которой страдал доктор П., но, как и доктор П., я совершенно не представляю себе топографию того места, где нахожусь. Я не помню, куда я кладу вещи, если не произношу при этом вслух, куда именно я их положила. Как только я выпускаю из рук предмет, он тут же словно проваливается в пустоту».
У Энн Ф. прозопагнозия и топографическая агнозия носят генетический семейный характер. Но эти же расстройства (как и другие формы агнозии) могут возникнуть в результате инсульта, опухоли, инфекции или травмы мозга – или же, как у доктора П., вследствие такого дегенеративного процесса, как болезнь Альцгеймера, если она поражает соответствующую область головного мозга. Джоан К., еще одна больная, описала в письме мне собственную историю. В раннем детстве у нее была диагностирована в правой затылочной доле опухоль, которую удалили, когда Джоан было два года. Естественно предположить, что ее прозопагнозия является следствием либо опухоли, либо операции. Окружающие часто неверно истолковывают ее поведение. Она пишет мне: «Говорят, что я грубая, что я не от мира сего или, по мнению психиатра, страдаю душевной болезнью».
Получая все больше и больше писем от людей с прозопагнозией или топографической агнозией, я убедился в том, что «мое» зрительное расстройство является не только моим и, надо думать, поражает людей на всех континентах земного шара.
Для людей исключительно важно узнавание лиц. Подавляющее большинство из нас способно идентифицировать тысячи лиц или сравнительно легко найти в толпе знакомое лицо. Для того чтобы различать лица, нужен особый навык, и этим навыком владеют не только люди, но и другие приматы. Как, однако, выходят из затруднительного положения люди, страдающие прозопагнозией?
За последние десятилетия мы многое узнали о пластичности нашего головного мозга, о том, что какая-либо часть или система мозга могут перенимать функции пораженной части или системы. Тем не менее этого не происходит при прозопагнозии или топографической агнозии, которые не излечиваются, не исчезают сами собой и даже не сглаживаются с возрастом. Поэтому людям с прозопагнозией следует проявлять изобретательность, следует вырабатывать особые стратегии и придумывать способы, как обойти поразивший их дефект. Таким больным приходится узнавать людей по особым приметам – будь то форма носа, борода, очки или определенная одежда32. Многие страдающие прозопагнозией люди распознают людей по голосу, осанке или походке. Важны также контекст и ожидания: например, профессор ожидает увидеть своих студентов в аудитории, служащий своих коллег – в офисе и т.п. Такая тактика – осознанная или подсознательная – становится автоматической настолько, что люди, страдающие легкой прозопагнозией, могут не знать о своем дефекте и очень удивляются, когда это выясняется во время тестов – например, при предъявлении фотографий знакомых им людей без вспомогательных признаков – без волос, бороды или очков33.
Так, несмотря на то что я не способен узнать лицо с первого взгляда, я могу идентифицировать многое вокруг лица – я могу запомнить большой нос, ямочку на подбородке, кустистые брови или оттопыренные уши. Такие признаки становятся для меня опознавательными знаками, по которым я узнаю людей. (Думаю, что именно по этой причине мне легче узнать человека по карикатуре, нежели по безукоризненному портрету или по фотографии.) Я умею хорошо определять возраст и пол, хотя мне случалось и нелепо ошибаться. Мне намного легче распознавать людей по их движениям, по их «двигательному стилю». И даже если я не могу распознавать определенные лица, я тем не менее могу увидеть красоту лица и уловить его выражение34.
Я обычно всеми силами избегаю конференций, больших собраний и вечеринок, так как знаю, что это может доставить мне беспокойство и поставить в неловкое положение, и не только потому, что я могу не узнать знакомых мне людей, но и потому, что я могу поприветствовать незнакомца, как старого друга. Подобно многим другим больным прозопагнозией, я избегаю называть людей по именам, так как боюсь ошибиться. Я полностью завишу в этом отношении от помощи других людей, которые одни только и могут уберечь меня от вопиющих ошибок.
Мне гораздо легче узнавать соседских собак, у которых характерные формы тела и окрас, нежели их хозяев. Если я вижу моложавую даму с родезийским риджбеком, то понимаю, что эта женщина живет в соседней квартире. Если я вижу пожилую даму с дружелюбным пойнтером, то понимаю, что она живет в противоположном конце моего квартала. Но если встречу тех же женщин без их собак, то пройду мимо, не узнав ни одну из них.
Сама идея о том, что «разум», субстанция нематериальная и летучая, может быть частью куска плоти, была невыносима для религиозного мышления людей семнадцатого века – отсюда дуализм Декарта и многих других мыслителей того времени. Однако врачи, наблюдая последствия инсультов и других поражений головного мозга, имели все основания подозревать, что разум тесно связан с мозгом. К концу восемнадцатого века анатом Франц Йозеф Галль предположил, что все мыслительные процессы происходят в нашем мозгу, а не в «душе», не в сердце и не в печени, как думали многие. Галль считал мозг совокупностью двадцати семи органов, каждый из которых отвечает за определенные способности. По Галлю, это способности восприятия (света и звука, например), когнитивные способности (память, мышление), моторные (двигательные) навыки, речь и язык – и даже такие «нравственные» качества, как, например, дружелюбие или гордость. За такие еретические взгляды Галль был изгнан из Вены и оказался в революционной Франции, где надеялся найти применение своим научным воззрениям35.
Физиолог Жан-Пьер Флуранс решил проверить теорию Галля, для чего удалял слои мозговой ткани у представителей фауны, преимущественно у голубей. Флуранс не обнаружил никаких доказательств корреляции специфических областей коры со специфическими функциями и способностями (вероятно, топорная технология Флуранса применительно к таким мелким птицам и не могла дать научно корректного результата). Сам Флуранс считал, что когнитивные нарушения, которые возникали у его подопытных голубей, отражали лишь объем удаленной мозговой ткани и не зависели от локализации оперативного вмешательства. Флуранс полагал, что то, что справедливо в отношении голубей, может быть отнесено и к человеку. Кора, заключил он, является эквипотенциальной и гомогенной, как печень. «Мозг, – говорил Флуранс полушутя, – секретирует мысль, как печень секретирует желчь».
Положение Флуранса об эквипотенциальности коры головного мозга господствовало в науке до шестидесятых годов девятнадцатого века, до появления работ Поля Брока. Брока провел вскрытие многих пациентов с моторной афазией и показал, что все они имели поражение, ограниченное левыми лобными долями. В 1865 году Брока произнес свою знаменитую фразу: «Мы говорим нашим левым полушарием». С тех пор идея гомогенности и недифференцированности мозга была раз и навсегда отвергнута.
Брока считал, что он открыл «двигательный центр слов» в определенной области левой лобной доли, в области, которую мы теперь называем зоной Брока36. Это открытие сулило новый тип локализации функций, нахождение истинной корреляции между неврологическими и когнитивными функциями внутри специфических мозговых центров. Неврология уверенно пошла по этому пути, находя все новые и новые центры разного рода. За «двигательным центром слов Брока» последовал слуховой центр слов Вернике, а затем зрительный центр слов Дежерина – все эти центры находились в левом, речевом полушарии. В правом полушарии был открыт центр зрительного распознавания образов.
Когда в девяностые годы девятнадцатого века была открыта агнозия, мало кто догадывался, что агнозия может быть избирательной, в частности на такие зрительно воспринимаемые объекты, как лица или среда обитания. И это несмотря на то что такие выдающиеся врачи, как Хьюлингс Джексон и Шарко, к тому времени уже описали больных со специфическими агнозиями на лица и территории, агнозиями, возникающими после повреждений в задних частях правого полушария. В 1872 году Джексон описал человека, который после инсульта в этой области мозга потерял способность «узнавать места и людей. Какое-то время он не узнавал жену и часто блуждал по городу, так как не мог найти свой дом». Шарко в 1883 году сообщил о пациенте, который обладал развитыми зрительным воображением и памятью, но потом одномоментно утратил то и другое. Как писал Шарко, этот больной «перестал узнавать даже собственное лицо. Недавно, находясь в пассаже, он едва не столкнулся, как ему представлялось, с другим человеком. Он чуть было не начал извиняться, пока не догадался, что это было его собственное отражение в стеклянной двери».
Тем не менее даже в середине двадцатого века многие неврологи еще сомневались, существуют ли в мозгу области, ответственные за категориально-специфическое восприятие. Что, несомненно, затормозило признание существования слепоты на лица, несмотря на многочисленные клинические подтверждения.
В 1947 году Иоахим Бодамер, немецкий невролог, описал трех больных, неспособных узнавать лица, но не испытывавших никаких затруднений в распознавании предметов. Бодамеру показалось, что такая избирательная форма агнозии заслуживает особого названия, и придумал термин «прозопагнозия». Он также предположил, что такой специфический изъян может быть вызван нарушением в той области мозга, которая специализируется на распознавании лиц. С тех пор дискуссии по этому поводу не стихают: существует ли особая система, предназначенная только и исключительно для узнавания лиц, или узнавание лиц является просто одной из функций более общей системы зрительного распознавания образов? Макдональд Кричли, весьма скептически отнесшийся к идее Бодамера о слепоте на лица, писал в 1953 году: «Представляется маловероятным, что человеческие лица должны относиться к особой перцептуальной категории, отличной от всех других пространственных объектов – одушевленных и неодушевленных. Есть ли какие-то признаки, касающиеся размера, формы, цвета или подвижности, которые бы настолько отличали человеческое лицо от других предметов, что препятствовали бы его идентификации?»
Однако в 1955 году английский невролог Кристофер Паллис опубликовал превосходное, детализированное и документально подтвержденное исследование своего больного А.Х., горного инженера из Уэльса, который вел дневник и смог представить врачу внятное и подробное описание своих переживаний. Однажды ночью в июне 1953 года А.Х., видимо, перенес инсульт. Он «внезапно почувствовал себя плохо после небольшой выпивки в клубе». У А.Х. появилась спутанность сознания, его отвезли домой и положили спать, но спал он беспокойно. Встав на следующее утро, он увидел, что зрительная картина окружавшего его мира разительно изменилась, о чем он так сообщил Паллису:
«Я встал с постели. Сознание у меня было ясное, но я не узнавал моей спальни. Я отправился в туалет. С большим трудом нашел туда дорогу – и не узнал собственный туалет. Повернувшись, чтобы вернуться в постель, я понял, что не узнаю помещения, в котором нахожусь, оно выглядело для меня совершенно незнакомым.
Я не различал цвета и лишь отличал темные предметы от светлых. Потом я обнаружил, что все окружавшие меня люди на одно лицо. Я не мог отличить жену от дочерей. Впоследствии мне всегда приходилось дожидаться, пока мои жена или мать заговорят, так как я узнавал их только по голосам (моей матери сейчас восемьдесят лет).
Я вижу нос, глаза и губы очень ясно и отчетливо, но не могу сложить из них портрет. Все лица выглядят так, словно они затерты мелом на доске».
Нарушения не ограничивались неузнаванием людей в реальной жизни.