вызвать изумление, если бы я не помнил, как девушки демократической России с
третьей фразы при знакомстве ревностно сверяли гороскопы — и горе тебе, если они
не совпадали! Что же касается конкурсов "Фрау Германия", то они проводились
вовсе не с целью затащить как можно больше смазливых девушек в постели жюри.
Когда Харальд на минуту отлучился, Ингрид кивнула мне:
— И вот таким безответственным людям доверено великое дело государственной
безопасности Рейха. Ну, вас, наверно, такие проблемы не волнуют.
— Сталин решил еврейскую проблему таким образцом, что евреи работают на нашу
страну. И до сих пор терять эту рабочую силу не было надобности.
— И вам не противно ездить с евреями в метро и сидеть в школе за одной партой? —
изумилась Ингрид, которую эта перспектива просто ужасала.
— Это еще что! — поспешил вмешаться Харальд, желая показать себя знатоком
российской жизни. — У них даже студенты-негры из Эфиопии и Анголы обучались.
Попомни моё слово, Вальдемар, этот альтруизм вас погубит.
Я сменил тему:
— А что, у вас действительно бытуют дуэли?
— А как же! — оживился Харальд. — Это вполне законно и называется "Суд
Всевышнего Вотана". Правда, принято это только среди дворян, военных и в
университетах. Один мой приятель в прошлом году погиб на такой вот дуэли. С
другой стороны, все это строжайше регламентировано законами, и это немного
портит общее впечатление.
— Странно, мне казалось, что вашей системе ближе мнение кардинала Ришелье, что
дворяне имеют праве умирать только на службе королю.
— Ах, социализм! Социализм в нашей стране — это забава масс. Для истинных
рыцарей Святого Грааля эта мораль не годится. Сам величайший фюрер долго
колебался, прежде чем назвать нашу партию социалистической. Но сейчас это не
актуально: социальные проблемы в общем решены, и от человека требуется не
общественная инициатива, а верность присяге.
За разговорами я не забывал отведать всех блюд, которые итальянская прислуга
подавала на стол. За отличными баварскими колбасками с кетчупом последовали
соленые огурцы для аппетита и гусь с яблоками. Потом целое ассорти
рулетиков-штрудель и микробутерброды с явно русской икрой горбуши. Запивали мы
все это отличными рейнскими винами.
После ужина Ингрид пригласила нас в комнату с роялем и спела одну из своих песен
о смелых немецких космонавтах, штурмующих небо и благославляемых из могилы
стариком Кантом. Я же заметил целую фонотеку лазерных дисков и стал их
перебирать: они были с чисто немецкой пунктуальностью рассортированы по жанрам и
хронологически. Начиналось все с народных песен, потом шли пятнадцать дисков со
средневековой немецкой музыкой, потом классика — Глюк, Бах, Вагнер, Шуман,
Штрауссы, Лист, далее отец национал-социалистической музыки Пфицнер и венец
Франц Легар, юбимый композитор Гитлера, потом партийные марши и сборник музыки
из кинофильмов, среди которых затесались "Джентельмены предпочитают блондинок" и
"Кубанские казаки" Наконец, несколько совершенно неизвестных мне фамилий —
корифеи немецкой музыки конца XX столетья. Я поинтересовался у Харальда об одном
из них (кажется, его звали Фридрих Этцель), и он поставил его диск на
проигрыватель. Это были вариации на темы Вагнера, музыка по стилю слегка
смахивала на известный мне "Нью-Эйдж", и в то же время напоминала стиль
Жана-Мишеля Жара.
— Этот стиль называется "Бургундская музыка", — пояснил Харальд на мое замечание
о галлицизме мелодии.
— Кстати, — решил я спросить об одной вещи, давно меня интересовавшей, — это
верно, что Йозеф Геббельс в молодости написал несколько пьес в стиле
Достоевского?
— И не только в молодости! Вот, пожалуйста, — Харальд показал мне в библиотеке
огромный темно-коричневый массив книг, который я поначалу принял за Большую
Фашистскую Энциклопедию. На самом деле это было полное
двестипятьдесятчетырехтомное собрание сочинений второго фюрера немецкого народа
— Йозефа Геббельса. Это было самое гигантское в мире собрание сочинений, благо
автор трудился над ним семьдесят лет. Харальд пролистал последний, справочный
том и подал мне его, раскрытый на сороковой странице.
В обширной библиотеке ромбовидной формы было не меньше десяти тысяч томов:
монотонно-многотомные собрания сочинений, яркие зоологические атласы в
суперобложках.
— У вас в России какие-нибудь анекдоты о немцах рассказывают? — ни с того ни с
сего спросил Харальд.
— Да. (Я как раз вовремя вспомнил самый безобидный анекдот.) Как-то раз ООН…
то есть не ООН… а, в общем, в СССР решили написать книгу о слонах, ну и
запросили во всех прочих странах соответствующие образцы. Немцы прислали
массивный десятитомник, вроде как этот, озаглавленный "Введение в науку о
слонах", американцы прислали маленький яркий буклет страницы в две с фотографией
Мадонны и названием "Все, что должен знать о слонах средний американец"…
Харальд уже давился от хохота.
— Японцы прислали книгу на бамбуковой дощечке на тему "Использование слоновьего
бивня в харакири" (тут уж я стал импровизировать, примеряясь к известной
Харальду геополитической обстановке). Англичане прислали свой трехтомный
бестселлер…
— Бест… что?
— Бестселлер… ну, книга сезона, — пояснил я. — "Британская политика в странах,
где водятся слоны". А туркам ничего другого не оставалось, чтобы прислать свою
агитационную брошюрку "Турецкий слон — младший брат русского слона!"
— Длинно и увлекательно. Это целый культурологический трактат. У вас все
анекдоты такие?
— Нет, почему? Например, такой: "Колобок повесился".
— Кто повесился?
— Колобок, сказочный герой — пампушка, которую старики-крестьяне выпекают в
печке и которая от них убегает. Суть состоит в том, что у пампушки нет ног, она
круглая как глобус.
— Это же неэстетично. Среди разумных существ лишь белый человек прекрасен видом
и совершенен формой. Наделение разумом неживых существ — это какая-то новая
демонология, вернее, пошлый кубизм. Русский философ Бердяев, которого вы выгнали
из страны, осуждал это.
(Оказывается, в Германии из всего Бердяева напечатали лишь "Философию
неравенства" и "Кризис искусства".)
Тут снова появилась прислужница и подала нам на эмалированной подносе бочоночки
с медом алого оттенка.
— Это особый арийский мед, получаемый от арийских пчел, которых привез из Тибета
доктор Шеффер, — сказал Харальд.
Поедая довольно приторный мед, я продолжал рассматривать библиотеку. Гегель,
Гете, Ганс Эверс, Киплинг, Эрнст Юнгер, Гобино, Данилевский, Гоголь, Гвидо фон
Лист, Горбигер, Плотин, Карл Май, Татищев, Мережковский, Кнут Гамсун, Аннунцио,
Лесков.
— Тебя удивляет подбор книг? — спросил мой немецкий друг. — А у вас какие самые
популярные авторы?
— Аркадий Гайдар, — выдавил я, припомнив повсеместные многотомники этого
девяностолетнего старца. — А из немецких — Гете и Ремарк.
(Я было подумал, что фамилия Ремарка ничего не говорит моему собеседнику, но
ошибся.)
— Да, — согласился со мной Харальд, — Ремарк, несомненно, талантливый писатель,
но, увы, его взгляды противоречат нашей немецкой идеологии. Это великая трагедия
для человека, когда он отказывается от своей нации, от своей вековой традиции и
меняет их на бесплодные блуждания в чужих пределах… Ведь они почти ровесники с
Геббельсом: оба — пасынки веймарской эры, но сколь различны судьбы.
Рейхсминистр, впоследствии Фюрер — и безвестный эмигрант.
Потом мы с Ингрид долго и безрезультатно играли на компьютере (в Германии
компьютеры иногда называют "Вундербаррауге" — чудесный глаз) в бридж. Моя
сводная сестра, дочь полковника, очаровательное соломенноволосое дитя пяти лет
нарисовала целое стадо коров на деревенской околице, что мы и оценили.
Перед сном (мы с Харальдом делили одну комнату в мансарде) он сказал мне:
— Завтра (мне твоя мама говорила) ты поедешь "лечить клыки", как она выразилась.
Потом, если желание после такой процедуры будет, покажу тебе Берлин, а
послезавтра отправляемся в наш родовой замок — познакомлю тебя со своими
подружками, — Харальд прищелкнул пальцами.
— Да, нет, мои зубы в порядке, я лечил их в декабре! — возразил я.
(Это было удивительно до невероятности: история повторялась — в конце прошлого
года мама договорилась с одним дантистом, мужем ее сотрудницы, и я за месяц
года мама договорилась с одним дантистом, мужем ее сотрудницы, и я за месяц
привел челюсти в порядок — я имею в виду мой бывший мир. Ну, не говорить же ей,
что ее старания уже увенчались успехом).
А Харальд о своем:
— Ах, я же забыл, ты — человек женатый.
— Ничего страшного, — парировал я, — знакомство с твоими подружками меня ни к
чему не обязывает.
— И то верно.
Утомленный морем впечатлений, я тут же уснул.
АВЕНТЮРА ТРЕТЬЯ,
в которой мы с Харальдом попадаем в скверную историю, но все заканчивается
благополучно.
Честь, доблесть, великодушие, жизненная сила — основные черты германского
характера.
Монтескье.
Проснулся я от того, что кто-то властной рукой качал большую лодку, в которой я
сидел во втором или третьем сне. Очнувшись, я увидел Харальда, уже бодрого,
одетого и причесанного (у немцев распространены два типа причесок:
"гитлеровский" пробор и "геббельсовский" зачес назад — первый встречается у
пожилых людей, второй — у молодежи).
— Вставай, Вальдемар. Уже семь часов!
Оказывается, немцы — нация в высшей степени дисциплинированная — живут по
солнцу: встают с его восходом и ложатся вскоре после заката. Это должно вызвать
восторг у большей части экологов, тем более что белых ночей, равно как и
полярных, в Германии нет.
Я не сразу пришел в себя, заторможенно оделся, а когда узнал, что нас ожидает
зарядка босиком на снегу, категорически воспротивился.
— Странно, — покачал головой Харальд. — Насколько мне известно, Россия —
достаточно физкультурная страна.
— Это верно, но не до такой же степени! Харальд, ты не учитываешь климатического
фактора. У вас в Рейхе десять градусов — уже мороз, а у нас и тридцать бывает.
— Это хорошо. Мы нации нордические и ничего общего не имеем ни с этими
лакированными обезьянами, которые разжирели на импорте нефти, ни с негроидными
пляжными проститутками.
Воспитанный в советском, а впоследствии в постсоветском интернационализме, я раз
за разом поражался сочным эпитетам, которыми Харальд ничтоже сумняшеся награждал
народы, как дружественные, так и враждебные Германии: "макаронники-итальянцы",
"вонючие румыны", "лакированные арабские обезьяны", "педерасты-американцы".
Харальд уверял меня, что все бордели Рейха комплектуются из француженок и полек
(поляков в Рейхе осталось лишь несколько миллионов — меньше, чем в США), что
негры, евреи и цыгане — не люди, и даже не животные (трагедию Отелло немцы
считают трагедией Дездемоны).
Пока я, тепло одетый, прохаживался по двору усадьбы, протирая талым снегом лицо,
Харальд отжимался и кувыркался через голову, потом растерся до пояса снегом,
обдал меня тучей снежных брызг и залпом выпил рюмку коньяка, стоявшую на столике
возле крыльца. Всходило бледно-красное в зимней пелене облаков солнце, было
довольно тепло и безветренно. Никем, кроме меня, не замеченный почтальон в
утепленном кителе почтового ведомства опустил несколько газет в почтовый ящик у
калитки. С запада со стороны Зеебурга донесся грохот тяжелого товарняка.
— Все вы, русские, какие-то сони, — ворчал Харальд. — Твоя мама тоже иной раз к
полудню просыпается.
— Это от недостатка гемоглобина, — возразил я.
Через два часа мы с Харальдом уже ехали в сторону центра города на взятом
напрокат довольно подержанном "Рено". Перед отъездом Харальд сказал, что мне
лучше всего облачиться в военную форму, поскольку штатский человек в Рейхе не
смотрится, и девушки на всех вечерах ищут ладную армейскую или эсэсовскую форму,
из-за чего даже многие сынки промышленников и оптовых торговцев давно сменили
фраки на френчи. В ответ на мои опасения, что появление туриста из России в
эсэсовской форме вызовет нежелательные недоразумения, Харальд высмеял
"распространенное в России мнение, что в Рейхе на каждом перекрестке здоровенные
детины со шмайстерами проверяют документы у держащих руки за головой
обывателей". Я одел его яркую парадную форму старшего курсанта Гейдельбергской
танковой академии войск СС им. Хорста Весселя со множеством аксельбантов и
блестящими эполетами (правда, сверху на мне был мой неизменный китайский
пуховик, и я мог похвастаться, что нигде в мире, от сияющих демократических
пляжей Калифорнии до плацпарадов Страны Восходящего Солнца, второго такого нет —
китайские рисовые поля продолжали стагнировать под японским протекторатом).
Первым делом — по моей инициативе — мы посетили Зоологический музей, где полвека
назад хаживал Штирлиц, проехали мимо Караула N 1 и оказались у Рейхстага,
выходящего фасадом на Кенигс-плац. Справа в отдалении виднелись Бранденбургские
ворота, которые я вчера умудрился не заметить. В другой стороне — в направлении
рабочего района Моабит — был ясно виден гигантский как гора Большой Зал Рейха. Я
ещё никогда не видел такого колоссального здания (хотя уже перед отъездом
обратно в Россию я случайно увидел в новостях не менее гигантский Дворец Советов
в Москве; его все-таки построили на месте взорванного Кагановичем Храма Христа
Спасителя пятьдесят лет назад).
Харальд был отменным гидом, и к середине дня я знал о Берлине почти все. Мы
закусили в ярко освещенном (еще одна берлинская особенность) ресторане на
Бюлов-штрассе и поехали в дальний конец города, где Харальд должен был
встретиться со своим давним другом, уже месяц кряду зазывавшим его на карнавал,
устраиваемый у него в усадьбе. Работал друг Харальда на станции глушения
западных вражеских голосов. Здесь — в Мариенфельде — действительно стоял у входа
во двор патруль с автоматами, но Харальд сказал им скороговоркой несколько слов,
и нас пропустили без малейшей проверки. В главном корпусе за застекленными
дверьми слева и справа по коридору слышался визг приемников, стрекот
пеленгаторов и негромкие разговоры персонала. Искомый нами Ганс Ортвин фон Гюнше
был в акустической — большой комнате, где прослушивались западные радиопередачи,
и откуда в аналитические центры поступали громоздкие бобины со звукозаписью.
Служащие станции глушения подобны платоновским мудрецам, которые, зная обо всех
возможных альтернативах (то бишь валенах), предоставляют публике единственно
правильную.
Коллеги Гюнше ушли в буфет, а он сам торопливо запихивался чем-то вроде
гамбургера, контролируя жужжание звукозаписывающей ленты.
— Дойчланд юбер аллес!
— Дойчлалд юбер аллес!
(Хрестоматийное приветствие "Хайль Гитлер!", общепринятое еще тридцать лет
назад, после смерти Гитлера как-то вышло из употребления, особенно когда
Геббельс в начале семидесятых взял курс на национал-консерватизм, и было
заменено "общегерманским приветствием").
Нелепость моего наряда из парадной эсэсовской формы и китайского пуховика с
английской надписью "Мэйд ин Чайна" едва не рассмешила Ганса.
— Это Вальдемар, — представил меня Харальд, — Он из России, мой сводный кузен.
— А я был в России, — кивнул Ганс, — в Готтенланде. Мне очень понравилось,
только одно плохо — слишком много евреев, и они отвратительно ведут себя в
общественных местах.
(Готтенландом в Германии называют Крым, полагая крымских татар потомками готов).
Пока я рассматривал оборудование, Харальд и Ганс скороговоркой переговаривались
о каких-то делах. До меня несколько раз донеслось слово "Норд-карнавал".
— Ну и что вы здесь глушите? — поинтересовался я.
— Англичан и американцев: "Би-би-си", "Свободу", "Свободную Европу", голлистов.
Иногда и вас приходится, — он пожал плечами. — Хрущев одно время вел
коммунистическую пропаганду по радио на немецком языке. В этой акустической
"Свобода" прослушивается, — он прибавил громкость. Зазвучали характерные
позывные:
— Гринвичское время — двенадцать ноль-ноль, — сообщал по-немецки шепелявый
голос. — Говорит Радио "Свобода" из Дувра. В эфире полуденный выпуск новостей.
Читает Ева Либерман.
— Совместные англо-американо-канадские военно-морские учения у берегов Исландии.
Казнь в Берлине лидеров антинацистской организации "Белая роза". Военный
переворот в Парагвае. Представители крупнейших американских правозащитных
организацией заявили, что превратят в ад жизнь Тонио Вендиса — американского
актера, допустившего в последнее время ряд антисемитских высказываний. Таковы
основные темы нашего полуденного выпуска новостей…