Колеса рокотали, катились ближе, быстрее... Потом шум сразу оборвался, и послышалось только тихое тарахтение по мокрой немощеной дороге; то лязг обода о камешек, то скрип деревянного кузова прорывались время от времени и каждый раз все ближе...
- Полем едет... к нам,- сказал Мордик. Дом стоял на краю города, рядом с широким пустырем, заросшим бурьянами и травой. Кто же это мог ехать к ним ночью, да еще в такую ночь, когда все так странно и у них должен родиться ребеночек? И сразу этот стук подъезжавшего экипажа присоединился ко всему, что было необычно, что творилось у них только в одну эту ночь...
Затаив дыхание, дети слушали, как отворились ворота, как колеса шуршат по двору и подъезжают к крыльцу. После этого суетня усилилась, участилось хлопанье дверей и движенье на той половине.
- Это привезли ребеночка? - спросила Маня.
- Молчи!..
Вася прислушался, и в его воображении рисовалась странная картина: ангелы вылезли из коляски. Они бережно несут ребеночка, отдают его маме и поздравляют:
все слава богу, все слава богу! Берите его себе, все будут живы...
Но только странно: в доме все так тихо, и никто не радуется. Суета смолкла, двери перестали хлопать. Кто-то осторожно подошел в коридоре к ближайшей двери, где жила старая тетка, никогда не выходившая из своей комнаты, и Вася слышал разговор:
- Слава богу, приехал! Теперь все будет хорошо.
- Ох, барыня, погодите радоваться! Сама-то в обмороке... Боже мой, как трудно...
Потом дверь скрипнула, и все стихло. Еще через минуту в детскую вбежала нянька. Космы седых волос окончательно выбились из-под головного платка, по сморщенному лицу текли слезы. Не обращая внимания на детей, она пошарила в сундуке, потом забралась к себе на постель, и, когда она опять выбежала, дети увидели в спальной красноватый отблеск. Перед иконой тихо разгоралась "страшная свеча", "громница"...
Девочки ничего не понимали и только смотрели перед собой широко открытыми глазами. Братья смотрели друг на друга и ждали: кто из них заплачет первый. Тогда детская сразу переполнилась бы неудержимым ревом... Но было слишком страшно... На дворе кто-то гудел протяжно и сердито, и дети уже не узнавали в этом гудении голос ветра, пролетавшего над садом.
Но вдруг дальняя дверь опять отворилась, и чей-то странно спокойный, уверенный голос сказал громко:
- Отлично, отлично! Поздравляю! - и долгий облегченный вздох, какого никогда в жизни не приводилось слышать детям, тихо пронесся по всему дому и угас...
Васе вдруг стало как-то радостно, хотя в голове путалось еще больше... Он не знал, что значит этот странный голос, и ему казалось, что он засыпает. Напряжение этой ночи брало свое, Шура дремала сидя, и дети не замечали, как идет время...
- А я знаю, кто приехал,- сказал вдруг Марк, не поддавшийся дремоте, но слова замерли у него на устах. Дверь опять отворилась, но теперь никаких звуков не было слышно, кроме детского плача. Плакал маленький ребеночек каким-то особенным, тонким, захлебывающимся голосом, но упрямо и громко...
Это было так неожиданно, и плач слышался так ясно, что даже маленькая Шура очнулась, подняла голову и сказала:
- Де'тинька... па'цит.
Впрочем, ее это, повидимому, нисколько не удивило. Зато все остальные повскакали с мест. Маша захлопала в ладоши, а Марк кинулся к дверям.
- Пойдем туда!
Вася пошел за ним, но у порога остановился.
- А заругают?
- Ну, один раз ничего...- успокоил Марк. Он хотел сказать, что именно этот раз, в эту ночь, все позволительно.- А вы, девочки, оставайтесь...
Но Маша думала иначе:
- Вот какой умный! Оставайся сам, если хочешь... Пойдем, Шурочка, пойдем, милая! - и она торопливо подняла Шуру.
- Пускай идут,- поддерживал Вася, понимавший хорошо, что он и сам ни за что бы не остался.
Когда они открыли дверь в коридор, на них пахнуло теплым и влажным ветром. Сверх ожидания, коридор оказался освещенным: в самом конце у входной двери кто-то забыл сальную свечу в подсвечнике. Она вся оплыла, ветер колыхал ее пламя, летучие тени бегали по всему коридору, то мелькая по стенам, то скрываясь в углах, а черное отверстие печки, находившееся посредине, тоже как будто шевелилось, перебегая с места на место. Вообще и коридор в эту ночь стал совеем иной, необычный. В полуоткрытую дверь виднелась часть синего ночного неба, и черные верхушки сада качались и шумели.
Когда дета подошли к концу коридора, ветер обвеял их голые ноги.
Дверь "на ту половину" была недалеко от входа, направо. Марк шел впереди и первый, поднявшись на цыпочки, тихо открыл эту дверь. Дети гуськом шмыгнули в первую комнату.
Знакомые прежде, комнаты имели теперь совсем другой вид. Прежде всего дети обратили внимание на дверь маминой спальни. Там было тихо, слабый свет чуть-чуть брезжил и позволял видеть фигуру отца, нежно склонившегося к изголовью кровати... Темная фигура незнакомой женщины порой проходила неясною тенью по спальне.
Марк дернул Васю за рукав.
- Видишь теперь, кто это приехал?
- Кто?
- Смотри: дядя Генрих и... Михаил.
Вася отвел глаза от дальней двери и взглянул в среднюю комнату, отделявшую переднюю от спальной. Это была прежде гостиная, но теперь в ней все было переставлено по-иному. Дядя Генрих сидел задумчиво на стуле, под висячей лампой, и на его бледном лице выделялись одни глаза, которые, казалось детям, стали еще больше. Михаил без сюртука, с засученными рукавами вытирал полотенцем руки.
- Что теперь делать? - спросил растерянно Вася. Во всех практических начинаниях он предоставлял первенство Марку.
- Не знаю,- ответил тот, отодвигаясь в тень. Дети последовали за ним. Присутствие Генриха и Михаила их озадачило. Генрих прежде был весельчак, играл с детьми, щекотал их и вертел в воздухе. Около двух лет назад у него родилась Шура, а жена умерла. С тех пор он уехал в другой город и редко навещал их, а когда приезжал, то дети замечали, что он сильно переменился. Он был с ними попрежнему ласков, но они чувствовали себя с ним не попрежнему: что-то смущало их, и им не было с ним весело. Теперь он глубоко задумался, и в глазах его было особенно много печали.
Михаил был гораздо моложе брата. У него были голубые глаза, белокурые волосы в мелких кудрях и очень белое, правильное, веселое лицо. Вася знал его еще гимназистом, с красным воротником и медными пуговицами, но это, все-таки, было давно. Потом он появлялся из Киева в синем студенческом мундире и при шпаге. Старшие говорили тогда между собой, что он становится совсем взрослый, влюбился в барышню, сделал раз "операцию" и уже не верит в бога. Все студенты перестают верить в бога, потому что режут трупы и ничего уже не боятся. Но когда приходит старость, то опять верят и просят у бога прощения. А иногда и не просят прощения, но тогда и бывает им плохо, как доктору Войцеховскому... Такие всегда умирают скоропостижно, и у них лопается живот, как у Войцеховского...
Михаил никогда не обращал на детей внимания, и детям всегда казалось, что он презирает их по двум причинам: во-первых, за то, что они еще не выросли, а во-вторых - за то, что сам он вырос еще недавно и что у него еще почти не было усов. Впрочем, когда теперь он подошел к лампе и надел совсем новый мундир, дети удивились, как он переменился: у него были порядочные усики и даже бородка, и он стал на самом деле взрослый. Лицо у него было довольное и даже гордое. Глаза блестели, а губы улыбались, хотя он старался сохранить важный вид... Надев мундир, он-таки не вытерпел и, крутя папиросу, сказал Генриху:
- Ну, что скажешь, Геня, каково я справился?.. А случай трудный, и этот старый осел, Рудницкий, наверное отправил бы на тот свет или мать, или ребенка, а может быть, и обоих вместе...
Генрих отвел глаза от стены и ответил:
- Молодец, Миша!.. Да, мы приехали с тобой вовремя. Может быть, если бы два года назад... у моей Кати...
Но тут голос его стал глуше... Он отвернулся.
- А все-таки,- сказал он,- рождение и смерть... так близко... рядом... Да, это великая, тайна!.. Михаил пожал плечами.
- Эту тайну мы, брат, проследили чуть не до первичной клеточки...
Дети недоумевали и не знали, на что решиться. Во-первых, все оказалось слишком будничным, во-вторых, они поняли, что и в эту ночь им может достаться за смелый набег, как и всегда; а даже выговор в присутствии Михаила был бы им в высшей степени неприятен. Неизвестно, как разрешилось бы их двусмысленное положение, если бы не вмешался неожиданный случай.
Входная дверь скрипнула, приотворилась, и кто-то заглянул в щелку. Дети подумали, что это няня, наконец, хватилась их и пришла искать. Но щель раздвинулась шире, и в ней показалась незнакомая голова с мокрыми волосами и бородой. Голова робко оглянулась, и затем какой-то чужой мужик тихонько вошел в переднюю. Он был одет в белой свитке, за поясом торчал кнут, а на ногах были громадные сапожищи. Дети прижались к стене у сундука.
Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо, что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.
Мужик потоптался на месте и слегка кашлянул, но будто нарочно так тихо, что его никто не услыхал в спальной. Все его движения обличали крайнюю робость, и дверь он оставил полуоткрытой, как будто обеспечивая себе отступление. Кашлянув еще раз и еще тише, он стал почесывать затылок. Глаза у него были голубые, бородка русая, а выражение чрезвычайной робости и почти отчаяния внушало детям невольную симпатию к пришельцу.
Отчасти тревожный шопот детей, отчасти привычка к полутьме передней указали незнакомому пришельцу его соседей. Он, видимо, не удивился, и в его лице появилось выражение доверчивой радости. Тихонько на цыпочках, хотя очень неуклюже, он подошел к сундуку.
- А что мне... коней распрягать прикажут? - спросил он с видом такого почти детского доверия к их "приказу", что дети окончательно ободрились.
- А это вы привезли маленького ребеночка? - спросила Маша.
- Э! какого ребеночка? Я привез пана с паничом... А что мне, не знаете ли, коней распрягать или как?
- Не знаем мы,- сказал Мордик.
- А ты вот что: ты, паничку, поди в ту комнату, да и спытай у панича, у Михаила, что он скажет тебе?
- Сходи сам.
- Да я, видите ли, боюсь... Мне того, мне не того... А вы бы сходили-таки, вам-таки лучше сходить. Не бог знает, что с вами сделают.
- Ас тобой?
- Э, какой же ты, хлопчику, беспонятный. Иди-бо, иди...
Он выдвинул Марка из угла и двинул к дверям. Марк предпочел бы лучше провалиться сквозь землю, чем предстать теперь перед всеми - и в особенности перед Михаилом - в одной рубашке и так неожиданно. Но рука незнакомца твердо направляла его вперед.
- Что это, откуда-то дует...- послышался тихий голос матери. Тогда Михаил повернулся на стуле, и Марк понял, что участь его решена. Поэтому он со злобой отмахнул руку незнакомца и храбро выступил перед удивленными зрителями.
- Он говорит, вот этот...- заговорил Марк громко и с очевидным желанием свалить на мужика целиком вину своего неожиданного появления,- узнай, говорит, что, мне лошадей распрягать или не надо?..
- Кто? где? - спрашивал отец, повернувшийся на говор.
- Там вот, мужик.
Но мужик в это время предательски отодвинулся к выходной двери и, наполовину скрывшись за ней, политично ожидал конца сцены. Маша, увидев этот маневр, пришла в негодование.
- А ты зачем прячешься? Вот видишь какой: вытолкнул Маркушу, а сам спрятался!..
Это вмешательство выдало всех. Михаил взял с комода свечку, поднял ее над головой и осветил детей.
- Эге,- сказал он,- тут их целый выводок. И дурень Хведько с ними. Хведько, это ты там, что ли?
- А никто, только я. Я бо спрашиваю, чи распрягать мне коней?
- Дурень, запирай двери! - крикнул Михаил.- Да не уходи пока! Погоди там в передней. Мужик с большой неохотой повиновался.
- Ну, теперь расправа: как вы сюда попали, пострелята? Ты зачем их привел, Хведько?
- А какой их бес приводил... Я вошел спытать, чи распрягать мне коней. Гляжу, а их там напхано целый угол. Вот что! А мне что? Вот и маленькая панночка говорит:
"Ты ребеночка привез"... Какого ребенка, чудное дело...
Все засмеялись.
- Ну, теперь вы говорите: как сюда попали? Оба мальчика угрюмо потупились... Они ждали чего-то необычайного, а вместо того попали на допрос, да еще к Михаилу.
- Мы услышали, что ребеночек плачет,- ответила одна Маша.
- Ну, так что?
- Нам любопытно,- угрюмо ответил Марк,- откуда такое?
- Ого, ото! - сказал на это Генрих, который, между тем, взял на руки свою Шуру.- Вот что называется вопрос! Спросите у него,- кивнул он на Михаила,- он все знает.
Михаил поправил свои очки с видом пренебрежения.
- Под лопухом нашли,- сказал он, отряхивая свои кудри.
Пренебрежение Михаила задело Марка за живое.
- Глупости,- сказал он с раздражением.- Мы знаем, что это не может быть. На дворе дождик, она бы простудилась.
- Ну вот, одна гипотеза отвергнута,- засмеялся Генрих,- подавай, Миша, другую...
- Спустили прямо с неба на ниточке.
- Рассказывайте...- возразил Марк, входя все в больший азарт.- Видно, сами не знаете. А мы вот знаем!
- Любопытно. Верно, от старой дуры, няньки?
- Нет, не от няньки.
- А от кого?
- От... от жида Мошка.
- Еще лучше! А что вам сказал мудрец Мошко?
- Расскажи, Вася,- обратился Марк к Головану.
- Нет, рассказывай сам.- Вася был очень сконфужен и чувствовал себя совершенно уничтоженным насмешливым тоном Михайловых вопросов. Марк же не так легко подчинялся чужому настроению.
- И расскажу, что ж такое? - задорно сказал он, выступая вперед.- У бога два ангела...
И он бойко изложил теорию Мошка, изукрашенную Васиной фантазией. По мере того как он рассказывал, его бодрость все возрастала, потому что он заметил, как возрастало всеобщее внимание. Даже мать позвала отца и попросила сказать, чтобы Марк говорил громче. Генрих перестал ласкать Шуру и уставился на Марка своими большими глазами; отец усмехнулся и ласково кивал головой. Даже Михаил, хотя и покачивал правою ногой, заложенною за левую, с видом пренебрежения, но сам, видимо, был заинтересован.
- Что же, это все... правда? - спросил Марк, кончив рассказ.
- Все правда, мальчик, все это правда!-сказал серьезно Генрих.
Тогда Михаил, еще за минуту перед тем утверждавший, что ребят находят под лопухом, нетерпеливо повернулся на стуле.
- Не верь, Марк! Все это - глупости, глупые Мошкины сказки... Охота,повернулся он к Генриху,- забивать детскую голову пустяками!
- А ты сейчас не забивал ее лопухом?
- Это не так вредно: это - очевидный абсурд, от которого им отделаться легче.
- Ну, расскажи им ты, если можешь...
- Ты знаешь, что я мог бы рассказать...
- Что?
Михаил звонко засмеялся.
- Физиологию... разумеется, в популярном изложении... Надеюсь, это была бы правда.
- Напрасно надеешься...
- То есть?
- Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все... А они чувствуют тайну и стараются облечь ее в образы... По-моему, они ближе к истине.
Михаил нетерпеливо вскочил со стула.
- А! Я сказал бы тебе, Геня!.. Ну, да теперь не время. А только вот тебе лучшая мерка: попробуйте вы все, с вашею... или, вернее, с Мошкиной теорией сделать то, что, как ты сейчас видел, мы делаем с физиологией... Вы будете умиляться, молиться и ждать ангелов, а больная умрет...
- Ну, умирают и с физиологией, я знаю это по близкому опыту...- сказал Генрих глухо.
- Частный факт, и физиология плохая...
- Этот частный факт для меня - пойми ты - общее всех твоих обобщений. Погоди, ты поймешь когда-нибудь, что значит смерть любимого человека, и частный ли это факт.
- Истина выше личного чувства! - сказал Михаил и смолк. Он понял, что с Генрихом нельзя теперь продолжать этот разговор.
VIII
В комнате стало тихо. Дети недоумевали. Они не поняли ни слова из того, что говорилось, но ощутили одно: это спорность их теории. Они были смущены и нерадостны.
В это время Хведько, о котором все забыли, высунул опять голову из-за косяка двери.
- А что, мне распрягать коней, чи нет? - произнес он с глубокою тоской в голосе.
Это вмешательство показалось всем очень кстати. Михаил весело засмеялся.
- Ага! - сказал он,- вот еще один мудрец. Попробуем сейчас маленькую индукцию... Как ты думаешь, Хведор, куда мы с тобой ехали?
- Да я ж думаю никуда, только сюда. Он внимательно, не отрывая выпученных глаз, смотрел на Михаила, как будто боялся его шутливых расспросов.
- Ну?
- А что ну?
- Ну, приехали мы сюда или нет?
- Э, вы бо все смеетесь. Чего бы я спрашивал, когда оно само видно?
- Так зачем же лошадям стоять на дожде, дурню?
- От и я так думал,- обрадовался Хведько.- Оно хоть дождя уже нет, а таки лошадям стоять не для чего. Пойду распрягать. Так и говорили бы сразу...
И он поторопился уйти с видимым облегчением.
- Ну, и вы тоже... марш обратно! - сказал отец.
- А... а деточку? - сказала Маша печально. Виновница всей кутерьмы находилась в спальне. Мать тихо сказала что-то, и вскоре бабка вынесла ее на руках в хорошеньком белом свивальнике.
Среди кучи белья виднелась маленькая головка. Глаза смотрели прямо, на лице было то странно сознательное выражение, которое порой делает лица детей почти старческими. Девочка зевала и потягивалась.
- Гордячка какая! - неизвестно почему решила про нее Маша, поднимаясь на цыпочки.
Если б мама была здорова, она, наверное, вспомнила бы, что детям нужно принести платье. Но теперь никто не обратил внимания на то, что они вышли, как и вошли, в одних рубашонках, Шура осталась на руках отца.
Выйдя в коридор. Маша тотчас же побежала в детскую, но мальчики замешкались. Марк увидел в наружную дверь, что около конюшни стоит бричка, а Хведько распряг уже лошадей и ведет их под навес. Это его заинтересовало, и он юркнул на крыльцо; Вася пошел за ним.
Хведько привязал лошадей, потом его белая свита замелькала около брички, и он вынес оттуда громадный чемодан. Втащив его на крыльцо и поставив на верхней ступеньке, он, по-своему, с наивною фамильярностью обратился к Марку: