- Я скажу ему сам. Можешь не беспокоиться. Я сделаю это как можно мягче.
- И сознавая, что это действительно прощание навсегда.
- О нет!
Она с ужасом смотрит на меня.
- Неужели ты хотя бы на миг представлял, что я позволю тебе...
Она умолкла. Если даже она и хотела что-то добавить, то не находила слов.
- Разрешить мне что? Ты отлично знаешь, что это не заразно.
Я приблизился, взял её кулачки в свои ладони и сжал их, продолжая умолять:
- Давай поймем друг друга. Сейчас же. Если ты лишишь меня права встреч, я не отвечаю за то, что произойдет. У всех есть пределы терпения, и у меня тоже. Для меня на свете есть только сын. Если ты его у меня вырываешь, даже подыскав самую безобидную причину его исчезновения из моей жизни, ты кладешь голову на плаху. Поняла?
Я сжимаю кулачки изо всех сил, она корчится от боли.
- Пит, отпусти! Ты делаешь мне больно.
Я разжимаю ладони.
- Думаю, теперь ты поняла.
- Ну вот, господин председатель, - удовлетворенно заявляет Гольд. Дело раскрыто.
- Правда?
Гольд загибает пальцы.
- Эта сцена показывает нам вначале, что он мог совершить акт насилия против того, кто пытается разлучить его с сыном. Теперь, два года спустя после развода, его страсть к Вивьен улеглась и он признает, что она разбила его семью. И сегодня, вернувшись раньше обычного, чтобы встретить сына, он находит Вивьен у себя, готовую к действию. Кто мог впустить ее? Только служанка. Если заговорит служанка, у него будут неприятности с бывшей женой. Она имеет на это все права и может полностью забрать сына из его жизни. Он ссорится с Вивьен, обвиняет её, и не совладав с собой её убивает. Как я сказал, дело совершенно ясное.
- Есть ли у вас отвод к этому резюме ситуации?
- Нет.
- Вы, может быть, не заметили этого, Пит, но нам необходимо выслушать свидетеля.
- Больше нет нужды в свидетелях. Гольд все объяснил, рассказал все так, как было.
- Это вы отобрали присяжных, Пит. Согласно правилам этого трибунала, все присяжные должны быть выслушаны.
- Еще один закон, навязываемый вами? Господи! Я вам повторяю, больше нет нужды в свидетельских показаниях. Я больше не желаю ничего слышать.
Он не обращает внимания и показывает пальцем на восковой манекен, последний в ряду.
- Вы, юная особа.
Она ласкает щеку моего отца, отклеивается от него и поднимается. Она высокая, рыжая, со вздернутым носом, голубыми глазами, пухлыми губами, накрашенными блестящей красной помадой, и подведенными карандашом глазами. Волосы поддерживает сеточка. Она очень молода, с фигурой подростка.
- Да, господин судья?
В её голосе намек на гундосый акцент янки, слегка перекрывающий акцент южанки. Надо родиться и воспитываться на юге Флориды, чтобы узнать эту смесь. Акцент фермеров графства Дейв.
- Ваше имя, мадмуазель?
Она кивает в мою сторону. В жесте сквозит чудовищное отвращение.
- Ему нравится называть меня Вивьен, судья. Как ту, которая играла в "Унесенных ветром". Это она, должно быть впервые увлекла его. А затем ей стала я.
- Вы хорошо знаете обвиняемого?
- Я провела с ним минут десять, когда он был ребенком, в Майами, и вы хотите, чтобы я его хорошо знала? Но говорят, что он никогда не смог выбросить меня из своей тупой головы. Ибо он - захудалый актеришка, судья, если вы улавливаете, что я хочу сказать. А я - девушка его мечты, которой он хотел бы обладать.
- Итак, ваше имя Дэдхенни...
- Это не имя, судья. Это его старшая сестра сказала ему, кто я такая, когда он впервые увидел меня на Фледжер стрит.
Прямо посреди Фледжер стрит. Вся из ног и зада. Моя сестра шепчет мне на ухо:
- Это курочка папы!
Вивьен. Курочка папы. Dad's Henny. Дэдхенни.
Я с ненавистью смотрю на нее.
- Вы лжете! Она мертва! Я убил её. Вы знаете, что я убил ее!
Она ответила мне, чеканя слова.
- Маленький шалун! Теперь ты знаешь, кто ты есть! Никому не нужный извращенец.
- Нет!
Внезапно вся комната и все находящиеся в ней деформируются и блекнут. Я кричу.
- Подождите!
Ванная комната.
Окровавленная ванная комната. Кровавая.
Я лежу на бельевой корзине, как мертвая лань на крыле автомобиля. Затмение. Я вижу в большом зеркале на двери... Затмение. Один глаз. Когда я упал, парик слетел и закрыл другой глаз. Но я смог увидеть, что ручеек крови на отражении моей щеки увеличился в ширину и капля за каплей стекает по корзине. Все быстрее и быстрее.
Eli, Eli, lama sabachthani. Пять раз попасть в точку из револьвера с двадцати метров. Не попасть в цель под самым носом.
У меня впервые палец окаменел на спусковом крючке.
Я сунул дуло револьвера себе в рот, как карамельку, и оставил его там. Я так и остался с парализованным пальцем на курке. Боже! Если бы я нажал его, то даже не почувствовал бы, как пуля входит в мозг. Но я не смог. Эрнест Хемингуэй смог проделать это с охотничьим ружьем; я не способен с револьвером 38 калибра. Но это должно свершиться! Отлично, убираю оружие, ствол измазан слюной, приставляю его к сердцу. Нажимаю курок. Господи Иисусе! Это огненный шар вошел в мою грудь.
Мертв? Еще нет. Агонизирую. Медленно, медленно. Как тот осьминог, которого ты убил одной пулей в голову. Только он продолжил сражаться на земле до тех пор, пока ты не дал зарезать его Нику. Его первого. Крещение кровью. Зеленоватого цвета.
- Тебе плохо с сердцем, Ник?
- Немного. Но это пройдет. Я думаю, что это нормально для первого раза.
Двенадцать лет. Двенадцать лет и потрясающее хладнокровие.
Пятница.
Святая пятница.
Завтрак. Полчашечки черного кофе, половина сигареты, три таблетки. "Метамфетамин гидрохлорида согласно рецепту врача". Возбуждающие для ускоренного преодоления депрессии за ночь дали задний ход. Офелия вынимает пылесос из платяного шкафа и долго изучает кнопку включения. Десять лет, и она все ещё спрашивает себя, что произойдет, если нажать на эту кнопку.
Джоан заявила в кабинете у адвоката.
- Еще одно. Я хочу, чтобы Офелия была там всякий раз, когда Ник идет туда. Каждый уикэнд, с пятницы до воскресения.
Ей не надо было обрисовывать мне картину.
- Ты хочешь, чтобы она стала надсмотрщиком, чтобы она защищала нашего сына от меня? Нет вопросов.
Ирвин Гольд заметил.
- Он может быть прав, миссис Хиббен. Почему бы не выработать компромисс, позволяя ей приходить туда в пятницу?
- "Он может быть прав, миссис Хиббен. К чему терять время, перечитывая мелкие буквы, миссис Хиббен, если вы и я можем быть в этот момент уже у меня и дать себе волю? Я ещё крепок, беби. Не надолго, но крепок".
Три таблетки.
У всех нас свои фантазии. Ленни Брюс воображает, что наркотик в венах заставляет его прыгать. Ложь. То, что он действительно любит, - это жгут на руке, иголку, образ злого мальчишки, копающегося в респектабельном заду. Разрушитель. Разрушающий все подряд и размещающий на обломках фаллос на всеобщее обозрение. Суета, и только.
Я отговорил Ника от обожания Ленни. Он купил себе два его диска, беспрестанно проигрывает их, выучил их наизусть. Я рассказал ему о смертельной бледности насмерть исколовшегося в луже блевотины.
- Ты понимаешь, Ник, нет нужды восхищаться тем, что представляет Боб Хоуп, чтобы представить мерзость Ленни Брюса.
Отличный аргумент. Конец новой фазы. Нет больше дисков Ленни Брюса в квартире.
Три таблетки.
Святая пятница.
Рабочий день для католиков из агентства. Отпуск за свой счет. Но неявки отмечаются. Не являются, чтобы показать, что любят Папу, или приходят чтобы демонстрировать любовь к работе? Вначале было много отсутствующих. Теперь, кажется, отсутствуют все. И тем хуже для Папы.
Папа Джулиус. Дедушка Джулиус, святой с Бродвея.
- Если будет мальчик, назовем его Джулиан, - говорит Джоан.
- Он должен родиться в начале декабря. Мы назовем его Николас, отвечаю я.
Его назвали Николас Джулиан. Но он никогда не писал второе имя. Ему сделали обрезание. С дедом он ходил в синагогу, делал подарки бабушке каждый раз, как видел её, но в четырнадцать лет он мог забить гол с сорока метров и попасть мячом по десятицентовой монете. В чем-то выигрываешь, в чем-то проигрываешь.
Секретарша приготовила мне кофе, на этот раз с молоком и сахаром. Мисс Голливодж, последняя в списке неудачных секретарш. Когда она входит, чертова прическа "афро" занимает половину комнаты. Парик?
- Мистер Макманус сказал, что желал бы видеть вас как только вы приедете, мистер Хаббен.
Этот слащавый голос... У меня плохие и хорошие новости. Хорошие - три обостряющих чувства таблетки. Очень обостряющих. Плохие - вот это то обострение, позволяющее наблюдать за губами секретарши, выговаривающими каждый слог, и слышать эти слоги во всей их округлой красоте. Это может отвлечь самый солидный желудок.
- Спасибо, мисс Голливодж, - сказал я, а затем черт дернул меня за язык. - Это, случайно, не парик?
Губы задрожали.
- Да, мистер Хаббен.
- Да, мистер Хаббен.
Улыбается. Потому что чувствует свое превосходство.
Макманус в своем чудовищном кресле за отвратительным столом. Маленький, плохо выбритый, толстомордый. Но он был всегда плохо выбрит. И эта дымящая сигара с утра пораньше... Старина Чарли, самый непопулярный холостяк в Америке.
- Как дела, Пит?
- Отлично.
- По вам не скажешь. Выглядите вы ужасно.
- Чарли, мне надо просмотреть гору бумаг. Перейдем к делу, если можно?
- Конечно.
Он косится на сигару. Невероятный день, он решился и извиняется за мой чертов вид. Сегодня? Нет.
- Нет пока что покупателя на эту гору из шести тысяч полных собраний сочинений Грандаля? Сто двадцать тысяч томов с ценой каждого по два доллара?
- Идет понемногу.
- Черта с два! Распродавать остатки со склада придется вашим внукам!
- Чарли, мы дискутировали об этом десятки раз. Это долгая инвестиция. Рано или поздно мы вернем наши деньги.
- Вот как? Не думаете ли вы, что издание очередного романа Винса покроет наши расходы?
Мне не понравилось, каким тоном это было сказано.
- Не хотите ли вы сказать, что боитесь провала? Одумайтесь, Чарли, вы же знаете, что дело будет в шляпе.
- Да. Я знаю также, что Винс с Бетси приглашали меня вчера отобедать. И знаете, что они предложили мне на десерт?
- Что?
- Интересную новость. Винс хочет уйти от нас. У нас не будет его новой книги. Ни какой другой.
Хвала Господу за эти три таблетки! Но несмотря на их поддержку, я чувствовал себя оглушенным.
- Я не понимаю. Винс выжил из ума? Почему он хочет уйти от нас? Что на него нашло?
- О! Он кажется несчастным, Пит. Видимо, вы гораздо больше уделяли времени лауреатам, чем ему. Потому я вам советую съездить к нему и вернуть ему утраченное чувство юмора. Он нуждается в поклонении, Пит! Значит вы продемонстрируете , что обожаете его, и если понадобится, по мне хоть выставьте его зад в витрине "Брентано". В противном случае...
В противном случае...
В кабинете мои таблетки помогают снять стресс. В полдень я возвращаюсь к себе, к черту в дом.
Офелии нет. На телефонной книге записка. Крупными корявыми буквами мне сообщается:
"ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС "".
Ну вот. Послание можно бы расшифровать, будь для этого настроение, но сегодня не тот случай.
Три часа до прихода Ника из школы. Три долгих пустых часа.
Час теплой ванны. Снятие напряжения. Смазываю орудие, заставляю его играть, но не это! Лучшее наслаждение впереди. Вытираюсь; благоухающий, как попка младенца, перехожу в комнату.
Четыре чемодана на подставке; два для белья, один с париком, последний с обувью. Я не тороплюсь, тщательно выбираю. Сейчас час. Ник будет не раньше трех тридцати. Хватит времени для Вивьен.
Оффенбах и Орф в команде Вив? Костюм навеян Оффенбахом, музыка Орфа.
Живот тверд и упруг, птичка моя. Исполнительница канкана, прыгающая в ритме "Кармины Бураны". Вдохновение, душка. А теперь увеличим громкость. Сильнее. Еще сильнее. Растворимся в музыке.
Завершают дело обувь и парик. Парик с длинными черными волосами. Накладные ресницы. Помнишь боль от накладных ресниц поначалу? Макияж. Теперь посмотрим на результат. Посмотри поближе в зеркало, так как ты хочешь. Я осмелюсь сказать, дьявольское произведение искусства.
Орудие в руку, рука совершает регулярные движения, слишком медленные, посмотри поближе. Смотри в зеркало.
Смотри, Ник.
Ник?
Я живо оборачиваюсь. Он там, на пороге ванной комнаты, и смотрит на меня. Зрачки расширены, весь красный. Шок. Настоящий шок. Готов закатить глаза.
Он не падает в обморок, а садится в кресло в столовой, складывается пополам, готовый блевать.
Оба револьвера в футляре в последнем ящике комода. Он не видел, как я подошел к нему сзади, он не слышал меня в грохоте музыки. Пятнадцать сантиметров. Пуля в затылок.
Он ничего не узнал. Он был там, а затем перестал существовать. Безболезненно. И мгновенно.
Я не смотрю. Возвращаюсь в ванную, закрываю дверь, засовываю дуло в рот и силюсь нажать на курок, прилагаю усилие, затем приставляю ствол к груди и стреляю.
Тишина.
"Кармина Бурана" кончилась.
И когда тяжесть рук и ног достигнет того огненного шара в моей груди, чтобы загасить огонь, со мной тоже будет кончено.
Медленно, болезненно,тяжело я отдам концы. Spurlos versenkt.
Послушай меня, Ник.
Ник, послушай меня.
Мы должны быть вдвоем. Я не могу оставить тебя в живых после того, что ты видел, ибо ты не сможешь жить, не питая отвращения ко мне. Как и я не создан жить без тебя. Потому это акт любви. Последний и полный акт любви. Это необходимо. Иначе нет смысла, не так ли?
То, что не имеет смысла, то, что заставляет задуматься о происшедшем, Ник, - твое появление в неурочное время. Ты пришел слишком рано. И не предупредив. Если бы только у тебя был в квартире телефон, чтобы оставить записку...
Послание на телефонной книжке! Но у меня не было времени расшифровать его, ибо ждала Вивьен.
"ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
Пятница. Но пятница святая. День отдыха.
"ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
О, Боже мой, Господь небесный, Офелия, глупая Офелия, жалкая чертова Немезида, что он сказал тебе по телефону?
Разве не это:
- "Если папа позвонит, скажи ему, что у меня сегодня нет занятий в школе, поэтому я буду в час"?
Так и было, Офелия?
Так и было?
ТАК ВСЕ И БЫЛО!