«Гегемоны литературных карьеров»
«Слабый аргумент – повысить голос».
У. ЧерчилльКак-то повелось в моей литературной жизни, что вслед за некоторым успехом тут же появляется бойкий байков и щелкает по носу. С одной стороны это неплохо, потому что держит в тонусе и быстро возвращает на родную уфимскую землю. И с другой стороны тоже неплохо: когда в твой почтовый ящик сыплют шелуху от семечек, то вроде бы и ты имеешь право позвонить участковому. Но ближе к теме и поменьше метафор – оппоненты этого не любят. Ответить на «фигляра» – это, конечно же, формальная причина, достаточно усмехнуться и забыть. Беспокоит другое. Как ни крути, Эдуард Байков со всеми своими псевдонимами – единственный, постоянно освещающий русскоязычную республиканскую литературу, и потому вполне может дезориентировать молодых авторов, а то и сломать чью-то хрупкую литературную судьбу, а этого допускать никак нельзя, поэтому «звоню участковому».
Попробуем разобраться, что собой представляет наш монополист. В силу своей профессии, знакомлюсь с творчеством Байкова постоянно и не первый год. Несмотря на длительное общение, остаюсь до сих пор в некотором недоумении: откуда у Эдуарда такие пристрастия к «реализму» и неприятие масскультуры, тогда как сам он пишет исключительно фантазийную беллетристику, щедро сдобренную мистикой, весьма подозрительной эротикой и «чикатиловскими» смертоубийствами. Что это, плюрализм в одной голове или тривиальная попытка напечататься любой ценой? Первое предположение рассматривать не будем – это вне моей компетенции, остановимся на втором. Конечно, можно наступить на горло своим персонажам, благо, они редко вызывают другое желание, выбрать доминирующую на данном литпространстве идеологию, заручиться поддержкой опытных литераторов и попытаться реализоваться через путь, пройденный многими раннее. Но не надо забывать, что и на этой магистрали требуются определенные интеллектуальные затраты в виде изворотливости, хитрости и, опять же, непрямолинейного фимиама. Ведь это же смешно (для удобства обращаюсь только к представленной рядом статье): кругом апокалипсис, книга умерла, читатель полумертв, да и тот – тупой извращенец. Но, чу! – есть еще литературный оазис на южном Урале, «поражающий до глубины души» своими авторами. Далее идет стандартный восторженный пересказ содержания представленных произведений, «за исключением одного». Но как можно не видеть, что все авторы (три хороших и один плохой) очень разные, и даже среди «хороших», при кажущейся их равновеликости, существуют значительные отличия, как в языковой стилистике, так и в построении сюжета, которые требуют не наивного восторга, а вдумчивого анализа. Сомневаюсь, что разбором, опубликованным выше, можно потрафить мэтрам и изданию, по иронии судьбы представителем которого я и являюсь. В конце концов, не надо редакции пускать пыль в глаза, у нас почти все очкарики и защищены от пыли стенгазетной хулы, как, впрочем, и лести.
Но возвращаюсь к посылу моей реплики, точнее к гипотетическому молодому автору: прежде чем пить валерьянку после разгромной статьи любого критика, посмотри, кого этот критик хвалит, что он пишет «для себя» и насколько последователен в своем мировоззрении, если, конечно, оно у него есть.
А нынешнему лидеру литгруппы «Фантастика Башкортостана», из которой вышло достаточно экзотических творцов свободного слова, желаю, наконец, определиться со своими пристрастиями и стучать в один барабан.
Игорь Фролов
«Свой среди чужих, или Премия за реализм»
Сегодня 15 января 2004 года – 113 лет со дня рождения Осипа Мандельштама. Тем не менее, говорить будем о другом. С нетерпением ожидаю известий о событии, которое должно вот-вот состояться в Москве в музее Марины Цветаевой. Там и сейчас высокое жюри определяет лауреата литературной премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ года, учрежденной журналом «Новый мир». Премия имени Казакова, дом имени Цветаевой, а день – имени Мандельштама – пространственно-временные координаты не совсем соответствуют. Но это всего лишь придирки – ускорение, которое должны придавать нашей литературе подобные премии, как и всякое ускорение, есть абсолют, а, значит, не зависит от выбранной системы отсчета.
Причина, по которой я с таким вниманием отнесся к далекому мероприятию, проста. В шорт-листе премии, включающем в алфавитном порядке шесть участников, на первом месте значится: «ЮРИЙ ГОРЮХИН «Канцелярский клей Августа Мебиуса» – «Бельские просторы», Уфа, 2003, № 11».
Это уже не первое «хождение» уфимского писателя Горюхина в Москву за славой – в прошлом году его повесть «Встречное движение» претендовала на премию им. Белкина за лучшую повесть года. Тогда гран-при забрала «одна из лучших писателей современности» и постоянная соискательница-получательница различных премий Марина Вишневецкая со своими «Опытами» (которые так и просятся к переименованию в «Опусы», чтобы Монтеню стыдно не было). Однако то, что Горюхин попал в белкинский шорт-лист – уже само по себе немалое достижение.
На наших глазах в течение какого-то года уфимский писатель вдруг вошел в обойму литературных имен, которые сегодня занимают первые места в российской словесности. Такое стремительное продвижение по любой логике должно быть отмечено на родине первопроходца – например, изданием в местном государственном издательстве томика избранного. К своим 37 годам Горюхин написал и опубликовал немало, есть из чего выбрать. Но на это рассчитывать не приходится – мы уже привыкли, что провинциальные издательские сети обладают большим сопротивлением, да и Москва нам не указ – мало ли кто там, в Москве еще понравится. Но, скорее всего, дело в другом – люди, от которых такие решения зависят, просто не слышали про победы члена Союза писателей Горюхина. А эти победы, между прочим, создают Уфе и республике новую литературную известность, которая с оных времен изрядно поувяла.
Однако вернемся к премии, о присуждении которой я все еще жду вестей. Дело к ночи, но даже стремительный Интернет, где новости прибывают поминутно, глухо молчит. Чтобы отвлечься, просматриваю рассказы номинантов, игнорируя Горюхина – его «Клей» читал еще горячим, в компьютерной «рукописи», а потом и в журнале. Уфимскому читателю сегодня ближе до «Бельских просторов», чем до полузатопленных в перестроечной памяти новых миров, знамен, и дружб народов с размещенным в них творчеством остальных претендентов. Поэтому, раз уж взялся читать, коротко и пристрастно обозрю команду, играющую против нашего Юрия Александровича. Начнем с конца представленного жюри списка.
СЕРГЕЙ СОЛОУХ «Метаморфозы» – «Знамя», 2003, № 12. Печатается уже лет двадцать. Видимо за такой срок устал писать сколько-нибудь пространно – «Метаморфозы» исполнены в манере морзянки – предложения составлены из двух-трех, а то и одного, слов. «В столешнице есть вырез. Даже два. Предполагалась полочка. Бюро. Вся мебель в школе такая. Полуфабрикат». Так пишут, когда писать вовсе не о чем и незачем – разве что за премию – и перо поднимается по лестнице текста с одышкой, по шажочку – вот и я, как впечатлительный читатель, начинаю задыхаться. Спасаясь от собственной скуки, Солоух играет в метаморфозы – превращает слово «муха» в слово «слон». Впрочем, играл не зря – муха, помещенная в шорт-лист, уже считается на слоновьей должности.
ДМИТРИЙ ПРИТУЛА «Счастливый день» – «Нева», Санкт-Петербург, 2003, № 9. Рассказ про то, как заболела бабушка, воспитывающая внучку-сиротку. Катарсис в том, что из-за своей немощи была вынуждена продать девочку в добрые американские руки. Слог эпистолярный, средне-гражданского уровня. Рассчитан на аудиторию «мыльных опер».
ИРИНА ПОЛЯНСКАЯ «Утюжок и мороженое» – «Знамя», 2003, № 1. Полянская пишет хорошо – стилистически гибко, психологически тонко, с выверенным осторожным мастерством. Но представленный рассказ есть наглядный пример расхождения векторов мастерства и выбранной темы. Снова детство, детские проблемы, перетащенные во взрослую философию с уклоном во фрейдистские комплексы. Контур, нарисованный Агнией Барто и раскрашенный красками палитры Полянской. Ощущение такое, что рассказ был наспех сделан из странички дневника или записной книжки, и это вызывает сожаление.
АФАНАСИЙ МАМЕДОВ «Письмо от Ларисы В.» – «Дружба народов», 2003, № 9. Не скажу, что плохой прозаик, наоборот – начало рассказа интригует – некий сплав Бунина с Маркесом. Но дальше все идет по нисходящей и довольно круто – главная героиня, русская женщина работает без визы в Греции домработницей у греческого полковника. Наверное, полковнику никто не пишет, поэтому он устремляет свою греко-сатирианскую похоть на дочь домработницы (конечно, Наташу), требуя половой сатисфакции под страхом выдачи русских властям. А когда русские не сдаются, приводит угрозу в исполнение. Рассказ сдувается на глазах, превращаясь в женскую прозу мужского пошива.
ВЛАДИМИР МАКАНИН «Могли ли демократы написать гимн…» – «Новый мир», 2003, № 10. Грустно наблюдать, как на глазах читателей, помнящих «Ключарева и Алимушкина», тот же самый, но стареющий автор пытается вприпрыжку угнаться то ли за электровозом современности, то ли за ускользающей половой мощью. «Ее аханье раззадоривает (особенно самый первый, взрывной ах)». Неутомимый герой Маканина – ровесник автора, а героиня-любовница младше героя на целую пушкинскую жизнь. Она ласково называет его «старым козлом» и шепчет в ухо «великий глагол». Где-то на первом этаже всю ночь пьет муж-политик, не чувствуя, как ветвятся его рога. Я понимаю, что человек ностальгирует по молодости, когда хотелось и моглось всю ночь напролет, но бесконечное «а-ах» ненасытной маканинской героини меня лично раззадорило только на эти строки.
Такие вот претенденты. Из пятерых вышеназванных, пожалуй, наиболее симпатична проза Ирины Полянской, но представленный рассказ – далеко не вершина (хотя по сравнению с соседями таковой кажется). Это говорит всего лишь о критериях отбора, которыми руководствуется жюри, – а иначе – в который уже раз! – придется констатировать смерть российского рассказа. Но даже по нашим местным публикациям видно, что появляются молодые, интересные, – по стране их наберется не на один лонг-лист – значит, опасения о смерти отпадают. Определенно, все дело во вкусах членов жюри, а об этом эфемерном предмете, как известно, не спорят.
Нынешний московский взгляд на литературу отражает усталость дегустаторов чужого слова. Как сказал одному молодому и талантливому провинциалу редактор отдела прозы толстого московского журнала, «нам нужна литература, привычная и понятная пожилым людям». Действительно, зачем тревожить самолюбие пожилых новым словом, если поток добротной серости неиссякаем – из него всегда можно зачерпнуть кружек пять нового соцреализма. Судя по шорт-листу «казаковки», жюри чересчур строго придерживалось титула «именатора» премии: Юрий Казаков – писатель-реалист. Именно поэтому кандидаты оказались такими, какими оказались – линейное письмо, украшенное небольшими стилистическими виньетками, и отсутствие второго (о третьем не говорю) измерения, куда в поисках новизны может заглянуть одуревший от унылого однообразия читатель.
В статье «Ждущие лавров» («Время новостей», № 236) Андрей Немзер посетовал: «Даже и не знаю, за кого болеть: и Полянская – мастер, и Мамедов, и Солоух, и к Горюхину душа лежит». Простая, на первый взгляд, фраза, однако есть в ней один нюанс. Ласковое упоминание Горюхина в одном ряду с Мамедовым и Солоухом можно рассматривать двояко: либо Немзер снисходительно потрепал автора «Клея» по плечу (не мастер, как остальные, но зато славный малый), либо намекнул, что к остальным у него, Немзера, лежит не душа, а расчет и знание премиального закулисья. Хочется надеяться именно на второе. Можно усмотреть в эти словах и намек на то, что Горюхину стоит рассчитывать не на премию, а на приз «критических симпатий».
Скорее всего, так и случится. И, думаю, жюри будет по-своему право, отодвинув уфимского прозаика. Если до того не разобрались, то на финише уж точно остановят контрабандиста, который, прикинувшись своим, пытается протащить через барьеры иную литературу. На первый взгляд он и правда выглядит как реалист – и даже сверхреалист, выстраивающий реальность на уровне жесткой схемы. Пространство его прозы кажется плоским как бильярдный стол, герои монолитны и непроницаемы как шары слоновой кости, и взаимодействуют между собой по законам ньютоновской механики. Автор показывает читателю стол сразу после «разбоя» пирамиды – моментальный снимок полной шаровой энтропии. Посторонний взгляд видит хаос – но начинает действовать невидимый игрок, и постепенно, сталкиваясь под точно рассчитанными углами, герой за героем, шар за шаром укладываются в предназначенные им лузы. Пространство стола пустеет и вновь превращается в чистый лист, готовый к новой игре автора. Тут-то и понимаешь, что первоначальная позиция является не следствием случайного «разбоя», а тщательно выстроенным этюдом – и эта аналогия уводит нас от бильярда к другому умному занятию – шахматной композиции. Горюхинская проза оказывается объемной, включая в себя и самого автора в качестве действующего лица – главного, но стоящего на втором плане. И все множество героев оказывается неким хитрым геометрическим образованием, подобным японскому саду камней, или тому самому листу Мебиуса.
Даже сейчас, пытаясь приблизиться к простому и понятному определению горюхинской прозы, я незаметно для себя свернул в словесные дебри – а это означает, что литературно-математическая игра вовлекает в свою орбиту и читателя. Скажу по секрету: писатель Горюхин беззастенчиво пользуется читателями как теми библейскими животными – он просто-напросто изгоняет в нас своих мизантропийных бесов, стравливает свой хаос – но делает все это с приятным ненавязчивым юмором (слава Богу, хоть не подталкивает потом к обрыву). Однако это не значит, что, склеив весь сонм горюхинских героев в одного, мы получим личность автора. Если это и будет Горюхин, то не пишущий, не демиург, компенсирующий демиургством бессмысленность бытия большинства своих героев. А весь смысл находится вне этих героев, и даже вне их междоусобных отношений. Он – в игре автора, в способе его решения созданной им же исходной позиции. Литературная композиция – отдельная ниша современной прозы, и мне кажется, что в России сегодня ее занимает один Горюхин.
Этого достаточно, чтобы понять: Юрий Горюхин – не реалист «по-казаковски», и поэтому пойдет вне конкурса, как приглашенный гость. Как чужой. Но и такой результат есть результат. Можно предположить, что в этом году «Новый мир» (как в прошлом – «Знамя») откроет перед Горюхиным свои двери, пропустит пару его рассказов, а то и целую повесть. Там, глядишь, и третье хождение за славой завершится, наконец, удачей. Вот только, судя по слабеющему не по дням, а по часам творчеству обивающих пороги подобных конкурсов, занятие это вредное. Наверное, работает некий закон сохранения – пока фамилия набирает очки, важность собственной литературы отступает на задний план – успеть бы хоть что-то сварганить и разложить веером: для Белкина, для Казакова, Григорьева, Букера, Нобеля… Хочу пожелать Горюхину не поддаваться этому премиальному синдрому – но продолжать подъем, если уж поймал восходящий поток. А новостей из Москвы в эту ночь я так и не дождался.
P. S. 16 января. Только вечером в сетевом «Русском журнале» появилась статья члена жюри конкурса Михаила Эдельштейна «Русский рассказ: взгляд изнутри». Из нее я узнал, что «лауреатом премии имени Юрия Казакова стала Ирина Полянская, чей рассказ «Утюжок и мороженое» жюри сочло лучшим». Искренне поздравляю писательницу с премией, а жюри – с достойным выбором.
В подтверждение моей догадки о «критических симпатиях»: если в прошлом году Михаил Эдельштейн довольно критично отозвался о повести Юрия Горюхина «Встречное движение», то сегодня, говоря о «Канцелярском клее Августа Мебиуса», он отметил «изящный узор этого странного и грустного рассказа с загадочным названием, с очень ярким и неожиданным финалом, рассказа об одиночестве, о тоске, об отсутствии любви, о беге времени».
Все действительно меняется – и, как обычно, в лучшую сторону.
Игорь Фролов
«Возвращение Эвридики»
(Послесловие к подборке современной американской поэзии)
«Увидит, что вполоборота иду,
что предана мертвым, что большего чуда,
чем с ними остаться… – он не осилит ту,
предписанную ему, и рванет отсюда».
В. Гандельсман, «Эвридика».Иллюзии дилетанта
Любить переводную поэзию трудно. Не покидает ощущение некоего подлога, путаются подстрочные сомнения – тот ли размер, та ли интонация, тот ли смысл? Подозрение в испорченности переводческого телефона не дают расслабиться и получить удовольствие. Чаще всего проба на истину невозможна – для этого требуются оригиналы, которых, как правило, нет под рукой. Но когда в результате несчастного случая на стол привередливого читателя ложится правильная книга – страницы поделены поровну: чужие закорючки слева, кириллица справа – вот тут и происходит катастрофа.
Об этом крушении иллюзий мы и поговорим. Сразу предупреждаю, что все дальнейшие измышления основаны на собственном опыте, поскольку себя в первую очередь и отношу к библиофилу со средним уровнем английского языка, и с жаждой читать оригиналы. Противоречие между запросами и возможностями поддается разрешению только после долгого плавания в море чужого языка. Но эмиграция уже не светит или не грозит, значит, такой практики не предвидится. Зато попытки реконструкции малыми средствами весьма плодотворны, поскольку результаты парадоксальны. Ими и хочу поделиться.