Но цивилизованный мир не рухнул. Даже я, ожесточившийся римский патриций, вынужден был это признать.
Среди франков появился великий полководец, прозванный впоследствии Шарлеманем, и ему удалось одержать немало побед, чтобы сохранять на Западе шаткий мир. Со временем вокруг него собрались придворные, питавшие хрупкий интерес к древнеримской литературе.
Но по большому счету только Церковь поддерживала жизнь обрывков той культуры, что существовала в Риме моего времени. Разве не ирония судьбы – христианство, бунтарская религия, родившаяся из мученичества в эпоху старой Римской империи, стала хранительницей древних рукописей, древнего языка, древней поэзии, древнего красноречия.
С веками я становился могущественнее; каждый талант, что подарила мне Кровь, усиливался. Лежа в святилище рядом с Матерью и Отцом, я слышал голоса людей в отдаленных селениях. Я слышал, как мимо проходит случайный вампир. Слышал мысли и молитвы.
Наконец я обрел Заоблачный дар. Мне больше не приходилось карабкаться по горным склонам. Стоило лишь приказать себе подняться с дороги – и я оказывался у потайной двери. Это свойство пугало меня, но я любил им пользоваться, ибо, набравшись сил, мог преодолевать значительные расстояния.
Между тем на территории, ранее принадлежавшей воинственным варварским племенам, начали появляться замки и церкви. Заоблачный дар поднимал меня на горные вершины, где воздвигались великолепные строения, а иногда я даже проскальзывал во внутренние покои.
Я был скитальцем в вечности, лазутчиком среди чужих сердец. Кровавым существом, не ведавшим смерти и в конце концов позабывшим о времени.
Иногда я парил, подхваченный ветрами. И постоянно плыл по течению чужих жизней. В горном склепе я рисовал фрески для Тех, Кого Следует Оберегать, для разнообразия нарисовав древних египтян, приносящих жертвенные дары, и хранил несколько книг, проливавших бальзам на мою больную душу.
В монастырях я любил подсматривать за монахами. Мне нравилось наблюдать за их работой в скрипториях: отрадно было видеть, что они бережно сохраняют поэзию греков и римлян. Под утро я забирался в библиотеки и, накинув капюшон, склонялся над пюпитром, чтобы почитать древние стихи или исторические сочинения.
Меня ни разу не обнаружили. Я был слишком хитер. И часто таился у стен часовни, предпочитая умиротворяющие распевы монахов или перезвон колоколов прогулкам под монастырскими сводами.
Тем временем столь любимое мной искусство Греции и Рима вымерло окончательно. На смену ему пришла суровая церковная скульптура и живопись. Пропорции и натурализм не имели значения. Важнейшая задача состояла в том, чтобы выразить безграничную приверженность Богу.
Человеческие фигуры, запечатленные на картинах или высеченные в камне, часто выглядели преувеличенно худыми. Повсюду господствовал гротеск. Не из-за нехватки знаний или мастерства, ибо манускрипты иллюстрировались с величайшим терпением, а на монастыри и церкви тратились огромные деньги. Создатели произведений искусства могли бы сделать все, что угодно. То был сознательный выбор. Искусству не позволялось быть чувственным. Ему предписывалось быть благочестивым. И мрачным. Так были утеряны классические каноны.
Разумеется, я и в новом мире находил свои чудеса – не стану отрицать. Заоблачный дар переносил меня к величественным готическим соборам, чьи высокие арки превосходили все, что мне доводилось увидеть. Красота тех соборов потрясала меня до глубины души. Я восхищался рыночными городками, появлявшимися по всей Европе. По-видимому, торговля и ремесла утихомирили землю, которую не смогла усмирить война.
Повсюду заговорили на новых наречиях. Элита предпочитала французский язык. Но в Европе говорили и по-английски, и по-немецки, и по-итальянски.
Я смотрел, как развивается жизнь, но ничего не видел. И наконец где-то около одна тысяча двухсотого года – точно не помню – я лег на пол склепа и надолго уснул.
Я устал от мира, а сила моя невероятно возросла. Я поведал свои намерения Тем, Кого Следует Оберегать, объяснил, что лампы догорят и погаснут, оставив Мать и Отца во тьме, и заранее попросил прощения. Я устал. Мне хотелось уснуть и долго-долго не просыпаться.
Во сне я продолжал учиться. Мой сверхъестественный слух до того обострился, что я ни на миг не оставался в тишине. Я не мог скрыться от голосов тех, кто хотел быть услышанным, будь то человек или вампир. Не мог сбежать от плавного хода истории.
Она настигала меня в тайном укрытии среди Альпийских гор. Я слышал молитвы Италии. Я слышал молитвы Галлии, превратившейся в страну под названием Франция.
Я слышал стенания душ, страдавших от ужасной болезни четырнадцатого века, известной как Черная смерть.
В темноте я открывал глаза. Прислушивался. И учился.
Наконец я поднялся и отправился в самое сердце Италии, страшась за судьбу всего мира. Мне необходимо было собственными глазами увидеть горячо любимую страну. Я должен был вернуться.
Прежде я никогда не бывал в том месте, откуда взывали ко мне во сне многие и многие. Оказалось, что это новый город – Венеция. Во времена Цезаря его еще не существовало, а теперь он превратился в большой порт и, вполне возможно, стал величайшим населенным пунктом Европы. Один из кораблей, заходивших в гавань, привез туда Черную смерть, и тысячи людей стали жертвами эпидемии.
Мне еще не доводилось бывать в Венеции. Теперь же я обнаружил величественный город, с множеством прекрасных дворцов, стоящих по берегам темно-зеленых каналов. Но правила городом Черная смерть, ежедневно уносившая сотни людей. Их трупы на паромах вывозили на острова городской лагуны и там как можно глубже закапывали.
Повсюду царило запустение, отовсюду доносились рыдания. Люди собирались вместе, чтобы умереть, со лбов градом катился пот, тела покрывались неизлечимыми язвами. Воздух пропитался зловонием смерти. Кто-то пытался сбежать из города, другие оставались с родными и близкими, чтобы разделить их страдания.
Прежде мне никогда не доводилось сталкиваться с подобной эпидемией. И подумать только: страшный мор разразился в городе удивительной красоты! Я впадал в немое уныние, созерцая чудесную церковь Сан-Марко, сохранившую изысканные следы влияния Византии, манящее великолепие дворцов. Отсюда многочисленные торговые суда отправлялись во многие порты, в том числе и в богатую Византию.
Я не мог не разрыдаться. Не время рассматривать при свете факела великолепные картины и статуи. Пора уходить – из простого уважения к мертвым, пусть я давно перестал быть частью человечества.
И я направился на юг, в другой город – во Флоренцию, лежавшую в самом сердце Тосканы – прекрасной и плодородной земли.
Как видишь, Рима я в тот момент избегал. Я не выдержал бы зрелища родного дома, лежавшего в развалинах. Не перенес бы вида Рима, охваченного чумой.
Поэтому мой выбор пал на Флоренцию, новый для меня город, процветающий, хотя и не такой богатый, как Венеция, и не такой красивый, несмотря на огромные дворцы и мощеные улицы.
И что я увидел? Все ту же ужасную картину. Злокозненные негодяи требовали плату за то, чтобы убрать мертвые тела, частенько избивая больных и тех, кто ухаживал за ними. У каждой двери лежало по шесть-семь трупов. Священники сновали по городу, освещая себе путь факелами, чтобы исполнить долг перед умирающими. И повсюду стоял тот же стойкий зловонный дух, что и в Венеции, – запах, означавший конец всему.
Обессилев от горя, я пробрался в церковь, стоявшую неподалеку от центра Флоренции – не скажу точно, что это был за храм, – и прислонился к стене, созерцая озаренную свечами дарохранительницу, размышляя и вопрошая в унисон со взывающими к Небесам смертными: что сталось с нашим миром?
Я видел, как подвергались гонениям христиане; я видел, как варвары грабили города; я видел, как Восток поссорился с Западом и порвал с ним всякую связь; я видел, как воины ислама вели священную войну против неверных; а теперь узрел болезнь, совершавшую траурное шествие по миру.
Как же изменился этот мир с того года, когда я покинул Константинополь! Европейские города росли, богатели и расцветали. Орды варваров осели и стали цивилизованными народами. Византия прочно скрепила союз городов Востока.
И надо же было нагрянуть жуткому бедствию – чуме!
Интересно, почему я остался в живых? Почему мне выпало стать вечным свидетелем чудес и трагедий? Что делать с тем, что представало моим глазам?
Но и окутанный печалью, я обращал внимание на красоту церкви, на мириады зажженных свечей, а заприметив цветной блик справа от высокого алтаря в одной из часовен, я направился туда, не сомневаясь, что найду превосходные картины.
Никто из истово молившихся прихожан не обратил внимания на фигуру, облаченную в красный бархатный плащ с капюшоном, быстро и неслышно пробравшуюся к открытой двери часовни, чтобы взглянуть на произведения искусства.
Ах, если бы свечи горели ярче! Если бы я осмелился зажечь факел. Но ведь я обладал зрением вампира – мне ли жаловаться? И в той часовне я увидел полотна, написанные совершенно по-новому. Да, они были религиозны, да, они были строги, да, они были благочестивы, но в них горела искра того, что при желании можно назвать величием.
Автору удалось подобрать удивительную смесь разнообразнейших элементов. Несмотря на печаль, я ощутил глубокую радость, но тут внимание мое привлек тихий смертный голос. Он звучал так тихо, что обычный человек вряд ли смог бы разобрать слова.
– Он умер, – проговорил смертный. – Все умерли, все художники, что работали здесь.
Лицо мое исказилось от боли.
– Их забрала чума, – продолжил человек.
Он, как и я, скрывал лицо под капюшоном, только его плащ был темнее, а глаза лихорадочно блестели.
– Не бойся, – сказал он. – Я переболел, но остался жив и не передаю заразу – понимаешь? Но они умерли, эти художники. Их больше нет. Чума забрала их, и с ними ушло все, что они знали и умели.
– А ты? – спросил я. – Ты художник?
Он кивнул.
– Они были моими учителями, – ответил он, показывая на стены. – Наш труд остался незавершенным. Одному мне не закончить.
– Непременно закончи! – воскликнул я и потянулся за кошельком.
Я извлек несколько золотых монет и протянул ему.
– Думаешь, это поможет? – уныло спросил он.
– Больше у меня ничего нет, – сказал я. – Быть может, ты купишь себе уединение и покой. И сможешь снова начать творить.
Я повернулся, чтобы уйти.
– Не оставляй меня, – неожиданно попросил он.
Я обернулся и взглянул на незнакомца. Он смотрел мне прямо в глаза – пристально, настойчиво.
– Все умирают, а мы с тобой – нет, – продолжал он. – Не уходи. Пойдем, выпьем вина. Останься со мной.
– Не могу, – отказался я, дрожа с головы до ног, чувствуя, что слишком увлекся и нахожусь на грани убийства. – Если бы мог, я бы остался.
И я покинул Флоренцию, чтобы вернуться в святилище Тех, Кого Следует Оберегать.
Я лег и надолго уснул, обвиняя себя в трусости за то, что не доехал до Рима, и радуясь, что не выпил до капли кровь возвышенной души, обратившейся ко мне в церкви.
Но я изменился и знал, что никогда не стану прежним.
Во флорентийской церкви я познал новое искусство. И это искусство даровало мне надежду.
«Предоставим эпидемии идти естественным ходом», – решил я и закрыл глаза.
И чума в конце концов отступила.
Новая Европа запела на разные голоса.
Она пела о новых городах, о великих победах и сокрушительных поражениях. Вся Европа находилась в состоянии трансформации. Торговля и процветание вскормили искусство и культуру – подобно тому как это делали в прошлом королевские дворы, соборы и монастыри.
Она пела о человеке по фамилии Гутенберг из города Майнца – он изобрел печатный станок и сотнями изготавливал дешевые книги. Простонародье могло купить себе Священное Писание, Часослов, сборники комических рассказов и чудесных стихов. Новые печатные станки устанавливались по всей Европе.
Она пела о трагическом падении Константинополя под натиском непобедимой турецкой армии. Но гордые города Запада уже не зависели от покровительства далекой Греческой империи. Плач по Константинополю остался без внимания.
Италию, мою Италию, освещало величие Венеции, Флоренции и Рима.
Пришло время покинуть мой склеп.
Я очнулся от волнующих грез.
Пришло время увидеть этот мир, которому исполнилось одна тысяча четыреста восемьдесят два года, если считать от Рождества Христова.
Точно не знаю, почему я выбрал тот год, но меня настойчиво призывали голоса Венеции и Флоренции, а я успел повидать эти города в дни лишений и скорби. Теперь мне безумно хотелось взглянуть на них во всем великолепии.
Но прежде нужно отправиться домой, на юг, в Рим.
И вот я снова зажег перед возлюбленными Прародителями масляные лампы, стер пыль с их украшений и непрочных одежд, помолился им по обычаю и отправился навстречу одному из самых славных столетий, что довелось прожить западному миру.
Глава 14
Я отправился в Рим. Меньшее меня не устраивало. Увиденное кольнуло мне сердце, но и поразило до глубины души. Рим стал огромным оживленным городом, твердо намеренным подняться из многослойных руин, полным купцов и мастеровых, что не покладая рук работали над грандиозными дворцами Папы, кардиналов и других богачей.
Старый Форум и Колизей сохранились. Я узнал многие достопримечательности Рима времен империи – например, руины арки Константина. Но строители бессовестно растаскивали древние камни для новых зданий. Однако ученые исследовали древние развалины, и многие отстаивали необходимость поддержания их в существующем виде.
Казалось, новая эпоха стремилась сохранить хотя бы то немногое, что осталось в наследство от той эпохи, когда я появился на свет, перенять опыт древних времен, подражать их искусству и поэзии. Кипящая энергия этого процесса превосходила самые смелые ожидания.
Как яснее выразиться? Эра процветания, эра торговли и банков, когда тысячи людей стали одеваться в превосходное платье из плотного бархата и влюбились в красоту Древнего Рима и Древней Греции!
Ни разу на протяжении тех столетий, что я, утомленный, пролежал в горном склепе, мне не приходила в голову мысль о подобном перевороте. Поначалу я пришел в такой экстаз от увиденного, что мог только прогуливаться по грязным улицам, обращаясь со всей любезностью к прохожим с вопросами о том, что происходит вокруг и что они думают о времени, в котором живут.
Разумеется, я разговаривал на новом языке – итальянском, выросшем из старой латыни, и вскоре уши мои свыклись с его звучанием. Оказалось, что итальянский язык красив. К тому же, как я вскоре выяснил, ученые хорошо знали и греческий, и латынь.
Из многочисленных ответов на мои вопросы я также узнал, что Флоренция и Венеция, как считалось, ушли далеко вперед от Рима в своем духовном перерождении, но если Папа проявит настойчивость, все еще изменится.
Папа давно уже перестал быть просто правителем христиан. Он решил, что Рим должен стать поистине культурной столицей мира, и пристально следил не только за возведением базилики Святого Петра, но и за строительством и росписью Сикстинской капеллы – большого сооружения, выросшего в пределах его собственного дворца.
Для росписи стен художников вывозили из Флоренции, и достоинства уже законченных фресок с интересом обсуждал весь город.
Я старался проводить как можно больше времени на улицах и в тавернах, прислушиваясь к сплетням и слухам, а однажды направился в папский дворец, чтобы увидеть Сикстинскую капеллу своими глазами.
Судьбоносная ночь!
За те мрачные века, что я провел в одиночестве, оставив Зенобию и Авикуса, мне доводилось дарить свое сердце как смертным, так и произведениям искусства, но ничто из пережитого не подготовило меня к тому, что я узрел, попав в Сикстинскую капеллу.
Имей в виду, что я говорю не о Микеланджело, чья работа в капелле знаменита на весь мир, – ведь в те годы Микеланджело был еще ребенком. Ему только предстояло расписать плафон и своды.
Нет, не труд Микеланджело увидел я в ту судьбоносную ночь. Забудь о Микеланджело.
То была работа другого художника.
С легкостью пробравшись мимо дворцовых стражей, я очутился в просторной прямоугольной часовне, предназначенной в будущем не для широкой публики, но для проведения особо торжественных церемоний.
Среди огромного числа фресок я сразу выделил одну – гигантского размера, мастерски и с блеском выполненные персонажи которой подчинялись, по-видимому, одному и тому же исполненному достоинства старцу с золотым свечением вокруг головы, изображенному среди трех различных групп людей.
Я не был готов столкнуться с натурализмом бессчетных фигур, живых, но величественных выражений лиц и одежд, ниспадавших грациозными складками.
Все три восхитительно запечатленные группы людей, охваченные сильным волнением, смотрели на седовласого старика с исходящим от лба золотым ореолом. Со строгим и спокойным лицом старец давал людям наставления, бранил их или чему-то учил.
Все сосуществовали в гармонии, о которой я не смел и помыслить, и хотя одно только исполнение персонажей уже гарантировало шедевру признание, автор добавил восхитительное изображение дикой местности и девственной красоты мира.
Два великолепных современных корабля стояли на якоре в далекой гавани, а за ними на фоне ярко-голубого неба высились горные массивы. С правой стороны, украшенная золотом, стояла та самая арка Константина, что до сих пор сохранилась в Риме, а также колонны другой римской постройки – горделивый фрагмент былого величия. На заднем плане виднелся мрачный замок.
Какая сложность, какие необъяснимые сочетания, какая странная тематика! И каждое человеческое лицо неотразимо, каждая рука выписана с тщательностью и изяществом.