– Берите его под руки. – Проходя мимо моллюсков, Мартенс небрежно пнул ближайшего: – Ну что, наслаждайтесь теперь! Благоволейте, поклоняйтесь!
Тот судорожно взмахнул щупальцами, но даже не попытался прикрыться. Лишь выкрикивал две жалобные повторяющиеся ноты, снова и снова…
До берега добрались на удивление быстро. За спиной, во тьме, слышно было, как ступает, оскользаясь на изломанных плитах, тварь. Дарвин и Джезайя разделились и сбивали ее с толку, размахивая фонарями.
– Чертов Уилкинсон! Сбежал! Сэр, он сбежал!
– Вижу, Байно, не кричите. Но он оставил нам лишнюю пару весел и второй вельбот. Стреляйте в воздух! Дадим знать Дарвину и Филлипсу, что пора возвращаться.
Фицрой промолчал о том, что он лишился того ощущения, которое вело его к острову. Искать «Бигль» придется самим, наудачу, – но сейчас у них имелись проблемы посерьезней.
Дарвин и Филлипс не замедлили явиться, оба были запыхавшиеся и изрядно напуганные.
– Вы обратили внимание? Похоже, мы имеем дело с уникальным…
– Господи, Дарвин, это в конце концов непорядочно! Мы тут все едва не передохли от страху, а вы, похоже, в полном восторге, – ну так хотя бы держите его при себе. На весла, на весла, что вы стоите?! Даже это ваше «уникальное» пошевеливается бодрее вас.
Они отплыли, когда тьма на горизонте уже начала рассеиваться, таять. Остров исчезал вдали – увы, не так быстро, как им бы хотелось. В сумерках было видно, как то, что явилось из древних подземелий, входит в воду и плывет за ними, с неожиданным и пугающим проворством.
– Гасите чертовы фонари! Э-э-э… Вы уж простите, капитан, что я распоряжаюсь…
– Заткнитесь и гасите. И берегите дыхание.
– Есть, сэр! Сэр! Смотрите, а это что ж, вонючка Уилкинсон? Он, не иначе! Эй, сукин ты сын, ну что, далеко ушел, а?
– Заткнитесь и гребите, Мартенс!
Они видели второй вельбот и Уилкинсона, который работал веслами как ополоумевший. И хотя старались изо всех сил, не сумели уйти достаточно далеко. Видели то, что случилось с ним через некоторое время. Когда его настигла тварь с острова.
Покончив с Уилкинсоном, она отправилась за ними – плыла, вздымая с каждым взмахом исполинских конечностей волны, то выныривая над поверхностью, то погружаясь с головой. Все шестеро без устали работали веслами, поэтому вынуждены были смотреть на Него. Лишь Мэттьюз сидел спиной к корме и дрожал, обхватив себя руками.
Именно он, как ни странно, первым заметил то, что случилось. Возможно, его связь с «баклажанчиками» была более крепкой и после бегства с острова не оборвалась до конца. Преподобный задрожал и обернулся – и тотчас они увидели, как из серых сумерек, оттуда, где был остров, в небо ударил яркий луч света. Предследовавшее вельбот создание нырнуло и тут же, под водой, совершило плавный разворот, а затем двинулось обратно.
– Дважды, трижды болваны, – спокойно сказал Мартенс. Он взмахнул головой, как будто хотел вытряхнуть из ушей попавшую туда воду. Или, подумал Фицрой, чьи-то мысли.
«Бигль» они отыскали спустя примерно полчаса – или это он их отыскал, уж как посмотреть. Поскольку преподобный до сих пор не пришел в себя, Фицрой не без угрызений совести все списал на его расстроенную психику. Не было никакого острова, а были погоня в ночи, невнятная потасовка на двух вельботах, геройски погибший Уилкинсон. Бочки, канувшие вместе с любимцами команды в пучину.
Уже через несколько дней преподобному сделалось лучше. Он начал вставать с койки, охотно ел, с интересом разглядывал окружающий мир – так, словно видел его впервые, – однако же по-прежнему молчал. Фицрою Мэттьюз напоминал сейчас Джемми Пуговицу в самые первые дни путешествия мальчика на «Бигле».
Жизнь между тем текла своим чередом, и судно двигалось по некогда установленному курсу, отклонившись от него не столь уж существенно, если сделать поправку на туман и штиль, и прочие превратности путешествия. Все вернулось на круги своя: Байно обменивался остротами с Мартенсом, тот корпел над очередными набросками, Дарвин вел дневник и пристально изучал запрыгнувших на палубу летучих рыб… И только Мэттьюз с некоторым отстраненным любопытством скитался по судну, подолгу задерживаясь то на капитанском мостике, то в столовой, подбирая там и здесь какой-то мусор, из которого пытался как будто соорудить нечто осмысленное – или, точнее, казавшееся ему таковым. Порой он приходил в каюты и сидел, с рассеянной улыбкой наблюдал за Дарвином, Мартенсом, Фицроем, лейтенантом Уикемом…
– Боюсь, – однажды заметил натуралист, – преподобный вернулся в своем развитии к тем благословенным временам, когда он был младенцем. Такое ведь случается, доктор Байно?
– Ну, если разум не справляется с тем, что узнал и пережил… – Врач отвечал нехотя, как будто речь шла о вещах, в которых он не был до конца уверен.
– А не может ли то же самое произойти с человечеством, – тихо спросил Дарвин. – Столкнувшись с некой истиной… испытав чудовищное потрясение…
Фицрой с почти удавшейся ему небрежностью отложил читанный уже трижды альманах и поднялся.
– Это вы к тому нашему давнему разговору о прогрессе? Ну да, если бы древние египтяне или ассирийцы вдруг оказались на своих верблюдах посреди, допустим, Лондона, – они бы, наверное, в первый момент опешили. Но быстро изыскали бы объяснение: что-нибудь про ад или рай, каким они его себе представляли.
– А если бы они поняли, куда попали на самом деле? Что это их будущие, их потомки?.. Или… если бы мы с вами увидели Ноя, Адама, Каина?
– Пустой разговор, – отрезал Байно. – К чему эти домыслы? Что вы хотите сказать, Дарвин?
– Я думаю о моллюсках, которых мы подобрали. О том, зачем они стремились так попасть на тот остров.
– Господи, Дарвин, – засмеялся Фицрой, – они никуда, ровным счетом никуда не стремились. Вас там не было, но мы-то видели. Они… это просто какой-то яд, который они впрыснули Мартенсу и преподобному: один пришел в себя быстрее, другой… увы. Все наши тогдашние шутки о разуме… ну, вы же не принимаете их всерьез? Разумны, как всякий высокоорганизованный хищник, но не более того. Впрыскивают яд, вынуждают дельфинов или мелких китов плыть, куда им нужно, в какую-нибудь пещеру, и там пожирают. Вот и весь разум.
– Но сны, которые мы видели? И рисунки – их рисунки ведь напоминали остров, я это потом понял!
– Или, – вмешался Байно, – нафантазировали себе. Задним числом о чем только не догадаешься!.. Это я вам сейчас как медик, поверьте.
– Но вы не можете отрицать их сходства: «баклажанчиков» и… той твари, что выбралась из двери. А вы, Мартенс? Вы со мной согласны?
Художник, все это время сидевший с каменным лицом, извинился и вышел вон.
– Господи, – сказал Байно, – это был какой-нибудь разросшийся слизняк или другое неведомое науке беспозвоночное. И выбралось оно из пещеры. Из пещеры, Дарвин, не из двери, побойтесь Бога! Что до сходства – ну, ваши вьюрки вон тоже похожи друг на друга: две лапы, два крыла, один клюв. Так и у этих: щупальца, глаза, голова… Клюв тоже. – Байно хохотнул. – Но все же различий, согласитесь, много больше.
– Клюв, да… – пробормотал Дарвин. – Клювы… и щупальца…
Он поднялся и вышел из кают-компании – очень похожий сейчас на Мэттьюза, каким тот стал после возвращения. Несколько следующих дней Дарвин пребывал в задумчивом состоянии, что-то писал на отдельных листах, перечеркивал, хмурился.
Фицрой наблюдал за ним с тревогой – однако скоро понял, что это лишь очередная страсть, охватившая естествоиспытателя. Новая идея, не более того.
Ничего, что было бы на самом деле связано с островом.
Лгать оказалось легко и просто. Капитан даже сам не подозревал, насколько. Фицрой открыл для себя это очевидное правило, почти закон природы: «Чем больше ты напуган, тем проще врать».
Впоследствии он не раз следовал ему – пусть и с переменным успехом. Сложнее всего оказалось сражаться с Дарвином, когда тот – видимо, после длительных, серьезных сомнений – все же осмелился обнародовать свою теорию о происхождении видов. Впрочем, возможно, дело было не в сомнениях, а в поисках доказательств, которые он мог привести; вряд ли Дарвин рискнул бы писать в своей книге о других клювах, тем более – о щупальцах, эволюционировавших за столько лет.
Фицрой был неутомим. Сперва под псевдонимом «Senex», затем публично он выступал против Дарвина, в действительности же – против перспектив, которые учение натуралиста открывало перед человечеством. По совести говоря, он не мог обвинять Дарвина в неосмотрительности: в ту ночь на острове натуралист с Филлипсом были слишком далеко и не подпали под воздействие моллюсков. Дарвин лишь догадывался – а Фицрой точно знал, зачем те искали остров. Зачем явились из далеких глубин космоса в цилиндрическом летательном аппарате, на который случайно наткнулся «Бигль».
Паломничество – вот что было причиной их появления. Паломничество к далекому первопредку, моллюсковому Адаму, а может, и богоспруту, своеобразному Христу, заточенному в глубоководной темнице эоны назад. Они явились узреть живую святыню – и в панике осознали, сколь велика разница между ними и их пращуром. Насколько они чужды друг другу.
Паломничество – вот что было причиной их появления. Паломничество к далекому первопредку, моллюсковому Адаму, а может, и богоспруту, своеобразному Христу, заточенному в глубоководной темнице эоны назад. Они явились узреть живую святыню – и в панике осознали, сколь велика разница между ними и их пращуром. Насколько они чужды друг другу.
Дарвин был много сообразительней и прозорливее Фицроя: он своим умом догадался о том, что капитан после той ночи твердо знал. Живые организмы со временем, под воздействием внешней среды, неизбежно изменяются, – и Фицрой мог лишь предполагать, как воспримет человечество это откровение.
Но и его борьба с Дарвином была тщетной попыткой отвлечься от еще более чудовищной истины – капитан понял это много позднее. Когда услышал первые разговоры о возможности беспроводной радиосвязи и сообразил, что мог мастерить преподобный Мэттьюз до того, как однажды ночью сознание его окончательно прояснилось. Некий странный прибор, безделица, игрушка, над которой все насмехались, – что сделал он с этим прибором… или, точнее, – что сделал тот, чье сознание даже после смерти головоногого тела осталось, будто кукушонок в гнезде, под черепным сводом Мэттьюза. Тот, кто счел необходимым продублировать сигнал, отправленный с острова другим своим собратом. Тот, кто умер не раньше, чем убедился: сделано все возможное.
«Нет, – думал Фицрой, – нет страшнее безбожника, чем истово веровавший, но в вере своей разочаровавшийся».
Он искал способ предупредить других о своих догадках, но понимал: сам же лишил себя всякой опоры. Высмеивая Дарвина. Отрицая очевидное. Замалчивая то, о чем молчать не следовало.
Невозможно остановить прогресс, но задержать его – под силу даже одному человеку. И порой последствия этой паузы могут оказаться роковыми. Как для тех дикарей, что не желали смириться с истиной, принесенной им преподобным Мэттьюзом и Джемми Пуговицей.
Капитан Роберт Фицрой покончил с собой 30 апреля 1865 года, в возрасте шестидесяти девяти лет. Перерезал себе горло бритвой, не в силах справиться с мыслью о том, что мог предупредить катастрофу, остановить тех, кто рано или поздно снова явится на Землю. Прилетят уже не для того, чтобы совершить паломничество, – но чтобы уничтожить ее и само воспоминание о своей оскверненной, развенчанной святыне.
Когда капитан умирал, в ушах его стояло непрерывно повторяющееся, жалобное чередование двух нот, плач двух брошенных существ, которые осознавали свое одиночество и мысленно взывали к тому, кто некогда был божеством их народа. «Кту́лла, кту́лла, кту́лла, кту́лла», – слышал он – как слышал тогда, удирая к вельботу.
Фицрой надеялся, что никому больше на Земле не доведется услышать эти звуки.
До первой вспышки на поверхности Марса, которую зафиксирует французский астроном Жавель, оставалось четверть века. Двадцать семь лет – до публикации книги Персиваля Лоуэлла, в которой тот выскажет предположение о существовании на Марсе жизни.
Пятьдесят шесть лет – до момента, когда грузовое судно «Бдительный», отклонившись от курса, отыщет тяжеловооруженную яхту «Сигнал» из новозеландского Данидина с единственным выжившим моряком, норвежцем Густавом Йохансеном.
Владимир Свержин
Шаги коммодора
Молоточек ударил по чеканному бронзовому гонгу, порождая глубокий продолжительный звук. Приоткрылось зарешеченное окошко в двери. Но тот, кто хотел разглядеть посетителя, потерпел фиаско. В то утро смог плотно закутал в грязное одеяло столицу Британии, со скромным достоинством именующей себя Великой, оставляя взгляду лишь бесформенный силуэт. Голос, просочившийся в прихожую с клочьями тумана, принадлежал даме:
– Простите, мистер Шерлок Холмс здесь живет?
Привратник, чересчур смуглый для промозглого лондонского климата, скривился, как от зубной боли. Но, взяв себя в руки, крикнул в переговорную трубу, какая обычно используется на кораблях для соединения капитанского мостика с машинным отделением:
– Мистер Стивен, к вам посетительница!
Со второго этажа сквозь жестяной раструб послышалось не без ворчливости:
– Ко мне, или опять к этому обманщику? – Красноречивое молчание было ему ответом. – Ладно, проси, – смилостивился тот, кого назвали мистером Стивеном.
Человек завозился с задвижкой, приоткрыл дверь, впуская незнакомку, и небрежным жестом показал на лестницу, ведущую в жилые помещения. Молодая женщина лет, пожалуй, не более двадцати трех – двадцати пяти, с опаской оглянулась на неприветливого «дикаря» в пехотном мундире без знаков различия. Из-за широкого алого кушака торчал изукрашенный восточный кинжал, зеленая чалма сикха довершала экзотический портрет «мажордома». Девушка повернулась к нему спиной, привычно полагая, что тот поспешит услужливо помочь ей снять дорожный плащ, но не тут-то было. Мужчина безучастно отвернулся, закрыл входную дверь и вновь указал на лестницу, недоумевая, отчего посетительница все еще здесь. Дама пожала плечами, сбросила плащ на перила, демонстрируя расшитый серебряным шнуром редингот, остро модный в этом сезоне.
– Не утруждайте себя излишней учтивостью, – с нескрываемым сарказмом промолвила она и начала восхождение на второй этаж. Но сын южных широт и не думал себя утруждать. Он молча последовал за незнакомкой, даже не прибрав оставленного плаща.
– Вы мистер Шерлок Холмс? – с порога вопросила гостья, обнаружив хозяина помещения среди мягких диванов и хорасанских ковров, украшенных персидскими саблями, пистолями и оскаленными мордами охотничьих трофеев.
Хозяин был коренаст, широкоплеч, а манера поглаживать тяжелые кулаки делала его похожим, скорее, на корабельного боцмана, чем на мыслителя. Он поднялся навстречу даме, смерил ее пристальным взглядом, каким одаривают новобранцев опытные вояки, и почти любезно произнес:
– Слушаю вас, леди.
– Так вы действительно Шерлок Холмс? – в голосе посетительницы звучала нотка сомнения. Да что там нотка – вся октава!
– С чего вы взяли? – усаживаясь прямо на обитый зеленым сукном стол, насмешливо поинтересовался не слишком гостеприимный хозяин.
Игнорируя колкость, девушка с ходу пустилась в объяснения:
– Я полагаю, в книге о ваших похождениях издатель пропустил маленькую косую черточку в адресе. Я еще и подумала вначале, откуда бы взяться двести двадцать первому номеру на Бейкер-стрит? Но потом сообразила, что это не двести двадцать один, а двадцать два дробь один. Итак, мистер Шерлок Холмс…
– Погодите со своим делом, леди! Сразу хочу внести ясность, – бесцеремонно оборвал ее наголо обритый хозяин апартаментов, – меня зовут не Шерлок Холмс и, тем паче, не доктор Ватсон. О том, что я не миссис Хадсон, полагаю, вы догадались без моих намеков. При рождении я получил имя Стивен. Стивен Шейли-Хоупс, эсквайр. Прошу любить и жаловать, или же не любить и не жаловать – как вам будет угодно.
– Но внизу написано, что здесь принимает частный детектив Шерлок Холмс! – не сдавалась дама, решительно настроенная стоять на своем.
– Частный детектив Шейли-Хоупс. Это мальчишки-посыльные из лавки Батлера озорничают. Начитались бредней. Впрочем, и вы, как я погляжу, уделили им внимание.
Гостья несколько смутилась, еще раз на всякий случай огляделась, словно проверяя, не разыгрывает ли ее великий сыщик, ловко загримировавшись для очередного расследования, и, с горечью убедившись, что не разыгрывает, произнесла со вздохом надежды:
– Но вы – частный детектив?
– Сие непреложный факт. На протяжении двенадцати последних лет это как раз то ремесло, которое меня кормит и развлекает. Желаете прочесть отзывы? У меня их увесистый том.
Молодая женщина покачала головой:
– Не думаю, что в этом есть смысл. Уверена, что никогда прежде вам не доводилось расследовать подобного дела.
– Черт побери! – возмутился сыщик. – Что вы можете знать о том, какие дела мне доводилось или не доводилось расследовать?! Если хотите знать, сама наша добрая королева Виктория прикрепила вот на эту грудь…
– О, простите, простите, – посетительница поспешила извиниться, услышав имя королевы. – Я вовсе не имела в виду ничего обидного, но дело и вправду совершенно необычное. Я надеялась, что оно, возможно, под силу мистеру Шерлоку Холмсу с его непревзойденным дедуктивным методом.
– Если вы желаете, чтобы я занялся этим делом, будьте любезны рассказать о нем подробно, не пропуская даже мелких деталей. Если же и далее станете пересказывать бульварную болтовню, не стану вас задерживать, дорогая леди.
– Пусть так. Я готова вам довериться. В конце концов, если мистер Холмс, как вы утверждаете, плод фантазии, то мне все же понадобится толковый сыщик. Причем, сведущий в делах восточных колоний. Тогда почему же не вы? – окончательно смирившись с очевидностью, с печальным вздохом произнесла гостья. – Меня зовут леди Маргарет Рокстед, в девичестве Улфхерст. Я дочь знаменитого коммодора Джеймса Реджинальда Улфхерста и жена судостроителя Генри Рокстеда. Нынче утром, против воли мужа, я прибыла в Лондон только оттого, что к мистеру Холмсу у меня дело чрезвычайной важности.