– Собачья, – сказал Гущин, садясь в кресло у кровати старухи. – Всего несколько вопросов вам задам. Что за человек приезжал на ваш день рождения и искал с вами встречи?
– Да Аня столько народу позвала. Некоторых я впервые видела, знакомые моего сына покойного, коллеги, приятели моей невестки Ани.
– Тот человек послал к вам официанта с запиской.
– Ах это… это так, недоразумение.
– Официант записку прочел, там вам косвенно угрожали. И вы испугались, пожелали видеть адресата.
– Ничего я не испугалась. А как он посмел, этот мальчишка, читать чужие записки?
– Видимо, личность того, кто писал, показалась ему подозрительной. Так как фамилия этого человека? Содержание записки я знаю со слов официанта.
– Петька… то есть Петр… Петр Грибов, – Адель Захаровна прищурилась, словно свет мешал ей.
Катя вспомнила, что уже слышала эту фамилию тут, в Электрогорске. Выживший…
– Ваш старый знакомый? – спросил Гущин.
– Еще подумаете – мой бывший любовник. Мы вместе учились когда-то. Он здешний. Потом перебрался в Москву.
– Вы с ним в школе учились? – Катя забыла, что полковник Гущин запретил ей встревать в допрос.
– Да.
– В пятой школе?
Адель Захаровна посмотрела на Катю, потом бросила взгляд на столик у кровати, где стояли фотографии в рамках, а одна лежала «лицом» вниз, и кивнула.
– Что он хотел от вас, этот Петр Грибов? Почему угрожал в записке? – Гущин гневно заскрипел креслом – в адрес Кати: молчать.
– Он всегда был груб, неуравновешен. Это все болезнь, нервы, это не угроза.
– Но что он хотел от вас?
– Повидаться, видно, прослышал или вспомнил. Я его на свой юбилей не звала, сам явился.
– Как, по-вашему, его неожиданный приезд мог иметь отношение к тому, что произошло с вашими внучками и с вами там, на банкете?
Адель Захаровна молчала.
– Может, было что-то еще подозрительное – на самом банкете, до него, что-то вас обеспокоило, насторожило?
– Вы ведь полковник по званию… так вот, полковник, вы и три года назад, когда убили моего сына, и потом, когда застрелили Пархоменко, приезжали, вызывали нас с Аней к себе туда, в свои кабинеты, и вот так же спрашивали – может, что-то подозрительное заметили? В тот день, когда убили моего сына, лил дождь и я волновалась, потому что он уехал на машине по скользкой дороге, а водитель его, Павлик, такой лихач. Это все, о чем я в тот день… в тот ужасный день тревожилась. А на моем юбилее я тревожилась лишь о том, чтобы все прошло чинно, чтобы кто-нибудь не перепил, не затеял спьяна скандал. Что вы спрашиваете меня об одном и том же, когда моих близких, моих дорогих детей убивают у меня на глазах?
– Когда вы лежали в реанимации, я думал, что убийца метил в первую очередь в вас. Что вас отравили. Но эксперты у вас яда не нашли.
Адель Захаровна снова не сочла нужным отвечать.
– Мне допрашивать Розу Пархоменко, ее сына и невестку? – спросил Гущин.
– Разве мои слова как-то повлияют на то, что вы обязаны делать?
– Помните наш разговор после убийства Александра Пархоменко на Кипре? Я же вас предупреждал тогда.
– Вы не предупреждали, вы пытались найти способ, подход, чтобы обвинить нас – мол, это я и моя невестка Аня заказали убийство этого человека.
– А я в этом уверен, – сказал Гущин просто. – Как и в том, что убийство вашего сына заказал Пархоменко.
Адель Захаровна закрыла глаза.
– Я устала, – произнесла она тихо. – Простите, но я очень устала.
– Месть – это как спираль, каждый новый виток – новая боль. Если не остановиться.
– Что вы знаете о боли, полковник? Вы теряли тех, кто вам дорог?
Адель Захаровна протянула руку и выключила лампу у кровати. В дверях сумрачной спальни как молчаливый страж возникла домработница с чашкой воды и таблетками на фарфоровом блюдце.
Глава 34
ЭКСПЕРТЫ ПРОДВИГАЮТСЯ ДАЛЬШЕ
В Электрогорском УВД, когда вернулись назад (Катя всю обратную дорогу сидела тихо как мышка на заднем сиденье, «ела глазами» лысую голову полковника Гущина, желая одного – хоть бы повернулся старик, хоть бы полсловечка выдал, но нет, сидит, нахохлившись, жует незажженную сигарету)…
Да, когда вернулись назад, буквально столкнулись с группой приехавших из Москвы экспертов-токсикологов. И по их лицам Катя прочла: произошло НЕЧТО, чего никто из них не ожидал. Потому-то и кинулись так спешно назад – перепроверять, подкреплять результаты забором новых образцов и новыми исследованиями.
– Ну? – коротко спросил Гущин. – Какой результат? Таллий у всех потерпевших?
– Нет, – ответил ведущий токсиколог. – Совершенно необычная комбинация.
– Не тяните резину, коллега, – Гущин завел всех в кабинет.
– У погибшей Гертруды Архиповой выявлен гидрохлорид эторфина.
– Что это такое? Никогда не слышал про такой яд.
– И немудрено. Это вообще-то не яд. Это сильнодействующий нейролептанальгетик, более известен он как препарат М 99, – ведущий токсиколог поправил очки. – Это не что иное, как транквилизатор и применяется в основном в ветеринарии и биологами при отлове животных. Знаете, в фильмах про дикую природу показывают, как в животное стреляют из ружья специальной ампулой. Но этот препарат высокотоксичен, и если доза превышена – он смертелен. У потерпевшей Гертруды Архиповой в крови обнаружена высокая концентрация М 99. То же самое вещество – гидрохлорид эторфина – мы обнаружили и в крови ее сестры Офелии. Но девушке повезло, она получила меньшую дозу, и врачи быстро приняли меры. С того света ее вытащили.
– Как яд… то есть М 99, попал в организм, это вы установили?
– Через желудок, обе девушки что-то съели или выпили. Мы пытались определить это у потерпевшей Гертруды, провели полную гистологию, но безрезультатно. Препарат мгновенно всасывается в кровь, это и неудивительно, ведь это сильнейший транквилизатор.
– А младшая девочка? Виола?
– В ее анализах препарата М 99 нет. Мы обнаружили наличие следов ипекакуаны.
Полковник Гущин молча таращился на экспертов-токсикологов.
– То есть? Я не понимаю? Еще один яд? Уже третий по счету?!
– И опять же это не яд. Это так называемый рвотный корень. Повышенные дозы его вызывают рвоту и спазмы желудка, симптомы как при отравлении, но отравления нет. Вообще-то, этот препарат используют в медицине очень широко как действенное средство от дизентерии и от кашля в составе микстур и сиропов. Девочка получила это вещество вместе с пищей.
– Вы же брали пробы продуктов, использованную посуду.
– Вы помните, что там творилось на этом банкете. Мы взяли большое количество проб, но все выборочно. Так вот, в тех образцах, что мы изъяли, – никаких следов гидрохлорида эторфина и ипекакуаны. И все же мы кое-что нашли.
Катя, помалкивавшая, замерла – вот, вот сейчас…
– Препарат М 99 производится на электрогорской фармацевтической фабрике, мы специально это проверили. Фактическими ее владельцами до сих пор остаются родственники покойного банкира Александра Пархоменко.
– А этот рвотный корень… ну сиропы и микстуры от кашля на фабрике тоже ведь выпускают?
– Абсолютно точно, в том числе и с содержанием ипекакуаны. Только тут есть одна маленькая, но очень важная деталь.
– Какая?
– Анализы жидкого стула потерпевшей Виолы Архиповой… мы брали на исследование…
– Ну ясно, как же без этого.
– Анализы выявили наличие в стуле девочки вещества ипекакуана в непереработанном состоянии, в форме толченого порошка и отдельных фрагментов. Вообще-то, в необработанном виде рвотный корень на фармацевтические фабрики поставлялся раньше, а не сейчас, – эксперт-токсиколог снова поправил свои модные очки. – Чаще всего в таком виде препарат без проблем можно приобрести на восточном базаре где-нибудь в Азии – в Индии, например, в Малайзии, в Таиланде, куда так любят ездить наши туристы.
Полковник Гущин вытер вспотевший лоб.
– Возьмите изъятый мной шприц-ручку на исследование на предмет яда, – сказал он.
Эксперт кивнул. Потом спросил:
– Федор Матвеевич, вы сталкивались с делом по токсикологии, где использовано не одно, а сразу три отравляющих вещества? Я лично нет. За всю свою многолетнюю практику.
– Это Электрогорск, – Катя впервые за долгое свое вынужденное молчание подала голос. – Это такой город… Электрогорск… а вы видели здешний трамвай?
Глава 35
ПОЛКОВНИК ГУЩИН ПЬЯН
И на этом сюрпризы дня… нет, уже вечера, что подкрался неслышно, как вор, и все украл – закатное солнце, длинные тени, оранжевые блики на стеклах окон, оставив лишь уличную пыль, досаду и тревожное ожидание… Так вот, на этом сюрпризы не закончились.
Катя потеряла полковника Гущина. Вот только что был в своем кабинете, дымил сигаретой – и вдруг пропал.
В шесть часов вечера лейтенант местного уголовного розыска, навьюченный сумками с провизией, «сопроводил» Катю в электрогорскую гостиницу, где уже половину номеров занимали члены следственно-оперативной группы и эксперты-токсикологи, оккупировавшие городок.
В прошлом советская заводская гостиница стойко пережила евроремонт и теперь забавно бахвалилась «телевизором в каждом номере и возможностью принимать кабельные каналы». Кате достался крохотный одноместный номер с ванной и шкафом-купе, выходящий окнами на городской Дом культуры.
К восьми часам вечера туда потянулись мужчины среднего возраста с музыкальными инструментами в чехлах. В Доме культуры, как всегда по четвергам, проходила репетиция оркестра. Об этом охотно сообщила Кате дежурная на ресепшен, к которой Катя обратилась с вопросом насчет холодильника на этаже. От нее же Катя узнала, что оркестр – «банда», как ласково именовала его дежурная, принадлежит не городу, а частному лицу – Михаилу Пархоменко.
Катя помнила это имя. Брат убитого, один из потенциальных подозреваемых. Так он, оказывается, еще и дирижер местного оркестра.
Никакой кухни для постояльцев в гостинице не оказалось. И Кате, до позднего вечера напрасно прождавшей «к ужину» полковника Гущина, не оставалось ничего, как раздать все свои кулинарные «шедевры» коллегам по опергруппе. Пока пища совсем не испортилась.
Сама она тоже поела у себя в номере. Но холодильник на этаже еще так и не опустел.
Катя взяла с кровати подушку, бросила ее на широкий низкий подоконник и села, пригорюнившись, – этакая Аленушка Петровская.
Из Дома культуры доносились обрывки музыки… мелодия, что-то знакомое… джаз… Луи Армстронг «Let my people go» и затем плавный переход в другую тональность… траурное, торжественное… Вагнер…
Вдоль фасада здания промелькнул трамвай – ярко освещенный вагон на фоне электрогорского августовского вечера.
Потом зажглись фонари. Три из шести на площади тут же погасли в целях экономии.
Репетиция оркестра в Доме культуры закончилась, музыканты – кто сел в подкативший трамвай, кто просто растворился в чернильной тьме, и ночь наконец-то взяла свое.
Катя хотела было идти в душ, а затем спать – поздно уже, но все смотрела в окно на этот мрак чернильный, что затягивал город как сеть.
Где-то там, далеко в кинозале, снова включили проектор, потому что старая пленка не выносила новых технологий, грозя рассыпаться в прах.
Словно цикада, стрекотал киноаппарат, словно мертвая железная цикада, а на экране кадр сменялся кадром.
Там, где все уже прах и тлен, в открытые настежь ворота катили милицейские «Победы» – мимо деревянных корпусов летнего лагеря, по дорожкам, посыпанным речным песком, мимо гипсовых горнистов. И мертвые следователи допрашивали мертвых свидетелей. И мертвые свидетели страшились сболтнуть лишнее. Но в одном они были твердо уверены: все началось в летней столовой за ужином… или за обедом? Нет, нет, точно за ужином, таким же вот летним вечером, только не в августе, а в июле… за ужином, где подавали нехитрые, но сытные блюда, утвержденные по смете…
Там, в этом старом кино, мертвые следователи собирали улики – грязные тарелки и стаканы.
А сквозь спящий город Электрогорск, воя сиреной, неслись белые машины с красным крестом. Но машин «Скорой» не хватало, и кого-то везли в больницу на грузовиках, спешно пригнанных из заводского гаража.
Вой сирен… эхо… эхо…
Катя приникла к стеклу. На фоне Дома культуры она увидела силуэт, тень. Словно кто-то вышел прямо из стены и медлил исчезать, глядя прямо сюда, на освещенные окна бывшей заводской гостиницы.
Если это ты… если ты все еще здесь, старая сука, ну давай, давай же подходи, я тебя не боюсь…
Если тебя не сожгли там, в заводском цеху, если тот кол в той могиле загнали не в твое сердце, обращенное в пепел… если ты все еще здесь и лишь ждешь своего часа…
Катя пригляделась и поняла, что там, на ступеньках Дома культуры, стоит мужчина, вышедший не из стены, а из боковой двери служебного входа.
Мужчина в костюме, этакий припозднившийся электрогорский франт.
И тут в дверь номера Кати громко постучали. Катя попятилась от окна, открыла дверь.
На пороге возник полковник Гущин. И в каком виде – пьяный!
– Не должен я тебя сейчас беспокоить. Ты молодая. Ты девушка. И потом молоть болтливые рты… ядовитые языки молоть… начнут абы чего…
Катя замерла – узел галстука у полковника возле уха. Лысина блестит как начищенный самовар. Амбре такое, что…
– Но я был там. Сама же ты этого хотела. Я там был сейчас. Специально ездил, хотел сам посмотреть… тринадцать могил, а теперь вот четырнадцатую прибавят… а с майором – пятнадцать… и до этого, ты сколько говорила – по разным городам еще девять мертвецов…
– Федор Матвеевич, вы проходите, сядьте. Хотите, я чайник поставлю, тут есть чайники электрические в номерах…
– В гробу я этот чай видел.
– Вы только не кричите, а то всю гостиницу разбудите. Сядьте вот сюда, на стул.
Таким Катя видела шефа криминальной полиции впервые. Слухи, конечно, ходили – в уголовном розыске кто из профи не поддает, не закладывает за воротник. Но чтобы вот так надраться… И когда, где? Увязнув в самой середине такого дела…
Способность мужчин напиваться вдрызг как раз в тот момент, когда… Ну, в общем, при всей своей силе, мудрости и славе, при всей своей искренней жажде борьбы со злом мужчины порой делали шаг назад. А если даже не отступали, то плотно застревали в трясине собственных комплексов, предрассудков, идей, ошибок… И в тот момент, когда обстоятельства требовали от них концентрации всех сил, они силы концентрировали, собирали в кулак. Но вместо того чтобы аккуратно расплетать возникший чертов гордиев узел, они пытались рубить сплеча. А если сразу ничего не выходило, если все лишь крепче запутывалось – напивались как поросята. Словно это могло помочь.
Катя лихорадочно решала, как отрезвить полковника Гущина. Эх, полковник… Кофе ему заварить крепчайший или принести из ванной стакан воды и вылить ему за шиворот?!
– Подростки все они, правильно, как ты и говорила. Вся жизнь тогда была у них впереди, это сколько бы народу сейчас в этом городишке прибавилось, если бы они потом переженились, детей завели, внуков. А она дала им стрихнин…
– Там другой яд назывался, – Катя уразумела, что пьяный Гущин толкует про «отравительницу детей».
– Вот сказал я тебе, когда ты там мне на ухо трещала как сорока… сказал я тебе, малышка, из такой дали… из того времени ничего уже вернуться не может. Не может ни повлиять, ни зацепить. А вот зацепило меня, когда я могилы увидел.
«И сорокой я не трещала, полковник, и малышкой вы меня не обзывали, – подумала Катя, все еще мучаясь дилеммой – кофе или холодный душ для вытрезвления? Но внезапно ей захотелось послушать, что Гущин станет боронить дальше. Известно ведь, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
– И говоришь, воевала она… награды имела. Награды зря ведь не дают, выходит, воевала геройски, в тылу врага… выполняла задания. И как же это может быть, а? Вот чего я там, на кладбище, у этих могил понять никак не мог. Как же это случилось? Чтобы, отвоевав на той войне… На какой угодно – афганской, чеченской, хоть русско-турецкой – это я бы еще понял. Но чтобы на той, Великой Отечественной… Знаешь, – Гущин смотрел на Катю, и в глазах его блестели слезы, – есть вещи, которых нельзя касаться, иначе всем будет только хуже. А мы тут коснулись. Ты права – городишко все помнит, за столько лет память не отшибло. По одному тому, как там, на кладбище, за этими старыми могилами ухаживают, видно. Говорила ты мне, что она…
– Любовь Зыкова.
– Любовь…
«Сейчас спросит – а какая она в кинохронике? Красивая? – подумала Катя. – Мужчин это интересует. Красивая она была? Ну да… и годы, прошедшие с войны, и тяготы войны красоту эту не испортили. Только что же это за красота такая… зачем…»
Но Гущин думал совсем о другом.
– Говорила ты мне: она – серийный убийца. Посчитать по жертвам, как раз этой породы. Маньяк… Маньяк на войне, как с этим быть? И опять же на какой угодно войне – афганской, русско-японской, но чтобы на той, на нашей… У меня батя воевал, а дядька мой, брат мамы, погиб на Курской дуге. И вот я до сих пор храню все это в себе… вот, вот они те наши гены… ты и про это мне тут внушала, мол, в генах это. Да, в крови, в сердце. И при всем этом принимайте как должное, что и на войне был маньяк… Как же так все совпало, спросишь ты меня, малышка, девочка моя… А вот так, нужен был человек, который не побоится убить много, много, много людей. У кого рука не дрогнет сразу прикончить… дать яд. И такой человек нашелся – она. Маньяки – прирожденные убийцы, из утробы матери они уже такими появляются на свет. Они хотят убивать. В этом смысл их жизни. И на войне это вроде как может сойти за геройство. А когда война кончается, у маньяка остается лишь одно желание – продолжать.
– Когда Любовь Зыкова с цирком из города в город переезжала, ее жертвами стали в основном мужчины, и вроде так получается, что ее ухажеры. – Кате отчего-то хотелось сразу двух противоположных вещей: послушать, что еще скажет Гущин, и одновременно, чтобы этот разговор поскорее закончился. – А тут, в Электрогорске, дети. Где связь…