– Вы же сами тогда брату говорили, что охранника нашли не у машины Архипова, а на середине двора.
– Правильно, потому что он гнался за убийцей.
– У него был не менее веский мотив для убийства.
– И какой же?
– Он влюблен в Анну. Давно. С ума по ней сходит. И тогда и сейчас он ревнует ее ко всему миру. Тогда бешено ревновал к мужу, своему боссу. А теперь к дочерям.
– Послушали бы вы сейчас себя, милейший, какой вы бред несете. А ведь интеллигентный человек, музыкант, в консерватории вон учились.
– Самое для меня было важное, что меня слушала она, моя девочка, моя любовь. И она поверила мне. Сразу мне поверила.
– Гертруда сразу поверила вашим словам о том, что ее отца убил Киселев? – Катя не выдержала. Не могла уже больше этого выдержать… этого вот допроса… этого вот тона, когда один взвинчивал и взвинчивал себя, почти уже впадая в истерику, а другой словно подзуживал – хмыкал, кривил губы. О мужчины! Да почему же, отчего же вы порой начинаете вот так выделываться, выкаблучиваться друг перед другом, оставаясь совершенно глухи, когда речь идет о таких сложных вещах!
– Да, она сразу поверила мне.
– Как такое возможно, если все эти три года ей твердили, что это ваш брат – убийца?
– Она же внутри семьи, видит их каждый день – мать, Киселева Пашку… видит их вдвоем.
– Вдова и охранник не состоят в близких отношениях, – сказал Гущин.
– С этим я не спорю. Ей так удобнее, так она держит его в полной своей власти. Раб и госпожа, это даже не секс, это похлеще кокаина кайф. Может, она и догадывается, только гонит прочь такие мысли. Она ведь все сделала для лечения Киселева. И он до сих пор в их семье, он там уже свой. Гертруда была умная девушка, и потом, повторяю, она варилась в том их домашнем котле. Страсть, которую Киселев питает к своей хозяйке, уже невозможно скрыть. Я допускаю мысль о том, что Гертруда попыталась сама разобраться со всем этим. Без меня. Не знаю, что там вышло на этом празднике между нею и Киселевым. Возможно, она сказала ему, что знает правду об убийстве отца. Может, даже это она сама достала яд, чтобы отравить его там, на банкете. Но он заставил ее саму выпить тот отравленный кубок… Я не знаю, я с ума сходил от беспокойства в тот вечер, поэтому и помчался к ресторану. Хотел явиться туда, несмотря ни на что, предупредить ее, чтобы она не делала глупостей, что охранник может быть опасен.
Вот так очень умело, очень умно он опередил нас, выбил у Гущина последний козырь – показания агента о том, что его видели в тот вечер у ресторана и у переправы через речку… Гущин даже не успел это озвучить… Проиграл ему…
– Почему же вы не сделали того, что хотели? – спросила Катя. – Не пошли туда ко всем этим гостям… может быть, успели бы спасти Гертруду, их всех?
– Я хотел, но… Это все так сложно. Столько крови между нами уже – мой брат… Я стоял на другом берегу, видел огни среди деревьев. Такой сильный момент эмоциональный… я вдруг услышал мою музыку… мелодию… Но у меня не оказалось с собой бумаги, на чем записать.
– Вы сочиняли там музыку?
– Я услышал ее, а потом там, среди огней, закричали люди, и я понял, что то, чего я так боялся, – случилось.
– Простите, – сказала Катя, – но вольно или невольно вы обманываете нас даже сейчас, когда пытаетесь, как вы выразились, рассказать всю правду.
– В чем же я лгу?
– Ваши отношения с Гертрудой Архиповой не были так уж романтичны, как вы тут пытаетесь нам представить. Я беседовала с ее сестрой Офелией. Так вот, несмотря на то, что они сестры и подруги, Гертруда с ней никогда не делилась вашей версией насчет Киселева. Но это еще можно понять, если девушка и правда решила сама во всем разобраться. Но, по словам Офелии, эта ваша связь с Гертрудой – разные там не совсем невинные интимные причуды с вашей стороны…
– Маленькая дрянь. Филя всегда была маленькой дрянью и всегда ревновала ее ко мне, – сказал Михаил Пархоменко. – Ей было до красавицы сестры как до звезды небесной.
– Итак, полностью отрицаете какую-либо свою причастность к убийству Гертруды Архиповой и покушению на убийство Офелии и Виолы Архиповых? – спросил Гущин, подымаясь кряхтя со зрительского кресла.
– Отрицаю.
– Ладно, на этом пока с вами закончим. Теперь я должен допросить вашу мать и вашу золовку Наталью.
– Вы что, хотите сейчас ехать к нам домой?
– Вот именно.
– Но моя мать… она нездорова.
– Уголовное дело не может ждать.
– Тогда я поеду с вами!
Гущин лишь пожал плечами: вольному – воля, это же твой дом, дирижер.
Как потом… уже после всего, думала Катя: лучше бы полковник запретил ему (хотя как запретить?).
А вот запретил бы, не позволил, оставил там, в Доме культуры, или посадил бы в камеру под арест – и репетиции электрогорского оркестра бы длились и длились…
Чайковский, Вагнер… то место из «Тангейзера», где тромбоны… где каждая нота пронизана скорым ощущением конца…
И потом резкий слом ритма, переход в другую тональность… джазовая мелодия Луи Армстронга…
И снова переход… тот, пока еще безымянный фрагмент… сочиненная мелодия, исполненная тут, в этом зале, только что, всего лишь однажды…
Когда вышли на улицу, каждый направился к своей машине. Гущин и Катя к служебной. Так и поехали по Электрогорску – гуськом, на остановке у пятой школы обогнали трамвай.
Он помахал им вслед.
Сотнями рук своих призрачных пассажиров он помахал им вслед.
Глава 42
РАЗБИТЫЕ ВОРОТА
Картина, открывшаяся в конце пути, когда служебная полицейская машина, проехав город насквозь, оставив позади заводские цеха, жилой микрорайон, рынок, кладбище, поворот на Баковку у развилки шоссе, мост через сонную речушку и ту самую поляну для пикников на ее берегу от ресторана «Речной», где все и случилось и где теперь липы дремали как стражи, пронзая сучьями низкие серые облака, что пригнал северный ветер… Так вот, картина, открывшаяся взору, когда полицейская машина остановилась у высокого забора «резиденции» Пархоменко и Михаил Пархоменко распахнул автоматические ворота, оказалась мирной и безмятежной.
Женщины под развесистой яблоней пили чай, сидя напротив друг друга за садовым столиком в плетеных креслах.
Катя впервые увидела Розу Петровну Пархоменко, о которой ей столько приходилось слышать.
И несказанно поразилась одной вещи – как эта грузная пожилая толстуха с крашеными волосами в цветастом сарафане, по виду сущая подмосковная дачница, могла кого-то нанять… заказав отравить на празднике внучек другой подмосковной старухи…
И эта вот ее невестка Наталья, сидящая напротив – во вьетнамках и тонкой индийской рубашке-дхоти, открывающей острые худые коленки – смуглая, словно раз и навсегда впитавшая всей своей кожей тропический загар полугодовой давности. Вот она смотрит в сторону ворот, не донеся до рта ложку с кусочком шоколадного торта… смотрит, кто приехал… Мишель и еще какие-то двое на чужой машине… Как она могла – если все же могла – эта хрупкая смуглая женщина…
А разве Михаил Пархоменко, этот дирижер, по виду абсолютный «ботаник», разодетый по последней лондонской моде, и такой хилый на вид… разве он тянет на отравителя?
А Павел Киселев – верзила с плечами штангиста и квадратной челюстью, о котором они только сейчас в Доме культуры узнали столько всего любопытного… разве он тянет?
Михаил Пархоменко загнал свою машину в гараж. Полицейская машина осталась снаружи у ворот – водитель отъехал, чтобы развернуться.
Полковник Гущин по дорожке, обсаженной кустами пионов, шел к женщинам, пившим чай. Катя шла следом. В саду в этот субботний день жужжали пчелы над цветами. Где-то в недрах поселка визжала электропила. Огромный трехэтажный особняк с верандой, балконом и эркерами походил на замок, давил своей громадой этот небольшой участок.
У Архиповых участок больше, а дом меньше. Но они друг друга стоят… Дома как люди… Сколько же у них тут яблок и слив, ветки вон все гнутся под тяжестью… У Архиповых плодовых деревьев нет совсем, только модный кустарник и туи… А лужайки и тут и там подстрижены аккуратно.
– Добрый день, Роза Петровна, – громко, еще издали поздоровался полковник Гущин.
Роза Пархоменко отставила в сторону чашку чая. Наталья встала с плетеного кресла.
– Мама, это из полиции, ты, наверное, помнишь… это полковник, что приезжал к нам после смерти Саши, – Михаил Пархоменко по лужайке обогнал Гущина и Катю. – Они зададут тебе несколько вопросов, ты только не волнуйся.
– А я и не волнуюсь, – густым контральто произнесла Роза Петровна Пархоменко. – Что вскочили-то все как оголтелые. Сядьте, – она зыркнула на Наталью. – И вы, раз приехали, располагайтесь. Если надо поговорить – что ж опять потолкуем.
Но потолковать не успели.
Раздался страшный грохот и…
Автоматические ворота вылетели из створ, словно снесенные взрывом.
Но то прогремел не взрыв – массивный джип «Черокки» разнес эту преграду и ворвался в сад, ломая кусты, давя цветы на клумбах.
Все произошло в мгновение ока.
Из джипа выскочила растрепанная женщина в самом изящном на свете, культовом «маленьком черном платье», в лодочках на каблуках… Катя узнала ее… нет, ей лишь показалось, что узнала, потому что узнать того, кто целится в вас из пистолета, зажатого в правой руке, и стискивает в левой, унизанной жемчужными браслетами «Шанель», короткий автомат «узи», в считаные секунды перед выстрелом невозможно…
Выстрел!
Роза Петровна Пархоменко, охнув от боли, начала заваливаться на сторону с кресла.
– Мама!!
Еще один выстрел, и Мишель Пархоменко, ринувшийся к матери, схватился обеими руками за лицо. Потом рухнул на колени.
Вместо глаза – кровавый пузырь… лопнул…
Мишель ткнулся лицом в траву.
– Анна, прекратите!! – крикнул Гущин, одновременно с силой толкая в сторону застывшую в ступоре Наталью Пархоменко и пытаясь закрыть собой Катю.
Наталья, падая, ударилась о стол, перевернула его: чашки, блюда с выпечкой, чайник с горячим чаем – все полетело на землю…
Анна Архипова рванула автомат «узи». Очередь!
Град пуль по опрокинутой мебели, по стволам яблонь.
Но она не умела обращаться с автоматом. Тот дернулся в ее женских руках, дуло задралось кверху, и следующая очередь вышибла стекла в окнах второго этажа.
Тогда Анна Архипова отшвырнула автомат и бросилась назад к джипу. Осколок стекла чиркнул Гущина по лысой макушке, хлынула кровь.
Катя в эту минуту до такой степени испугалась… подумала, что он ранен, что это пуля задела его и вот он… снова ранен, как тогда – в сердце через бронежилет, а теперь в голову… ведь не носят бронежилетов на голове…
Она до такой степени испугалась за Гущина, что забыла обо всем на свете. Даже об опасности. Даже об оружии во вражеских руках.
Это как на войне…
Волна ярости, словно пламя перед глазами.
В три прыжка она достигла джипа. Рванула на себя дверь, которую Анна Архипова пыталась закрыть, уже заведя двигатель.
Джип взревел и начал пятиться назад. Но Катя повисла на подножке, вцепившись в волосы той, которая стреляла.
Откуда только силы взялись? Она выволокла за волосы визжавшую, отбивавшуюся Анну из салона, ударила ее руку о дверцу – пистолет выпал, снова выстрелив, как только пуля не угодила им в ноги!
Все еще впившись в волосы врага, она прижала Анну к капоту, навалившись всем своим весом.
– Что же ты делаешь… ты их убила…
– Я их всех… всех убью… за дочь… я до всех доберусь…
Чьи-то сильные руки помогли Кате удержать Анну, иначе она бы вырвалась, попыталась бы снова добраться до выбитого из ее рук пистолета.
Полковник Гущин, на которого было страшно смотреть из-за крови, хлещущей из его рассеченной лысой макушки, заломил Анне Архиповой руки назад.
– Федор Матвеевич, вы живы, – Катя задыхалась. – Вы ранены?!
– Вызывай «Скорую», а то мы их обоих потеряем, – сказал Гущин, встряхивая Анну, как мешок с картошкой.
Наталья Пархоменко выла, не рыдала даже, а выла как волчица, на четвереньках переползая от тела Розы Петровны к телу Мишеля.
Пахло порохом в саду, где только что пили чай.
Глава 43
ПОД ВОЙ СИРЕН
Электрогорск пропитался воем сирен – полицейских и «Скорой помощи», словно пирог липким красным сиропом.
По Заводскому проспекту, по улице Рабочей славы, через площадь Труда, мимо пустых цехов, мимо безлюдной заводской проходной мчались белые машины «Скорых».
Розе Петровне Пархоменко пуля раздробила ключицу, и ее тут же прямо из приемного покоя повезли на операцию. В другую операционную повезли на каталке Мишеля. Но с ним дела обстояли гораздо хуже. Главврач электрогорской больницы совещался с заведующим хирургического отделения, и оба пришли к выводу, что перевозить раненого в Москву опасно – не доживет. Тогда через МЧС, через лигу «Медпомощи» вызвали бригаду военных нейрохирургов в Электрогорск. Все это как-то пытались обсудить с Натальей Пархоменко, но она словно забыла все слова, а чужих слов не воспринимала. Только тряслась и жевала какую-то индийскую гадость типа бетеля, отчего на губах у нее вскипали розовые пузыри слюны.
«Так нельзя, возьмите же себя в руки, там ваши родные, вы им нужны!» – пытался внушить ей главврач электрогорской больницы. Но Наталья жевала бетель, а в бетель там, на индийском базаре, где она и приобретала это снадобье, добавили еще кое-что покруче. Зрачки ее стали темными и огромными, врач лишь взглянул и махнул рукой.
Полковнику Гущину в травмпункте больницы промыли, продезинфицировали порез на макушке и забинтовали голову. Не перевязали, что выглядело бы стильно, как в кино – «бандитская пуля», а именно забинтовали – сделали этакий нелепый чепчик, что держался завязочками под подбородком.
Катя когда увидела, хоть и не до смеха ей было совсем… Совсем не до смеха, фыркнула, рассмеялась. Нет, не добавляют грозного шарма шефам полиции вот такие чепчики на макушке.
– Что, хорош? – буркнул Гущин. – Болит голова-то, вот черт. Прям думать ни о чем не могу, а думать надо. Ведь эта стерва едва нас с тобой там не прикончила. Ладно я, но ты девушка молодая, чего ты в жизни видела-то?
– Электрогорск, Федор Матвеевич. Это многого стоит.
– Как ведь чувствовал, что к этому дело идет, к новой крови. А сделать ничего не смог, не предотвратил. Нужно было мне их всех, весь их выводок гадючий под замок посадить еще тогда!
– Когда? – спросила Катя. Ну что вы такое городите сейчас…
– После кипрской истории сразу. Эта Анна… Нет, ты видела ее глаза, когда она из автомата садила?
– У нее дочь убили, отравили. И это чудо, что другие дочери живы остались.
– Ты ее оправдываешь, что ли?
Катя вспомнила, как там, в цветущем саду, где витал запах пороха, где приехавшие эксперты-криминалисты в траве собирали стреляные гильзы, она разжала до боли стиснутый кулак. А на ладони – выдранный клок волос Анны Архиповой. Здоровенный такой клок волос… Теперь у той, может, и проплешина останется в шевелюре.
Битва двух амазонок у джипа… Это еще войдет в оперативные анналы.
Теперь же Анна Архипова – в изоляторе временного содержания Электрогорского УВД. Водворена – так это называется на языке ИВС – и ждет следователя для предъявления ей обвинения.
Примчался тут как тут мэр Журчалов, в прошлом бывший опер.
– От кого, от кого, но от нее такого не ожидал. Хотя она, конечно, баба с характером. Во что они наш город превратили. Бардак! Разве когда при бате моем, который на заводе вкалывал, когда, так сказать, долбил пролетарским молотом по наковальне, такое возможно было? И ведь они же все из рабочих семей – Архиповы, Пархоменко, плоть от плоти Электрогорска. Сначала заказуха обоюдная, потом вот яд на банкете… там ведь нас всех, всех могли отравить! А теперь вот снова самосуд, расстрел!
Катя выделила из всей этой тирады фразу «снова самосуд».
– В пятьдесят пятом – пятьдесят шестом годах, если вы, конечно, это имеете в виду, не было в Электрогорске никакого самосуда, – сказала она – просто так, чтобы посмотреть на реакцию бывшего опера, нынешнего городского мэра. – Зыкову… эту вашу Любку-ведьму, никто сюда назад в город после известных вам событий не возвращал.
Журчалов поперхнулся, воззрился на Катю. Многое может выразить человеческий взгляд, такую палитру эмоций.
В семь часов вечера все еще сидели в УВД, снова ждали новостей из больницы. И новости пришли, только не те, которых ждали.
– Охранник забирает Офелию и Виолу Архиповых домой. Врач пробовал было возражать, мол, рано еще им выписываться, но он и слушать не захотел, – доложил пост наблюдения.
– Федор Матвеевич, помните, что сказал нам Михаил Пархоменко про охранника Киселева? – спросила Катя. – Словно нарочно все вышло – едва он про все это заикнулся, она… эта женщина явилась и начала в Михаила стрелять. Вы хорошо ведь помните то дело об убийстве на проспекте Мира. Скажите, такое возможно?
– Что возможно? Что это Павел Киселев пристрелил Бориса Архипова, инсценировал нападение киллера?
– Вот это самое.
– У него самого серьезное ранение было.
– Но он остался жив. Рана-то в бок, так ведь?
– Нет, не в бок, в грудь, легкое задето! А это всегда чревато, можно так доинсценироваться, что в ящик прямо там, на месте, сыграешь.
– Вот, это ваш главный посыл – против этой версии. А что, если он рискнул?
– Ради чего ему жизнью рисковать?
– Вы же слышали, что Михаил Пархоменко сказал нам и что он пытался объяснить Гертруде. Павел Киселев любит ее мать.
– Так ведь нет ничего между ними. Три года уж прошло с тех пор. Я понимаю, если бы он сразу ее в койку, потом в загс и сейчас бы владел всем через нее – и капиталом, и недвижимостью. Так ведь он как был охранник, прислуга у них, так и остался.