– С чего вы взяли, что она лжет? – удивилась Катя. – Да вы у нее ничего и не спрашивали такого… самые общие вопросы.
– И на эти общие вопросы она отвечала нам враньем. Что бы произошло, если бы я начал спрашивать у нее что-то существенное?
– Например? – Катя удивлялась полковнику Гущину все больше.
– Например, то, каким образом яд попал в кровь ее мужа вместе с инсулином, если, как она утверждает, он всегда делал уколы себе сам, а единственный обнаруженный шприц не содержит следов яда таллия.
Глава 15
ГНОМ И СОКРОВИЩА
Полковник Гущин и Катя изумились бы еще больше, будь установлено за бывшей женой майора Лопахина негласное наблюдение.
Из Главка в Никитском переулке Яна Лопахина отправилась на Тверскую улицу, быстро поймала такси, но проехала всего ничего – до книжного магазина «Москва». Здесь она вышла и свернула за угол, спустилась к Большой Дмитровке, пересекла ее на светофоре и медленно пошла по Петровскому переулку к бывшему «доходному» дому на углу. Дом, как и соседствующие с ним в этом переулке, с прошлого века населяли знаменитости – актеры, политики, оперные звезды. Большое артистическое гнездо в новые времена превратилось в одно из престижнейших жилых зданий столицы.
Яна Лопахина привычно пересекла двор-колодец, набрав код, вошла в подъезд, кивнула консьержу и вызвала лифт. На площадке третьего этажа она подошла к двери с медной табличкой и достала ключи.
Надо заметить, что и дверь, бронированную, но отделанную под старину, и медную табличку с фамилией, и антикварный дверной звонок, вообще этот адрес отлично знали в столице в определенных кругах.
В квартире жил знаменитый ювелир и коллекционер Петр Грибов, за консультацией к которому часто обращались сотрудники Алмазного фонда, Оружейной палаты, различных антикварных аукционов и богатые нувориши, мечтающие добавить в свою коллекцию «подлинного Фаберже».
Открыв своими ключами множество хитрых замков, в том числе два сенсорных электронных, Яна Лопахина вошла в сумрачную переднюю и крикнула на всю квартиру:
– Папочка, это я! Сейчас будем обедать.
Квартира – просторная, четырехкомнатная – напоминала музей. Высокие потолки с лепниной, люстры венского хрусталя, витые канделябры, картины в тяжелых позолоченных рамах. Мебель – тщательно отреставрированная, «павловская» карельской березы с обивкой из алого бархата. Чугунные скульптуры каслинского литья, мраморные бюсты на специальных подставках. И снова – картины, картины, картины.
Все, что сумел собрать за свою жизнь знаменитый ювелир Петр Грибов – отчим Яны, с раннего детства воспитывавший ее как родную дочь.
В кабинете в глубине квартиры послышался шум, кто-то там завозился, потом начал надсадно кашлять.
– Януша, я здесь, я должен закончить, мне немного осталось, но надо все почистить. Как там все прошло? Ты держалась молодцом?
Яна Лопахина, перед тем как пойти в кабинет, зажгла свет в прихожей и глянула на себя в зеркало. Затем отстегнула заколку, удерживавшую собранными гладко зачесанные волосы. Они рассыпались по плечам, она взлохматила, взбила их руками.
И вот чудо – образ ее сразу изменился. Мгновенная метаморфоза, она похорошела. Лицо, глаза обрели совершенно иное выражение.
Если бы Гущин и Катя увидели ее тут, в прихожей, они, возможно, в первую минуту и не узнали бы ее, вроде как совсем другая женщина… или нет, та же, но обладающая редким талантом к перевоплощению – вот так без ничего, без грима, без косметики, без валиков за щеками.
– Можно сказать, что я держалась там у них неплохо, папа, – объявила Яна Лопахина, направляясь в кабинет к Петру Грибову, своему отчиму.
В просторной комнате, несмотря на белый день за окном, тяжелые бархатные шторы задернуты и горит лампа. В центре рабочий стол, освещенный софитом, а на нем, как у алхимика, – химические приборы, реторты, колбы, инструменты. Тут же маленькие старинные весы, миниатюрный токарный станок.
В углу среди книжных стеллажей – большой японский сейф. Ложный, потому что настоящий сейф для драгоценностей находится в квартире совсем в другом месте. В музейной витрине, в бархатных гнездах медные кольца и браслет необычного вида. Очень древний.
Второй браслет витой, со «звериной головой», на рабочем столе ювелира. Тут же химические препараты. Это изделие вместе с прочей добычей на днях привез и продал Петру Грибову курьер «черных археологов», тайно раскопавших могильник в причерноморской степи. Где – никто не скажет, но вещи уже плывут. Скифские погребальные артефакты, в том числе и этот вот витой браслет.
У рабочего стола – крохотный лысый человечек в очках. Не карлик, но такого малого роста, что становится тревожно при виде его согнутого хилого тельца и огромной головы, посаженной, кажется, прямо на острые худые плечи без шеи.
Но те, кто знает известнейшего ювелира и коллекционера Петра Грибова, стараются не обращать внимания на его внешность. Это такая редкая болезнь, поразившая его в детстве, остановившая рост. Лицо ювелира изборождено морщинами, кажется, что перед вами глубокий старец, но это не так. В этом году Петр Грибов отпраздновал свой семидесятилетний юбилей.
– Ну и хорошо, ты у меня умница. Сильная девочка, – Петр Грибов, увидев вошедшую Яну, заулыбался. – Айн момент, я тут должен все закончить, почистить. Долго они там тебя допрашивали?
– Нет, я думала, все продлится дольше. – Яна обошла витрину. – Пап, тут просто дышать нечем, эти твои реактивы. Можно я окно открою?
– Ни-ни, а мой бронхит? Потом проветришь. А я вот не думал, что они там долго тебя продержат в этой милиции-полиции. Но все же я очень беспокоился. И даже звонил Мангольду.
Мангольд – знаменитый на всю Москву адвокат и тоже крупнейший коллекционер антиквариата с 80-х годов.
– Вышло бы подозрительно, если бы на простой допрос я уже явилась с адвокатом Мангольдом Исай Исаевичем, – Яна тряхнула волосами и усмехнулась.
Та же кривая усмешка, так не понравившаяся Кате, но, на взгляд Петра Грибова, ювелира…
– Вот свет лампы сейчас на твой профиль упал… Януша, как же ты похожа на маму, – голос Грибова дрогнул. – Как же я любил ее. Единственный человек на свете, который так понимал меня, принимал целиком – всего без остатка. Помню тот день, когда я увидел твою мать впервые. И потом чудо – эта прекраснейшая, добрейшая женщина полюбила меня, урода, такого безобразного. Это сейчас я стар, и безобразие мое можно простить, принять. А в юности… Как я страдал из-за своего уродства, сколько слез пролил тайком в подушку. Не смел ни на что надеяться – на счастье, семью. И вдруг появляется она, твоя мать, мое божество. И мир расцвел… как же я был счастлив. Все, что я делал, я делал ради нее. И ради тебя, конечно, ради тебя тоже, моей девочки, потому что ты так на нее похожа. Так что там у тебя спрашивали конкретно эти полицейские?
– Пап, ничего особенного. Про него.
– Что про него, это понятно. Их всегда все интересует в таких делах. Хотя они и понять ничего не могут. Иногда – в начале. Иногда, как в нашем случае, до самого конца. Нас ведь тогда тоже, помню, допрашивали. По нескольку раз. Всех детей. Всех, кто выжил.
Яна повернулась к отчиму. Эту историю… да, эту историю она слышала много раз.
– И меня тоже спрашивал следователь, там, в больнице. А сбоку сидела наша учительница химии. Тряслась как овца. В лагерь она с нами, детьми, не ездила, поэтому ничего толком не знала. А следователь меня все спрашивал, спрашивал, – Петр Грибов покачал головой. – Я до сих пор помню вопросы. А ведь прошло больше пятидесяти лет. Такое, видно, не забывается. А позже, уже когда начался учебный год, приезжали кинооператоры из милиции. Хотели нас снимать для их хроники служебной. Нас, детей, кто выжил. Но директриса школы не позволила, даже в райком звонила. И они уехали от нас прямо на кладбище. Снимать могилы тех, кто умер. Женька Горкин… мы с ним пять лет сидели за одной партой. И Света Удальцова… их я жалел больше других.
– Пап, тебе надо поесть и отдохнуть. Я сейчас быстро что-нибудь приготовлю.
– Они спрашивали тебя, когда ты с ним виделась последний раз? – Петр Грибов наклонился над рабочим столом.
– Нет.
– Значит, еще спросят. Это вроде ритуала у них перед тем, как подойти к вопросам более серьезным.
– Они спрашивали, почему мы с Андреем развелись, – тихо сказала Яна Лопахина. – Им показалось странным – после того, как я столько с ним жила там… где он служил, когда вернулись в Москву, когда он наконец зацепился тут…
– Ага, значит, они решили начать с самого главного вопроса, – Петр Грибов еще ниже наклонился над рабочим столом. Укрепив осторожно древний медный позеленевший браслет в держателе, он обрабатывал его каким-то составом, очищая. – Знаешь, дочка, я всегда считал, что следствие и правосудие должны быть на стороне жертв. Я сам когда-то был жертвой. И такое не забывается. То, во что я превратился после того лета в пионерском лагере… да, я выжил, но посмотри на меня. Это чудо, это счастье, что я встретил твою мать и она согласилась… как прекрасная принцесса в сказке, согласилась выйти за такого гнома. Я собирал для нее сокровища, но я бы все отдал за прямую спину, за здоровый желудок, не сожженный ядом, за силу, за красоту… Правосудие должно всегда быть на стороне жертв. А ты тоже жертва. Простить то, что делал он… твой муж…
– Пап, мне одно время тоже казалось, что я никогда не смогу простить Андрея, но…
Ювелир Петр Грибов смотрел на Яну. Ждал ответа.
– Пузырек куда-то задевался, – сказал он озабоченным тоном, так и не дождавшись ответа. – Такой темный, с притертой пробкой без этикетки. Ты случайно не видела?
– Потом вместе поищем. Все, заканчивай тут и мой руки, через пять минут садимся за стол, – Яна уже покинула кабинет и шла на кухню.
Картины со стен кисти Левитана, Айвазовского, Кустодиева, Фалька, Филонова, Сомова и Добужинского наблюдали за ней.
Она не спросила отчима о том, что находилось в пузырьке с притертой пробкой.
Глава 16
ВЕЧЕР ОХРАННИКА
Павел Киселев – в прошлом телохранитель Бориса Архипова, а ныне водитель-охранник в его осиротевшем семействе – после кошачьей эпопеи отпросился у Анны Архиповой «домой к матери».
Собственно, сегодня ему как раз полагался выходной, но в преддверии старухиного юбилея в доме, где он служил, все, на его взгляд, шло вверх дном. За эти годы он как-то уже свыкся с тихой размеренной жизнью дома, с трауром, а тут сразу столько всего – делать в Электрогорске заказы, таскаться в Москву, сопровождать хозяйку по магазинам, увозить – привозить, доставлять покупки, за всем следить, все успевать.
К матери, жившей тут же, в Электрогорске, в тесной квартирке в бывшем «заводском доме», он действительно заглянул на час, завез ей продукты, поболтал на кухне о том о сем, съел тарелку вчерашнего борща, выпил компот из сухофруктов и…
Лишь два пути маячило на этот вечер выходного дня: завалиться спать у матери под грохот телевизора или же двинуть в пивнушку.
Павел выбрал пивбар «Депо».
Здесь подавали любое пиво – не хуже, чем в столичных пабах, и крутили футбол по «плазме». В этом теплом месте охранник Павел и завис до глубокой ночи.
Нагрузившись, ощущая во всем теле усталость и… да, пожалуй, усталость брала свое в этот поздний час, когда в домах Электрогорска гас свет и горожане заползали в кровати, чтобы рано утром проснуться для нового трудового дня.
Но, кроме усталости, сильное мускулистое тело охранника семейства Архиповых наполняла какая-то странная истома… жажда, хотя пива он выпил столько в этот вечер, что хватило бы на троих.
Из «Депо» он вышел во тьму улицы, плюхнулся за руль и закурил, опустив в машине все окна.
Вернуться туда… в дом, где они все уже спят. Нет, она, может, еще читает в постели. В своей большой светлой вдовьей спальне, куда путь ему заказан.
Охранник…
Бывший телохранитель ее мужа…
Не подставивший в тот роковой час свой лоб под злую пулю.
Злая пуля пробила грудь. И рана уже зажила.
Может, в этом все дело? Потому она мучает, играет с ним?
Охранник Павел завел мотор и рванул с места – вперед, вперед по темной улице. Только вперед.
На зеркальце заднего вида, свисая, болтался брелок «тамагоч» – потешная зверушка японская, не пойми что, но мило, прикольно. Подарок младшей девчонки Архиповых Виолы.
Ах, детка… Рано тебе еще об этом даже мечтать. А как часто в последнее время тайком заходишь ты в комнату охранника, когда думаешь, что там никого нет.
И потом на столе, на кровати под подушкой остаются твои дары – конфеты… крохотное шелковое сердце…
Хоть и живем в одном доме, и видимся часто… шлешь эсэмэс бравому Павлику, который не спас тебе твоего папулю.
Подростковая любовь… Первая любовь? Как раз сегодня утром, до кошачьей эпопеи, оставлен был в комнате под подушкой презерватив.
Намек? Ах, детка, золотая ты детка, папуля бы твой, будь он жив, яйца бы оторвал своему верному охраннику за такие намеки.
Твоя мать, детка, не хочет меня совсем…
Охранник Павел стиснул зубы и прибавил газа. Машина летела по ночной дороге куда-то. Фонари, тьма… Старое шоссе. В тот раз она… она попросила проехаться мимо бывшего гальванического цеха. А потом захотела увидеть то самое место, которое в городе так давно, так сильно и так тщетно пытались забыть.
Что ей, чужой, приезжей, в этих темных городских сказках? А ведь тоже хочет знать подробности.
В прошлый раз, когда она, Анна, попросила свозить ее туда на экскурсию, он привез ее в лес. Но не на то самое место.
Прежний лагерь «Звонкие горны», который до сих пор помнили в Электрогорске, остался там… там, за холмом. А тут в лесу на вечерней заре было все тихо и мирно. Пели птички, ветерок играл начавшей уже желтеть листвой.
И охранник Павел, внезапно потеряв все свое самообладание, банально полез обниматься к своей гордой недотроге хозяйке.
– Аня… Анечка…
Она позволила себя обнять, даже поднять на руки – перед его силой и напором кто бы устоял. Но когда он попытался поцеловать ее в губы, отвернулась.
– Отпусти.
И он поставил ее на землю возле машины, разжал свои медвежьи неуклюжие объятия и даже отступил на шаг.
– Не смотри на меня такими глазами.
– А как мне на вас смотреть?
– Какой же ты еще мальчишка. Это произошло здесь? Но тут же ничего нет. Только лес. Здесь что, все разрушили?
Там, в лесу, она удивленно оглядывалась по сторонам, ища хоть какие-то следы лагеря «Звонкие горны».
– Был пожар, как рассказывают. И все сгорело.
– Но я не вижу следов пожара.
– Так лесом все заросло. Больше пятидесяти лет ведь прошло. Что вы хотите, Аня?
Он лгал, а она ничего не хотела. Пожала плечами и села в машину на заднее сиденье. Хозяйка и госпожа. И приказала:
– Не смей смотреть на меня такими голодными глазами.
Может, и правда она почувствовала, что он хочет съесть, растерзать в экстазе ее тут в лесу как волк? Чтобы каждый кусочек ее дивной плоти принадлежал только ему, а не дому, провонявшему ладаном памяти по ее застреленному мужу, не семье, не дочерям, не этой чертовой старухе-свекрови…
Если бы они тогда с ней приехали на то самое место – туда, за холмом, он, наверное, и не смог бы сдержать себя. Там, в «Звонких горнах», вообще все как-то было по-другому. Это он помнил с детства, потому что все поколения пацанов Электрогорска все эти пять десятилетий отправлялись туда как в некое место силы… страшное, но дико притягательное проклятое место.
И вот сейчас после вечера в пивбаре «Депо» охранник Павел ехал именно туда.
Как же темно ночью на подмосковных дорогах…
Кажется, что рассвет никогда не наступит. Тянется бесконечно вечная ночь, и ветер что-то шепчет, силясь предостеречь о непоправимом.
Он не узнал окрестностей в темноте, скорее почувствовал, что это здесь, что он добрался.
Вышел из машины, бросив ее на обочине, даже не включив сигнал «аварийки», и углубился в лес.
В общем, тогда, давно, отсюда туда вела дорога. Остатки ее сохранились и по сей день.
Только вот охранник Павел, пьяный в эту ночь, брел, не разбирая дороги.
Это здесь. Но тут нет ничего. Только тени и тьма.
Внезапно он на что-то наткнулся, больно ушиб колено. Остановился, достал сигарету, сунул в рот и чиркнул спичкой, осматриваясь.
Тени и тьма…
И все то немногое, что осталось от бывшего детского лагерного стадиона. Битый кирпич, обвалившаяся, заросшая травой трибуна.
Остатки лестницы.
И внезапно он увидел ее. Ему хотелось крикнуть: да как вы-то сюда попали, как вы нашли это место, Аня?! Одна, без меня?!
В полосатой вязаной кофточке без рукавов, в смешных каких-то коротких брюках, она стояла на самой верхней ступени разрушенной лестницы.
А внизу толпились подростки в белых спортивных майках и черных сатиновых шароварах.
Охранник Павел за свои тридцать лет и не видел никогда такой униформы. Как на старой кинохронике…
И вот она плавно повела своими белыми хрупкими руками и запела что-то приятным хрипловатым голоском по-немецки. И начала подтанцовывать, а потом бить чечетку и спускаться, спускаться, спускаться по разрушенной лестнице.
Только тени и тьма.
И небывало четкий силуэт пляшущей на фоне тьмы.
Охранник Павел застыл на месте. Так вот какие штуки она выкидывает с ним? Приезжает сюда и ждет его, словно знает, что и он приедет.
Хозяйка и госпожа…
Вдова его бывшего босса.
Приезжает сюда в это проклятое место, чтобы отдаться ему, влюбленному в нее охраннику. Отдаться вдали от дома, тайком от постылой семьи.
Он шагнул вперед и протянул руки, чтобы поймать ее, когда она спрыгнет.
И она прыгнула на него. На секунду он даже ощутил ее упругое тело, прижавшееся, словно прилипшее к нему.
И вдруг понял, что… это не она, что это другая…
Другая женщина.
Та, которую он никогда не видел прежде, а только порой представлял или, может, видел в детстве во сне… в ночном кошмаре. Наяву всегда потом утверждая, что нет никаких призраков.
Нет, нет никаких призраков…
Она дохнула на него смрадом.
А потом сделала ему очень больно.
Спичка, которую он все еще держал в руке, догорела до конца и обожгла ему пальцы.
И только тогда, ощутив ожог, он вскрикнул и пришел в себя в темноте.