Нам хотелось встретиться с Ионеско, хотя мы понимали, что эта встреча тоже будет театром абсурда по той причине, что Ионеско не говорил по-русски, а мы не говорили по-французски. Как вдруг одна дама канадского происхождения, Покьюрет Вильнев, присутствовавшая на выступлении Беллы в Институте восточных языков, будучи хорошо знакома с Ионеско, сама предложила организовать нашу встречу и взялась препроводить нас к нему. Она владела и французским, и английским и могла способствовать нашему контакту.
Дом, где жил Ионеско, находился на Монпарнасе. Мы позвонили в домофон и поднялись в бельэтаж. Маленькая квартира. Картина работы Миро. Много деталей обстановки в японском стиле. Оказалось, что жена Ионеско — японка.
Вся тяжесть перевода легла на нашу канадскую спутницу. Мы с Беллой говорили по-английски, а она переводила на французский. Ионеско и его очаровательная миниатюрная жена были очень радушны, потому что наша спутница наговорила о нас много комплиментов.
Мы знали, что Ионеско был членом редколлегии журнала «Континент», который чрезвычайно будоражил умы читателей. Присутствие в составе редколлегии Эжена Ионеско, так же как и Роберта Конквеста, придавало журналу еще больший вес.
Должен заметить, что под влиянием «Континента» и прочей русской прессы, издававшейся в Париже, у Ионеско сложилось мнение, что раз в России подавляется всякая свободная мысль, то жить там невозможно. Отсюда и совершенная уверенность в том, что, если человек оказался на Западе, он должен безоглядно просить политического убежища. Ионеско был крайне удивлен тем, что мы хотим вернуться в Москву. Людей, подобных нам с Беллой, он просто не встречал. И он спрашивал нас: кто вы такие?.. Почему хотите вернуться обратно?
Я подтверждал: да, в СССР существует противостояние свободомыслящих людей и правящего режима. Действительно, советская власть беспощадно расправляется с диссидентами. Они подвергаются гонениям, за ними ведется слежка, их телефоны прослушиваются, все их человеческие контакты фиксируются. Диссидентов вызывают на допросы в КГБ, на них заводятся политические дела, устраиваются суды, их отправляют в тюрьмы и лагеря, вынуждают уехать за границу. Эти вопросы решаются на государственном уровне.
При этом я изо всех сил пытался разъяснить Ионеско, чем вызвана наша с Беллой решимость вернуться в Союз. Мы с Беллой не были диссидентами. Мы являли собой некий российский феномен, трудный для понимания западным литераторам, — мы постоянно сталкивались с этим непониманием.
Взгляды Беллы на происходящее в стране, так же как и мои, ничем не отличались от взглядов наших ближайших друзей, писателей-диссидентов. Но само творчество Беллы было несколько иного свойства. В стихах и прозе Беллы прямая политика просто отсутствовала. Ее бесценный художественный дар, «трагического звучания», как назвал его Родион Щедрин, побуждал ее описывать свои чувства, природу. В этом была ее поэтическая сущность, и ей невозможно было что-то подсказать или направить в какое-то иное русло. Белла была существом, которое нигде, кроме России, не могло жить. И конечно, русский язык был ее Родиной. Жить в эмиграции, лишиться прямой поддержки глубинной русской речи она не могла и не хотела. Это совершенно совпадало с моим мировоззрением. Я считал, что главное для художника — его художественное кредо, а не место жительства. По существу, мы в своем творчестве просто игнорировали существование советской власти по той простой причине, что, на наш взгляд, присутствие политики в произведении вредило его художественности.
Ионеско внимательно слушал и старался через плохой перевод вникнуть в то, что я объяснял ему.
В конце встречи я стал говорить о современном русском театре и о том, что известный режиссер Валентин Николаевич Плучек намеревается поставить «Носороги» в Театре сатиры.
Прощаясь с нами, Ионеско снял с полки свою пьесу «Макбет» и дружески надписал нам.
* * *Мы с Беллой очень хотели встретиться с нашими друзьями, которые оказались на Западе. Когда мы в Москве расставались с ними, то уже не надеялись увидеться вновь.
Это относилось в первую очередь к Виктору Платоновичу Некрасову — замечательному писателю, прошедшему всю войну, сражавшемуся под Сталинградом и прославившемуся своей повестью «В окопах Сталинграда». Она была опубликована сразу после Победы, и война в ней была описана настолько правдиво, насколько это было возможно в нашей литературе. В дальнейшем линия поведения Некрасова, как было сказано в решении партийной организации, не совпадала с линией партии. Его исключили из партии, а потом и из Союза писателей. Путевые очерки «Месяц во Франции», «По обе стороны океана» подверглись издевательской критике в печати. Помню появление в «Известиях» грубого фельетона Мэлора Стуруа «Турист с тросточкой». В результате травли, которой он подвергался, Некрасов вынужден был уехать на Запад, и его — участника обороны Сталинграда — лишили советского гражданства.
Виктор Платонович был очаровательным человеком, и внешность его была очаровательна: лицо, изборожденное морщинами, которые, как ни странно, его украшали. Это были не шрамы, а следы глубоких переживаний. На лице его жили глаза какого-то прозрачного цвета, они лучились юмором и мудростью человека, прожившего трудную жизнь, и буквально завораживали собеседника. Облик его довершали пряди седых волос, падавшие на лоб, и вихор на макушке, который явно противоречил возрасту и настаивал на молодости. Одежда Виктора — небрежно наброшенная куртка, шарф вокруг шеи — делали из него типичного парижанина.
При встрече мы обнялись, и он сразу стал стучать пальцем по своим красивым зубам (раньше у него во рту были «развалины почище Парфенона») и говорить: «Подарок Славы Ростроповича». Он был довольно беден, и Ростропович оплатил ему расходы на дантиста.
Встретились мы в парижском районе Saint-Germain-des-Prés, в знаменитом кафе Les Deux Magots, на эмблеме которого были изображены два мудреца, хотя на жаргоне их называли «два болванчика». Это было историческое место, славившееся тем, что здесь бывали многие великие люди Франции, начиная с Верлена и Рембо. Существовала даже литературная премия «Les Deux Magots». В подзаголовке меню была фраза: «Le rendez-vous de élite intellectuelle». Это кафе было связано с именами Пикассо, Аполлинера, Сент-Экзюпери, Хемингуэя, Сартра. В этих стенах жила легенда.
Мы сразу заказали по двойному кальвадосу и дальше продолжали в том же духе. Белла тут же на меню написала:
Виктору Некрасову —
Ничто на свете не могло
Нас разлучить, как двух Маго.
А Виктор на таком же меню сделал ответную надпись:
Ах, дорогие мои москвичи — Белочка и Боречка — встречаться бы нам почаще под этими двумя болванчиками (Deus Magots). Целую.
Виктор
Нас интересовала история встречи Виктора Платоновича с Набоковым. Выслушав его рассказ, мы неожиданно для себя поняли, что он пытался привлечь внимание Набокова к политическим проблемам, волновавшим современную русскую интеллигенцию, и потерпел в этом неудачу. Он не нашел, да, наверное, не мог найти способа заинтересовать великого писателя этой темой. Получилось так, что их встреча не имела художественного смысла.
Еще одним моим знакомым, посетившим Набокова в Монтрё, был Андрей Амальрик, автор получившего широкую известность эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», где он изложил свои взгляды на будущее СССР.
Я познакомился с Андреем Амальриком значительно раньше, в Москве, когда он приходил ко мне домой как корреспондент АПН, чтобы написать статью обо мне как о молодом театральном художнике. Все его вопросы были столь наивны, что я понял его полную неосведомленность в проблемах театра и стал расспрашивать, почему он избрал такую тему. На что он с завидной откровенностью сказал:
— Театр меня мало интересует. Просто друзья хотели помочь мне с заработком, устроили в АПН и посоветовали писать о театре.
Его финансовые трудности объяснялись тем, что он недавно вернулся из принудительной высылки в Сибирь, «на трудовой фронт» — в деревню, где провел два года. Когда мы разговорились, выяснилось, что его взгляды совпадают с моими, но уже тогда я заметил его повышенный эгоцентризм и подчеркнутое самолюбование несмотря на детскую ранимость и всю безвыходность положения. Чтобы помочь ему, я сам написал статью о работе в театре и отдал ему, чтобы он добавил свои оценки моего творчества.
Позже Амальрик снова был арестован и в тюрьме объявил голодовку, привлекшую внимание всего мира. Тюрьму заменили ссылкой в Магадан, куда к нему приехала любящая его жена Гюзель, которая хотела полностью разделить его судьбу. Впоследствии он эмигрировал, успешно выступал в западной печати. Меня интересовали подробности его встречи с Набоковым. Оказалось, что его встреча, как и встреча Некрасова, была по сути неудачной, так как Амальрик излагал Набокову свои диссидентские взгляды, а Набокова это не заинтересовало.
На нашем горизонте возникла фигура француза Рене Герра, в совершенстве говорящего по-русски. Он выучил язык в детстве. А потом заинтересовался Россией, стал одним из крупнейших знатоков русской культуры. Собрал гигантскую коллекцию книг и автографов русских писателей, эмигрировавших во Францию: Бунина, Набокова, Адамовича, Зайцева, Ремизова, Цветаевой, Поплавского. А также коллекцию картин русских художников, связанных своим происхождением с Россией, но работавших во Франции: Добужинского, Бенуа, Серебряковой, Анненкова, Шаршуна, Полякова, Ланского…
Рене проявил инициативу во встрече с нами, и мы сразу поняли значение для нас этой новой дружеской связи. Рене был в курсе литературной жизни России, и ему не нужно было объяснять, кто такая Белла Ахмадулина. Он предложил быть нашим гидом и с удовольствием показывал свои любимые места в Париже. У него был автомобиль «ситроен», находившийся в очень плохом состоянии, но ездить на нем все-таки было можно. Мы его называли «жучок» и шутили, что Рене тормозит ногой — подошвой ботинка, потому что вся обшивка прогнила, и были видны дыры в кузове и в полу, кроме того, в машине было много хлама. Но тем не менее мы с благодарностью к доброжелательному хозяину садились в кабину, и начинались наши увлекательные поездки по городу и окрестностям. Мы ездили в Версаль, в Во-ле-Виконт, в замок Шантильи, на русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Рене был близко знаком с русскими эмигрантами разных поколений и старался сделать так, чтобы мы увидели кого-то из тех, кто еще жил в это время. Сам он несколько лет был литературным секретарем Бориса Зайцева и написал диссертацию о его творчестве.
Он познакомил нас с историком культуры Владимиром Вейдле, с которым мы беседовали о великих русских поэтах Серебряного века. Вейдле был, несомненно, тронут нашим визитом и тоже с интересом вглядывался в лица неведомого ему поколения русских.
Рене организовал нашу встречу с Ириной Одоевцевой. Правда, эта встреча, несмотря на то, что Ирина подарила Белле несколько своих книг с теплыми надписями, закончилась неудачно по той причине, что она, грассируя на французский манер, спросила Беллу:
— А пгавда, что в Госсии говогят: «Магина, Игина и Анна»?
Тут Белла не выдержала, и мне пришлось спасать Игину Одоевцеву от ее гнева.
Мы объездили с Рене все цветаевские места, начиная с Медона, все дома, где жила Марина Цветаева.
В ходе нашего пребывания в Париже мы были представлены господину Пьеру Кардену, который любезно предложил Белле провести ее вечер в знаменитом театре Espace Pierre Cardin в центре Парижа, на Елисейских Полях. Это выступление было назначено на конец марта. Был напечатан специальный плакатик с фотографией Беллы. Его можно было увидеть и на афишных досках, и на круглых рекламных тумбах, и на стенах метро. Мне было приятно видеть портрет Беллы по всему Парижу. Я радовался за нее.
* * *Живя в Париже, мы встречались и с людьми, с которыми успели подружиться еще в Москве. Прежде всего следует назвать Степана Татищева — это был замечательный друг. Степан происходил из старинного дворянского рода. Семья эмигрировала во время революции. Во Франции дядя Степана прославился как кинорежиссер под именем Жака Тати, — он сократил русскую фамилию на французский манер. Я видел его фильм, который назывался «Мой дядя». Фильм замечательный, очень человечный, очень остроумный. Сам Степан работал одно время в Москве во французском посольстве в качестве культурного атташе и в то же время дружил с Юлием Даниэлем, что было, конечно, подозрительным с точки зрения отечественных органов госбезопасности. Им было известно и о причастности Татищева к передаче на Запад рукописей Солженицына. Степан постоянно находился под присмотром этих органов.
Я много лет дружил с Юликом Даниэлем, всегда восхищался его человеческими качествами, многократно бывал у него на даче, которую он снимал в деревне рядом с усадьбой Архангельское. Белла тоже с ним подружилась, тем более что она в свое время подписала письмо в защиту Синявского и Даниэля. В доме Даниэля и его жены Ирины Уваровой мы и познакомились со Степаном Татищевым.
В Париже эта дружба очень нам пригодилась. Когда Степан узнал, что мы приехали, он сразу же нас нашел, и мы буквально не расставались, пока были во Франции. Он так же, как Рене Герра, показывал нам Париж, но, как правило, ночной. В нашей компании оказалась и Наталья Столярова. Мы встречались в кафе «La Closerie de Lilas» и старались сесть за столик, на котором была прибита медная дощечка, гласившая, что здесь сидел V.O. Lenin. Почему «О»? Это оставалось для нас загадкой. После этого мы ехали в какой-нибудь популярный клуб, где можно было наблюдать ночную жизнь Парижа. Часто к нам примыкал еще кто-нибудь из наших парижских знакомых. А уже совсем поздно, как я уже рассказывал, мы заходили в ресторан «Au pied de cochon», который был открыт всю ночь.
* * *Предварительно созвонившись, мы с Беллой побывали у Марии Васильевны Розановой и Андрея Донатовича Синявского.
Было интересно узнать, что Андрей Донатович совсем не учит французский язык, что могло, по его мнению, повредить его русскому. Он производил большое впечатление своей погруженностью в литературные проблемы, отсутствием суетности да и просто своим обликом философа и мыслителя.
В разговоре с Андреем Донатовичем и Марьей Васильевной чувствовалось, что они, конечно, превосходно знают эмигрантскую литературную среду. Но всех писателей, оказавшихся на Западе, они делили на близких им по взглядам и тех, кто не принадлежал к их кругу. Они порвали отношения с журналом «Континент», и, видимо, у них уже созревала идея создать собственный журнал, который и начал выходить в 1978 году. Назвали этот журнал «Синтаксис», позаимствовав название у самиздатовского журнала, выпускавшегося Александром Гинзбургом в Москве в 59-60-х годах. И новый «Синтаксис» Синявского и Розановой начал воевать с «Континентом» Максимова.
Антагонизм, владевший умами писателей-эмигрантов, очень волновал нас с Беллой. Такое резкое деление на лагеря казалось нам противоестественным. При общении за столом у Синявских надо было все время следить за собой, чтобы, не дай бог, не упомянуть кого-то из другого лагеря. Мария Васильевна в начале застолья положила на стол диктофон, чтобы беседа фиксировалась. Это представлялось нам излишним и отзывалось болью в наших сердцах.
Главное, что вызывало грусть, это трагедия русских литераторов, посвятивших свою жизнь общей политической борьбе, но из-за незначительных, на наш взгляд, расхождений оказывавшихся в разных и, по существу, враждебных лагерях.
«Континент», основанный Владимиром Емельяновичем Максимовым, не только привлекал наше внимание, но и вызывал подлинное восхищение и своей позицией, и качеством публикуемых материалов. Максимов создал этот журнал и бессменно возглавлял его в течение семнадцати лет. Наши близкие друзья печатались именно там: Бродский, Аксенов, Алешковский, Владимов, Войнович, Горенштейн, Ерофеев, Некрасов, Галич, Чичибабин, Липкин, Лиснянская и многие другие. Не говоря уже о самых великих — Александре Исаевиче Солженицыне и Андрее Дмитриевиче Сахарове.
* * *Дружеские отношения с Максимовым в то время у нас еще не сложились. Белла рассказывала, что в Москве Максимов безумно выпивал и с особенной болью и желчью говорил ей о том, что русские поэты живут какой-то особенной, привилегированной жизнью, кутят, пользуются славой и богатством, равнодушны к жизни народа и не участвуют в борьбе с прогнившей советской властью за свободу совести и свободу слова. Однажды в Доме литераторов он так напился, что Белла, жалея его, взяла такси, отвезла его до дома, помогла дойти до двери и даже нажала кнопку звонка, после чего исчезла. Я с трудом представлял себе эту сцену, зная беспомощность Беллы в бытовых ситуациях и то, как я всегда сам помогал ей.
Так или иначе, Максимов очень ревниво выговаривал Зинаиде Алексеевне Шаховской за то, что она восторженно приветствовала Беллу в своей газете. Но все-таки через свою сестру, жившую в Париже, он передал нам приглашение на концерт Ростроповича, дававшийся в пользу журнала «Континент». Имя Ростроповича тогда буквально гремело, и он благородно вносил свой вклад в дело поддержки «Континента».
Советское посольство чрезвычайно внимательно следило за ситуацией вокруг этого концерта. Я думаю, что зал был наводнен соглядатаями, и, тем не менее, мы открыто и радостно общались со старыми московскими друзьями, которых там встретили. Белла целовала Александра Галича и Толю Гладилина.
После концерта мы зашли к Ростроповичу поздороваться и поздравить с блестящим выступлением. Он был поражен тем, что увидел нас в Париже, и был этому страшно рад. В конце разговора он взял мою запискую книжку, вписал туда свой телефон и вместо фамилии нарисовал виолончель. Сделал он это для «конспирации», потому что хорошо знал нравы наших органов госбезопасности.