* * *
После возвращения из Америки в Москву мы оказались как бы в другом мире. Но жизнь продолжалась, и Белла продолжала выступать с поэтическими чтениями. Во время одного из них, в Ленинградском университете, она получила записку и прочла ее публично: «Один храбрый аноним спрашивает: если не боитесь, скажите, что вы думаете о Бродском?». — И ответила: «Я боюсь, очень боюсь. Но я думаю, что он гений!».
Прошло десять лет со времени нашей первой поездки в Америку. Все эти годы нас приглашали приехать туда различные организации, в том числе университеты, фестивали, поэтические форумы. Но власти нашего государства неизменно отвечали отказом. Сработало только приглашение Гаррисона Солсбери.
Второй раз мы прилетели в Америку 15 февраля 1987 года. В аэропорту нас встречали сам Гаррисон, наша общая подруга Светлана Харрис, мой брат Азарий Мессерер и Майя Аксенова.
Эта поездка уже давала несколько иное ощущение американской реальности. За десять лет произошли значительные изменения в человеческих судьбах. В США обосновалось много старых друзей. Лева Збарский и Юра Красный перебрались из Израиля и теперь жили в Нью-Йорке. Вася и Майя Аксеновы, которых, по существу, вынудили уехать из СССР, также жили в Америке. Максим Шостакович попросил в Штатах политическое убежище.
С аэродрома мы поехали в гостеприимный дом Светланы Харрис, где и остановились. В первые же часы после прилета я позвонил в загородный дом Максима Шостаковича. Там в это время находились Лева Збарский, Юра Красный и Кирилл Дорон. Трудно описать их восторг, когда они услышали в телефонной трубке мой голос. Максим стал требовать, чтобы мы с Беллой приехали немедленно. Он тут же вызвал лимузин, который вскоре оказался у подъезда, и мы поехали в Коннектикут к Максиму. Когда мы приехали туда, темпераментный Максим, желая как-то выразить свою радость, стал палить из ружья. Это был действительно потрясающий момент, ведь, расставаясь в те годы, никто не верил в возможность новых встреч. Мы с Левой и Юрой обнялись, оба они с радостью приветствовали Беллу, с которой до этого общались очень мало.
Часа через два я позвонил Бродскому и сообщил, что мы с Беллой снова в Нью-Йорке. Мы договорились встретиться через неделю, 23 февраля, у Иосифа дома, на Мортон-стрит.
Мортон-стрит — одна из улиц Гринвич-вилледж, богемного района Нью-Йорка, недалеко от Хатсон-Ривер. Квартира Иосифа располагалась на первом этаже, что для Нью-Йорка было чрезвычайной редкостью и чем Иосиф гордился. Эта причудливая маленькая квартирка состояла из трех крохотных комнаток, вернее, даже из двух с половиной, потому что кухня, которая находилась в середине, была отделена от гостиной всего лишь аркой. Хотя существовал парадный вход с тремя ступеньками непосредственно со стороны Мортон-стрит, Иосиф предлагал гостям проходить в квартиру через миниатюрный треугольный дворик, который он считал своею собственностью.
Эта встреча была незабываемой. Наконец-то мы увиделись после десятилетнего перерыва. Мы обнялись. Выразить словами свои чувства после стольких лет разлуки было трудно.
Следом за нами пришел Миша Барышников. Я сделал несколько памятных снимков.
Иосиф подарил мне свою книжку с пьесой «Мрамор» и сделал на титульном листе надпись:
Борису Мессереру
Прочтите эту книгу, сэр,
Она не об СССР.
Иосиф Бродский
(День Красной Армии)
23 февраля 1987
Иосиф предложил Белле выступить в маленьком университетском городке Амхерст в Массачусетсе, в колледже, где он преподавал. Он назвал дату: 1 мая 1987 года.
А Миша Барышников пригласил нас на спектакль «Жизель», который он поставил с труппой «American Ballet Theatre» и который должен был состояться 21 марта в Лос-Анджелесе. Конечно, мы с удовольствием приняли приглашение, стараясь выстроить предстоящий нам маршрут выступлений таким образом, чтобы оказаться в Лос-Анджелесе в этот день. И действительно, нам это удалось, и мы попали на спектакль. Миша танцевал главную партию принца Альберта. Жизель танцевала Аманда Маккероу. Они были великолепны. Балет имел огромный успех: занавес открывали двадцать четыре раза! После спектакля мы с Беллой прошли за кулисы и поздравили Мишу и Аманду.
Когда я вспоминаю наши встречи с Мишей Барышниковым, то всегда удивляюсь исключительной широте его интересов. Уже значительно позже Миша подарил нам книгу фотографий, которые он сам сделал в оригинальной манере, с остроумным поэтическим посвящением:
Дарю соратникам по игу
в моем поселке изданную книгу.
Все в ней не в фокусе,
Как и в душе моей.
Ей-ей.
Белле и Борису с нежностью.
Ваш М. Барышников
2008
В «моем поселке» — в Нью-Йорке. Это характерно для Миши. Париж он называл Парижск.
Мы продолжили поездку по Америке, по различным университетам, пригласившим нас.
Лев Лосев предложил Белле выступить в Дортмундском университете, где он преподавал. Мы обговорили дату выступления. Лосев нам писал:
Милая Белла, Борис,
Я страшно рад, что вы сюда приедете. Вот ведь как удивительно, Белла, что Вы приедете сюда в аккурат в тот день, когда (30—31 год назад?) мы с Женей Рейном подсунули Вам записку под дверь Литинститута.
Впрочем, цель этого письма не сентиментальные излияния пожилого эмигранта, а подтвердить и уточнить наши переговоры.
Итак, мы ждем вас здесь из Оберлина 29-го. Выступление же будет 30-го. О вашей транспортировке — сюда и отсюда — договоримся по телефону.
Гонорар: 1000 долл. + расходы (транспорт, гостиница и проч.).
У Вас, наверное, есть опыт чтения перед нерусской публикой. Славинисты-то они славинисты, но на слух стихи воспринимают далеко не все. Поэтому хорошо бы хотя бы частично читать те, что существуют и в английском переводе. Ну а там, где нет перевода, пускай публика слушает то, что у нее называется «музыкой стиха». Единственная книга на английском, которую мне удалось найти в нашей библиотеке, это 69-го года, в пер. Даттона и Межакова-Корякина. Известны ли вам другие переводы на английский?
Я позвоню через пару дней в Нью-Йорк.
С днем рождения!
Ваш Леша[2]
7 апреля 1997 года
Утром 29 апреля мы прилетели и вместе с Лосевым поехали в Ганновер. Поселились в гостинице и вечером пошли на выступление Ирины Ратушинской. Ратушинская, хорошая поэтесса, имела в то время очень громкое имя как украинская правозащитница. Она провела тяжелое время в тюрьме, лишилась ребенка. Весь мир старался вызволить ее из советских застенков. Когда она выехала на Запад, то пользовалась большой популярностью и часто выступала с чтением стихов.
После выступления Ирины мы с ней, ее мужем Николаем Геращенко и Львом Лосевым пошли в ресторан, чтобы отметить наше знакомство. На следующий день утром попрощались с Ириной и Николаем, поехали в Дортмунд.
Вечером состоялось выступление Беллы в Дортмундском университете. Приветственные слова сказал Лосев. Переводил стихи Франк Рив — наш друг и переводчик книги Беллы «The garden», которая вышла в Америке в это время. Франк со своей супругой жил в Вермонте, в доме, находившемся рядом с домом Солженицыных, в нескольких милях от Дортмунда, они были непосредственными соседями. По этому поводу я сострил по-английски, что Франк живет с Александром Исаевичем «fence to fence» вместо привычного английского «face to face».
Мы познакомились с юными сыновьями Солженицына Игнатом и Ермолаем и их бабушкой, матерью Натальи Дмитриевны. Александра Исаевича и Натальи Дмитриевны на вечере не было. Вечер прошел с очень большим подъемом.
Этой же весной Лосев написал стихотворение, посвященное Белле, — к ее дню рождения:
POETRY MAKES NOTHING HAPPEN[3]
Белле Ахмадулиной
«Ничто осуществляется в стихах» —
Двусмысленная фраза Элиота.
Или еще: «Как птица для полета,
Так создан человек для ничего…».
Был вечер. Рейн болтал о пустяках.
Была весна. Я был юнец. Забота
не омрачала душу и чело.
Я притащил в Москву магнитофон,
но, видно, зря я пленкой запасался,
не там Ваш слабый голос записался,
его иной притягивал магнит.
В пути, в больнице, много раз потом
Я все за эту запись опасался,
Все проверял — хранит ее? Хранит.
Как кружевом обводят пустоту,
Как плотный воздух наполняет парус,
Как наполняет слух молчанье пауз,
Так действует и Ваше ремесло.
И я читаю, нет, точнее, чту,
Как тридцать лет назад мне повезло
ничто, и вспоминаю, улыбаясь,
Как тридцать лет назад мне повезло.
Как тридцать лет назад мне повезло.
Утром Лосев отвез нас на своей машине в Амхерст, в дом профессора Slavic department Джин Таубмен и ее мужа. Там нас уже ждал журналист местной газеты. Мы дали два коротких интервью.
Утром Лосев отвез нас на своей машине в Амхерст, в дом профессора Slavic department Джин Таубмен и ее мужа. Там нас уже ждал журналист местной газеты. Мы дали два коротких интервью.
Джин устроила специальное party в нашу честь с приглашением Иосифа. На встрече присутствовали Уильям Джей Смит, его жена Соня и несколько профессоров-славистов из университета.
Затем было выступление Беллы в колледже, где преподавал Бродский. Проходило оно в небольшой аудитории, человек на сто. Иосиф выступил со вступительным словом, представляя Беллу. Я записал его выступление на магнитофон, а Иосиф отдал мне свой машинописный текст с правкой красными чернилами. Приведу его:
Лучшее, чем обладает каждая нация, это ее язык. Лучшее в каждом языке, конечно же, созданная на нем литература. И лучшее в любой литературе — поэзия. Из этого следует, по крайней мере на мой взгляд, что хороший поэт является сокровищем нации. Тем более, если такой поэт женщина. Как это обычно случается с сокровищами, нация имеет склонность беречь их для себя и выставляет напоказ только изредка, во время крайней самонадеянности. Такое время, слава Богу, наступило, кажется, в России, поскольку Белла Ахмадулина, слушать которую вы пришли сегодня вечером, — сокровище русской поэзии. Быть поэтом означает всегда быть соизмеримым со своими предшественниками. Быть женщиной на этом поприще тяжело вдвойне, поскольку вас соотносят в равной степени и с женщинами, и с мужчинами, смотрящими со страниц антологий. Не существует поэзии женской, поэзии черной, голубой, южной или какой-либо иной региональной поэзии. Поэзия потешается над прилагательными и не делает скидок — либо это поэзия, либо — нет. Белла Ахмадулина ясно, вполне отчетливо выделяется на фоне своих предшественников и современников, поскольку она не стремится подтасовывать критерии. И если уж говорить о влияниях, насколько можно говорить о влияниях на ее поэзию, она более обязана — Борису Пастернаку, мужчине, нежели любой из женщин в русской поэзии — Марине Цветаевой, например, или Анне Ахматовой. Она вышла, скажем так, на сцену в конце пятидесятых — это было время, когда некоторые, если не большинство из вас, еще не появились на свет. И в силу того, что она начинала в пятидесятые годы, исследователи часто причисляют ее к поколению Евтушенко и Вознесенского — этих не столь драгоценных камней, но, скорее, катящихся булыжников русской поэзии. Если указанная ассоциация имеет место, то только в силу хронологии. Белла Ахмадулина — поэт гораздо более высокой личностной и стилистической чистоты, нежели большинство ее сверкающих либо непрозрачных современников. И ее поэзия публикуется весьма скупо. На настоящий момент у Ахмадулиной только семь поэтических сборников. Ее стихотворения отличимы от чьих бы то ни было мгновенно. Вообще ее стих размышляет, медитирует, отклоняется от темы; синтаксис — вязкий и гипнотический — в значительной степени продукт ее подлинного голоса, который вы услышите сегодня вечером. Развертывание ее стихотворения, как правило, подобно розе, оно центростремительно и явственно отмечено напряженным женским вниманием к деталям — напряженным вниманием, которое иначе можно назвать любовью. Чистый результат, тем не менее, не салонная и не камерная музыка; результат — уникальное ахмадулинское смешение частного и риторического — смешение, которое находит отклик в каждой душе. Этим объясняется ее популярность — не только в кругу знатоков поэзии, но у широкого русского читателя. Указанные элементы стиля делают Беллу Ахмадулину чрезвычайно трудным для перевода поэтом. То, что вы сегодня услышите, является, следовательно, лишь крупицей ее работы, лишь отблеском драгоценности. Перевод — это искусство возможного. Ахмадулина в высшей степени поэт формы, и звук — стенающий, непримиримый, волшебногипнотический звук — имеет решающее значение в ее работе. Переводчики, конечно же, старались сделать как можно лучше, и они сделали все, что могли. В ее присутствии вам тем не менее следует обострить свой слух и интуицию, поскольку ни один перевод не в состоянии воспроизвести звучание оригинала. Трехмерное произведение, соответственно, редуцируется в нем до одномерного — но я совершенно уверен, что для вас станет находкой даже это одно измерение. Предлагаемое вам и на английском — вызывает — безусловно, трепет, безусловно — приковывает внимание. Как бы то ни было, всем вам предстоит замечательный вечер. Вы собрались здесь, чтобы услышать лучшее в русском языке — Беллу Ахмадулину…
Белла читала совершенно новые для Иосифа стихи. В них затрагивалась боль переживаний людей, попавших в больницу. Это был результат пребывания ее в больнице на Васильевском острове в Ленинграде: «Когда жалела я Бориса…», «Был вход возбранен. Я не знала о том и вошла…», «Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть…», «Ночь на 6-е июня», «Какому ни предамся краю…», «Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях…», «Что это, что?..», «Елка в больничном коридоре». Эти стихи, конечно, очень разнились с теми ее юношескими стихами, которые знал Бродский.
Аудитория слушала Беллу, абсолютно замерев, чувствуя тонкость и изящество ее поэзии, несмотря на то, что это были студенты, только еще начинающие изучать русский язык. Сам Иосиф сидел рядом со мной в первом ряду, весь отдавшись слуху и своим переживаниям. Во время читки в глазах у него стояли слезы, а по окончании вечера, во время звучавших аплодисментов, он повернулся ко мне и сказал: «Ну, твоя баба меня совершенно расстроила…». Этой грубоватой фразой, вероятно, он хотел снизить эмоциональную экзальтацию, которая владела им в этот момент. Иосиф был отнюдь не сентиментальный человек.
Вечером в маленьком ресторане он говорил о том, что стихи Беллы на английский переводят ужасно. Сам он исключительно внимательно работал вместе с переводчиками над переводами своих стихов — уточняя и буквально взвешивая английские слова. В дальнейшем он стал писать по-английски, чтобы вообще избежать общения с переводчиками.
Из переводов Беллы на английский он выделял лишь один — стихотворения «Вулканы», сделанный Оденом. Все остальные ругал последними словами, говорил о них как о трагедии.
* * *Вскоре после получения Бродским Нобелевской премии мы приехали в Лондон для выступления Беллы в Национальном театре на Темзе. Переводы стихов читала Ванесса Редгрейв.
Мы нашли телефон Иосифа (через Валю Полухину) и поздравили его с премией. Он был чрезвычайно рад нашему звонку, и мы попытались встретиться, но это оказалось невозможно, потому что Иосиф в этот день улетал в Америку, а находились мы в совершенно разных точках Лондона, и из-за дальности расстояния даже на такси добраться было чрезвычайно трудно. Наш первый день в Лондоне из радостного превратился в грустный…
* * *Прошло два года, и в 1989 году Белла была приглашена для участия в Международном фестивале поэзии в Роттердаме. И мы вылетели туда.
Поездка в Голландию была окрашена образом самого Роттердама. Его судьба, о которой ранее нам в жизни задумываться не приходилось, предстала перед нами воочию. В начале Второй мировой войны город был стерт с лица земли налетом немецкой авиации. Фашистская Германия предъявила этим налетом ультиматум Голландии. Результат был очевиден. Страна капитулировала. Память об этом акте вандализма осталась в скульптуре «Разрушенный Роттердам» Цадкина и в стихотворении «Роттердамский дневник» Бродского:
Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.
Четыре дня они бомбили город,
и города не стало. Города
не люди и не прячутся в подъезде
во время ливня. Улицы, дома
не сходят в этих случаях с ума
и, падая, не призывают к мести.
В фестивале участвовали Евгений Рейн, Александр Кушнер, Геннадий Айги, Алексей Парщиков, Татьяна Щербина. Иосиф Бродский также принимал участие в фестивале, представляя США. Состав участников был исключительно сильным: лауреаты Нобелевской премии Дерек Уолкотт (Тринидад), Октавио Пас (Мексика) и много других известных поэтов, среди которых хочется вспомнить Валерия Перелешина, представлявшего Бразилию. Это был пожилой русский человек, перенесший в жизни немало невзгод. Мы глубоко ему симпатизировали. В его облике угадывалась нелегкая участь эмигранта, оказавшегося в далекой латиноамериканской стране.
Для нас было большой радостью снова встретить Иосифа. В рамках фестиваля было объявлено его выступление. Это была счастливая возможность услышать его чтение. Никогда раньше мы не слышали, как он читает стихи со сцены. Возникало ощущение молитвы. Некоторые стихи он читал по-английски, в этом тоже звучала музыка.