Капсула представляла собой абсолютную сферу с небольшим балластом в нижней части. И, по расчётам, мы должны были пузырём выскочить на поверхность новоиспечённого Мирового океана и оставаться там, сколько потребуется, будучи минимально уязвимыми для стихий. Сейчас мы понимали только одно — выскочив из убежища слишком рано, мы станем заложниками центрифуги и случайных факторов.
— Давай в кресло. Здесь я и один управлюсь.
— Но…
— Рядом с управлением только одно место. Избавь меня от нужды соскребать тебя со стен, когда мы выберемся отсюда, ясно?
— Да.
— Так что быстро в кресло. Я проверю, как дети, и… ну, в общем, по плану.
А по плану шашки направленных взрывов пласт за пластом, метр за метром освобождают нам проход из подземелья. В красных полутенях я вижу руки Игоря, взлетающие над консолью. Всё это было бы поэзией, если бы не чудовищное потрясение, которое вызвали сработавший толчковый механизм, и вслед за ним взрыв контрольной шашки под капсулой. Я барон Мюнхгаузен, взлетающий на ядре. Тут всё дело в ядре — куда ты летишь, уже не важно. Всё происходит очень быстро: сочащаяся сквозь обшивку и собирающаяся в лужи под ногами вода и судорожные вздохи Земли не оставляют выбора. Мы вырываемся. Или нам кажется, что мы вырываемся. Ощущение движения вверх, ускорения, толчков… Игорь бросает на меня редкие взгляды — в его глазах бешеный блеск, а за ним — пустота. Пустота во всём.
Мы как опорожнённые сосуды, пустые камеры хранения, мы пригодимся, только когда про нас вспомнят.
Возникает пауза, как будто там, куда мы попали, нас никто не ждёт и не сразу понимает, что с нами делать. Лишь мгновения. Где мы оказались? Мы чувствуем только, что вырвались. Но вот нас замечают. Вихрь, несущийся со скоростью разваливающегося боинга, и всепоглощающий рок. Что-то неистовое пытается ворваться к нам снаружи. Вдавленное в кресло тело больше не может вынести всего этого. И вот уже мы, как щепки сознания и плоти, безумными кульбитами несёмся сквозь мировое пространство. Скорость, свет, тьма, время — всё утрачивает свойство быть определённым, и сознание меркнет, оставляя безвольную плоть расхлёбывать все грехи человеческие… Не сойти с ума от страха. Как хорошо он придумал с этим снотворным для детей — они никогда не узнают, что нет предела ужасу и страданиям. Если бы я был в состоянии хоть шевельнуться, я бы покончил с собой. Не знаю как, но я бы остановил всё это…
Пробуждение
…и на звенящем берегу
стою прижав к груди
крупиц последних немоту
и самоцвет любви
— Дядя Андрей, вставайте! — восьмилетний Матвей тормошит меня, хватая за уши, за нос, волосы. — Вставайте, мы приехали. Вокруг всё новое, вставайте, смотрите скорей!
Ночь перед глазами начинает рассеиваться клоками. Чьё-то лицо, звуки. Я пытаюсь восстановить полосу событий. Надо зацепиться за что-нибудь. Ноль. Ничего. Какая-то агрессия. Мы что-то делали. Да, точно — мы спасались. От чего? Мы спасались от всего. Нам не было места. Не может быть! Как это — не было места? Какого места? Разве нужно искать место? Оно же всегда есть, по определению! Пространство ещё немного раздвигается. Матвей всё ещё тормошит меня. Его глаза блестят. Нет, они просто лучезарны. Или мне кажется это?…
— Дядя Андрей, всё новое, слышите? Всё новое!
Дядя Андрей — это я, что ли? Дикость какая!
— Как ты? — что-то странное с голосом. Кажется, что вовсе нет никакого звука.
— Мы забыли про вас, простите. Все наверху. Там всё новое. Везде всё новое, пойдёмте. Пойдёмте скорей!
— Что новое?
— Всё, всё…
Глаза видят плохо, но это не помеха. Странно, но это совсем не напрягает.
Я теку… Боже, я теку вокруг себя, я вижу своё лицо, полуприкрытые глаза. Стоп! Хотя почему?… Давай. Давай дальше.
Что-то призрачное вокруг. Странной формы предметы в полутенях. Знакомые очертания… Очень знакомые. Да, это Игорь. Вон он застыл в кресле у консоли. Такое впечатление, что его тело свело судорогой. Дальше в креслах дети в странных шлемах, все на своих местах… Но что-то происходит за пределами этой сцены…
— Матвей, ты звал меня? — Мы на круглой макушке капсулы.
— Привет.
— Игорь, я ничего не понимаю! Течение. Течение во всём…
— Мы встречаем Новый Мир.
— Мы что, умерли?
— Думаю, нет. Но обретать себя придётся вновь. Я не знаю как, но дети в восторге.
— А там, в креслах?…
— Нужно вернуться. Я не знал, как всё будет, но это… Там, внизу, часть нас. Мы не можем бросить… Отдайся — и теки с миром. Мы подождём тебя, нам следует вернуться. Учись управлять, нам всем необходимо учиться заново…
— Как мы общаемся сейчас?
— Мы такие, какими привыкли осознавать себя повседневно, и любые другие одновременно, если угодно. Мы здесь, и везде, и там, где ты захочешь. Но будь осторожен. Ты чувствуешь этот белый свет внутри себя?
— Да, и он кажется мне очень знакомым…
— Гул, помнишь? Непрерывный, растягивающий нас в тонкие нити гул.
— Да, кажется…
— Это был он. Это и сейчас он. Нам удавалось оставаться в живых столько, что реконструкция планетарной матрицы коснулась и нас, ведь мы неотъемлемая часть живой ткани и духа Земли. Потеряв сознание от безумных перегрузок и ужаса, мы потеряли его навсегда, я полагаю. Теперь наше сознание — этот свет. Мы все — одно, и всё вокруг нас — одно. Так было когда-то. И теперь снова так. Мы прямо в сердце жизни, ты чувствуешь?
— …
— Детям проще — они не так привязаны к памяти, они не знают потерь — ещё не научились переживать их. Видишь? Они как цветы — распускаются навстречу белому свету. Но пора возвращаться. Дети, будьте очень осторожны и внимательны. Возможно, нас потрепало сильнее, чем может казаться. Я осматривал наши тела — никаких повреждений вроде бы. Но учитывая, что мы подвергались колоссальным перегрузкам, возможны не очень приятные ощущения, и даже… Впрочем, выбора нет.
— Что мы должны делать?
— Ничего. Просто захотеть обрести себя заново в своём теле. Остальное потом. Мне кажется, вы и так знаете ответы на все вопросы. И будьте готовы — может быть больно…
Я с трудом продираю глаза. Сумеречный красноватый свет от светильников, вмонтированных в стены капсулы. Боже, что с нами случилось? Ощущение такое, что меня со всего размаха швырнули об стену — и я так и остался на ней, вмятый силой удара. Тело отказывается повиноваться. Я пытаюсь шевелиться, но это только вызывает тупую боль. Вспоминаю, что притянут ремнями к креслу, но не знаю, как освободиться от них. Я слышу или скорее чувствую движение с другой стороны.
— Эй! — Собственный голос напоминает шипение газировки, вырывающейся из-под пробки. — Э-эй, кто-нибудь!
— Не скрипи, сейчас освобожу тебя, — Игорь говорит хрипло, срываясь на шёпот.
Ремни расстёгиваются, тело сразу обмякает, что причиняет неимоверную боль. Я вскрикиваю.
— Папа, папа, Матвей… его нет! — это Ксения. Игорь исчезает из поля зрения. Я с трудом поворачиваю голову и слегка приподнимаюсь на локтях. Я вижу его склонённым над креслом сына и судорожно тормошащим его тело. Вдруг Игорь распрямляется и замирает на мгновение, и уже через несколько секунд раздаётся слабый стон со стороны кресла Матвея.
— Папа…
— Не увлекайся, малыш.
Я пытаюсь встать с кресла — и неуклюже падаю на металлический пол. Боль пронзает суставы и, не давая опомниться, давит и давит… Раз. И я опять смотрю на себя со стороны.
— А ну, давай назад! — Игорь. Лёгкий толчок в области живота — и я опять чувствую щекой холодную сталь пола. И боль…
Ксения плачет, свернувшись на коленях у отца. Это какой-то странный плач — я ещё никогда не слышал такого или не умел раньше чувствовать так, как сейчас. В нём нет боли и страдания. Лишь течение. Печаль и радость, одновременно закручивая воронку в разных направлениях, выливаются в мир… Я вновь непроизвольно выхожу и вижу, как Ксения — маленькое светящееся создание — движется через огромный поток струящегося света, они проникают друг в друга, сливаются — и вот уже единая река жизни течёт передо мной… Я возвращаюсь. Ксения больше не плачет, её глаза сияют тем странным светом, который я только что ощущал. «Идите. Идите туда». И мы идём. Уходим вместе или по одному — это уже не важно. Время растворяется. Река жизни и сознание белого света подхватывают и впитывают наши души в себя… Когда мы возвращаемся — боли нет. Мы смотрим друг на друга — и молча приветствуем. Мы не виделись, наверное, миллион лет.
Потом Игорь приносит воды и сухарей. Мы едим. Затем поднимаемся, снимаем большой люк с верхней части капсулы и смотрим. И мир смотрит на нас.
Если бы мы были внутри фантастического фильма, я бы сказал, что вода смотрела на нас. Воздух смотрел на нас. И в этом взгляде не было ничего враждебного. Просто всё вокруг было живым насквозь, от начала и до конца. И мы сами не были исключением.
Потом Игорь приносит воды и сухарей. Мы едим. Затем поднимаемся, снимаем большой люк с верхней части капсулы и смотрим. И мир смотрит на нас.
Если бы мы были внутри фантастического фильма, я бы сказал, что вода смотрела на нас. Воздух смотрел на нас. И в этом взгляде не было ничего враждебного. Просто всё вокруг было живым насквозь, от начала и до конца. И мы сами не были исключением.
К вечному материку
Старый сад плетьми вьюна
Опутан с нежностью безумной,
Сегодня ночь в саду, зима и полнолуние.
Острог желаний и тепла
С простором душ, в нем заключённых,
Воюет.
И поёт весна
Для посвящённых.
— Что дальше?
— Нам нужно добраться до суши.
— Ты думаешь, где-то должна быть земля?
— Не должна, а есть. Есть священные места на Земле, не подверженные никаким катаклизмам, туда мы и отправимся.
— Как?
— Ты очень дремучий человек, если, искупавшись в реке жизни, задаёшь до сих пор дурацкие вопросы. Мы просто будем там. Любой из нас знает.
— Пап, мы не знаем…
— Да бросьте! Вы знаете, я знаю, и даже этот леший дремучий знает. Вопрос только — как вы хотите туда отправиться?
— А как же…
— Давайте не будем бросать Ковчег. У нас же есть и вода, и поесть…
— Ты хочешь путешествия?
— Да, путешествия. Я хочу плыть.
— Хорошо. Тут предусмотрено, конечно, несуразное приспособление для движения, но, мне кажется, оно теперь без надобности, мы и сами сможем заставить эту посудину двигаться, как вы думаете?
— Я за путешествие.
— И я.
— А я боюсь.
— Чего?
— Не знаю, вдруг мы столкнёмся с чем-нибудь…
— Будем нести вахту.
— Можно я первым буду нести вахту?
— Хорошо, тебе быть первым. Но если всё же что-либо случится…
— Ничего не случится. Ничего не может случиться.
— Да, я понимаю.
— Ну что ж, мы уже были там, куда отправляемся, так что… Пусть это путешествие станет нашим прощанием и приветствием, пусть наши жизни, всё лучшее в наших сердцах, объединятся и звучат хвалой миру. Расправьте паруса, пусть ветер наполнит их, ибо мы вместе…
Начало (продолжение)
Эпиграфом пустое слово
Я взял к сложённому стиху.
В нём нет значенья никакого,
Но в нём я вечность берегу.
Ноги подкосились, я упал на землю. Насколько хватало глаз, я видел замерших на скалах и холмах людей. Некоторые из них стояли, иные сидели, скрестив ноги. Я видел Игоря, припавшего к земле, как и я. Я видел Ксению и Матвея, которые, обнявшись и открыв рты, как воробьи, замерли, паря в метре над землёй, еле доставая до груди какого-то великана, облокотившегося на скалу. Под оранжевым небом, в испарине от воды и зноя, с вечного материка ленивыми потоками растекалась по Земле жизнь. Воскресшая в судорогах битв великая сила, созерцая себя, просачивалась через поры наших тел, выскальзывала через глаза. И чем больше её выходило из нас, тем крепче становилось тело, тем явственней звучал зов, трепетавший в сердце. И, как казалось, рождавший эту вибрацию. Я поднялся на ноги. И в тот же миг рывок памяти опрокинул меня в… осенний вечер в парке. Рдеющий зев забытого кем-то костра. И ветер, которому я нравился. Как же я умолял его тогда взять меня с собой. Я носился, как сумасшедший, раскинув руки, но ветер плакал и метался, отвечая на мои чувства, но не мог взять меня — я не был готов…
А там, в той прекрасной крымской долине ранней весной? Я хотел быть там с ней. И просто гулять, взявшись за руки. Почему нас не было там?…
— Где там? — она посмотрела на меня удивлённо.
— Ну, там… тогда…
— Тогда?!
— Я сам не понимаю…
— Всё-таки ты странный. Пойдём. Холодает уже.
— Куда?
— Как куда? Домой. Мария уже заждалась нас к ужину. Неудобно.
— Да, поесть бы не мешало.
— Далеко отошли. Просто пойдём или?…
— Или.
Мы больше не были людьми. И мы вновь были людьми.
Туман
Не надо бояться отодвинуть ширму, страшнее найти на ней своё место.
Туман, скрывающий за своими облаками громады городских парков, густой всепроникающей изморозью обволакивает тело. Даже лучи света, редкие в столь поздний час, не осмеливаются покидать своих домов. А те, что всё же решаются на вылазку, чуть отбежав в сторону от источника, застывают в оцепенении пыльными облачками. Туман кругом. Особенно густым он кажется там, где клочок возделанного человеком леса неровными краями, с трудом перебравшись через выбитое неширокое шоссе, примкнул к небольшому пруду, неприкаянному и заросшему.
Острое ощущение грядущего события накатывает на миг — и оставляет в ожидании среди полупрозрачных пустот, где слабо моросит дождь и глаз подсознательно воспринимает скорее картину теней, нежели предметов. Призрачная картина.
Мысли устраивают в голове чехарду. Тихо, без особой толкотни и криков, они носятся стаей, тыкаясь в стенки черепа. Человек ждёт. Он сам не знает чего. Но внутри у него всё замирает, останавливается. Ему уже кажется, что нет границы между клубами тумана вокруг и его застывшим в бесстрастии сердцем. Чего же он ждёт? Может, чего-то необычного, страшного или просто внезапного, ошеломляющего? Одно известно наверняка: плохо, если ничего не произойдёт. Мир так непостоянен. Сейчас ощущение пришло, а в следующее мгновение оно уйдёт. Возможно, к кому-то другому, или спрячется обратно в туман… В конце концов, если ничего не произошло вчера, то почему должно произойти сегодня? Потому что вчера не было тумана? Ну и что. Ах, сегодня он есть. Ну и что! Но как же не хочется, чтобы вернулось это существование — обманка грустных и мокрых дорог. Сразу захочется сжаться, исчезнуть, раствориться. Или бежать. Бежать в туман и снова ждать. Глупо. Ведь это просто туман. Дождь и туман, туман и свет. «А всё-таки вчера его не было», — произносит человек вслух выловленную им из толпы самую неповоротливую мысль. «Его никогда не было», — отвечает ему кто-то. «Значит, это новорождённый туман», — догадывается человек. «Нет. Он просто так стар, что стал столь же непонятен, как ребёнок. Но он силён, берегись…» — «Значит, он должен многое знать и помнить…» Тихо. Тихо-тихо…
Тишина выползала откуда-то изнутри, задевая сознание шероховатыми краями. Густая, седая, немного с желтизной — тишина. Она отличалась от пустоты тем, что напоминала скорее присутствие чего-то невидимого, невыразимого, непонятного, чем понятное отсутствие всего. «Да, он многое знает! — вдруг сказал кто-то. — Он знает всё!»
И то ли тюль окружающего пространства заволновался, то ли фонари на улице — если они на самом деле были — внезапно начали раскачиваться в сложном ритме, только человек перестал различать, было ли всё вокруг отвлечённой игрой его воображения или движением действительно существующих теней, запахов и колебаний. Тончайшие изменения пронеслись лёгкой рябью, что-то неуловимое, до боли знакомое кольнуло в затылок, и… человек увидел картинку. Фигуры. Много фигур. Они были разными и двигались. Картинка жила. Жила своей жизнью. Жила в чудесных, на первый взгляд, превращениях, происходивших с её обитателями.
Чёрные и белые, просто никакие — прозрачные островки в густом тумане, жёлтые, мерцающие уютным светом настольной лампы, ослепительные, как вспышки сверхновых звёзд, переливчатые, маленькие и большие — фигур было много. «Это, наверное, сон или сказка», — подумал человек. «Нет!» — ответил кто-то. «Похоже на какую-то игру…» — «Нет!» — ответил кто-то.
Перед человеком двигались сонмы фигур. Когда друг с другом сталкивались Прозрачные Островки, они могли становиться то Белыми, то Чёрными поочерёдно. А расходясь, вновь обретали свой прежний вид: изъяна, невольно допущенного кем-то. Если сходилась пара Белых или Чёрных, то они уже больше не расставались, превращаясь в единую большую массу неопределённой формы, излучающую что-то очень неприятное — то ли звук, то ли запах. Когда же Чёрные натыкались на Белых, одна из фигур могла стать Прозрачным Островком или вообще исчезнуть. И тогда туман мгновенно молоком заливал освободившееся пространство. «Кажется, это называется аннигиляцией», — подумал человек. «Нет!» — ответил кто-то. С Настольными Лампами ничего особенного не происходило — просто они мерцали ярче или тусклее, в зависимости от того, с кем сталкивались. Хотя тоже могли, правда, очень редко, обращаться Прозрачными Островками. Много ещё разных превращений, как в калейдоскопе, происходило перед глазами человека. Вот только, заметил он, никто и никогда не превращался в Яркие Звёзды. Когда исчезали эти из виду, ему становилось почему-то нестерпимо печально. Ярких Звёзд было мало. И пока текло время, их становилось всё меньше и меньше. И вот осталась только одна. Она блуждала среди прочих фигур, сторонясь и пугаясь столкновений с ними. Человек долго наблюдал за ней, то теряя из виду, то вновь находя в дальних уголках этой феерической пантомимы. Наверное, Ярких Звёзд всё-таки было много, но человеку казалось, что осталась только одна. «Может быть, я потерял сознание и мне всё это чудится?» — подумал он. «Нет!» — ответил кто-то. «Неужели я умер?!» — «Не-ет!» — зло отчеканил ему кто-то прямо в ухо.