– Слушайте, Алёна, а ведь мне вас сам бог послал, не иначе! – вдруг приглушенно проговорил Шура, и в голосе его прозвучало явственное изумление. – Наш заказчик нипочем не хочет дать деньги пораньше, а мне до понедельника ждать невозможно. Деньги сейчас нужны. В ресторан заплатить, за платье Киски, да за путевку аванс внести – ну, за свадебное путешествие, мы в Чехию собираемся… Главное, деньги как бы есть, а в то же время их нет. Понимаете?
Алёна подумала, что с ней тоже такое бывало, и не единожды. Порой в любимом издательстве гонорары как бы подвисали в некоем гиперпространстве, и нижнегорьковская знаменитость оказывалась на мели, в самом глупейшем в мире состоянии: деньги есть, но в то же время их нет. Так что Шуру Алёна понимала очень хорошо. А еще понимала, что, вот с места не сойти, у нее сейчас начнут просить в долг…
– Алёна, Алёнушка, – убитым голосом продолжал Шура Коротков, – мне просто не к кому обратиться, кроме вас, честное слово. Ни к своим родителям, ни к Кискиным не могу, сами понимаете. Мне бы самую незначительную, самую ничтожную сумму… тысяч двадцать хотя бы…
– Рублей, надеюсь? – уточнила Алёна с сардоническим смешком. – Здорово, если для вас это – ничтожная сумма. Для меня – так очень даже чтожная! Я, Шурочка, из-за границы вернулась. Таких денег у меня просто нет.
– Алёна, ну я вас умоляю! – бубнил Шура жалобно. – Если Киска узнает, что у меня перед свадьбой пустой кошелек, она… Я ужасно боюсь ее потерять, я о такой девушке всю жизнь мечтал. Еще там, на мордовских лесоповалах, думал: вернусь, найду такую… необыкновенную… женюсь на ней…
У Алёны дрогнуло сердце. Ну в самом деле, она сегодня уже формулировала постулат: деньги, мол, всего лишь средство получать удовольствие самой – и доставлять его другим людям. К тому же это всего на десять дней. Шура деньги вернет, Алёна не сомневалась ни единой минуты. А пока она ведь не умрет с голоду, на карточке еще кое-что есть…
– Я расписку напишу, – уныло бубнил Шура, поворачивая с площади Лядова на Белинку. Алёна и не заметила, как они взлетели в верхнюю часть Нижнего Горького. – И с процентами верну. Процент за день хотите? Процент с двадцати тысяч – двести рублей…
– Да черт с ними, с процентами! – отмахнулась Алёна. – Деньги я вам дам, Шура. Только не двадцать тысяч, двадцати у меня нет, а десять.
– А мне двадцать надо, – простонал жалобно Шура.
– Но у меня десять, – решительно ответила Алёна. – Больше нету.
– Ну хорошо, давайте хоть десять! – воскликнул Шура радостно. – Сейчас мы к вам заедем. Я напишу расписку…
– Давайте я вам прямо в машине отдам, деньги у меня с собой, а то дома не убрано. Я же месяц дома не была, – пояснила Алёна (ну что тут скажешь, Дева!). – Остановитесь, я достану бумагу и ручку.
Она вынула из своей необъятной сумки толстую тетрадку на скрепках. Писательница такие тетрадки обожала и обычно прописывала в них сюжеты своих романчиков. Писала сочинения, как она это называла.
В тетрадку было вложено несколько листков чистой бумаги. И на одном, притормозив у обочины и умостив тетрадку на руль, Шура Коротков аккуратным почерком отличника-медалиста (он же окончил школу с золотой медалью, насколько помнила Алёна по его рассказам) написал следующее:
«Расписка
Дана Ярушкиной Елене Дмитриевной (ТАК!!!), проживающей по такому-то адресу, от Короткова Александра Алексеевича, паспорт серия 22 00 № 599009, выдан 14.12.2001 г. Варваринским ОВД Нижнегорьковской области, зарегистрирован по адресу: р.п. Варварино, ул. Прибрежная, 1, кв. 12, прож. по адресу: г. Н. Горький, ул. Фруктовая, д.1, к. 7, кв. 63, в том, я, Коротков Александр Алексеевич, взял деньги в сумме десять тысяч рублей (10 000), в долг до такого-то августа сего года. Обязуюсь вернуть в срок в полном объеме».
Далее стояли число и подпись.
Алёна прочитала расписку, мимоходом отметила ошибку при склонении своего отчества, но сочла ее не критичной, удивилась, что Шура, оказывается, родом не из Нижнего, а из Варварина, и вынула деньги.
– Вы не сомневайтесь, Алёна, – сказал Шура, целуя ей руку, – мне жутко неудобно перед вами, но сейчас просто деваться некуда. А в тот понедельник я у вас как штык с деньгами буду!
И поехал дальше – к Алёниному дому.
Там он ее высадил, помог занести чемодан на четвертый этаж, еще раз поцеловал ручку, назвал благодетельницей и спасительницей – и уехал.
И уехал-уехал-уехал…
* * *А на тех листочках было написано:
На другое утро N вернулся домой. Он не говорил о том, где был ночью, а я не спрашивала. Мне казалось, что, если я спрошу, мне непременно придется рассказать и о своих ночных похождениях. Но никто не должен был знать о них. Я не стыдилась, ведь не сделала ничего дурного, однако это была моя тайна. Наконец-то у меня появилось что-то отдельное от мужа, в котором я так растворялась, что-то свое, собственное! Это меня невероятно возбуждало и радовало.
Спустя некоторое время жизнь наша потекла как прежде. Но кое-что изменилось. Во-первых, в голове моей постоянно роились стихотворные строки. Некоторые я записывала, некоторые так и пролетали сквозь мою память, словно птицы сквозь широко распахнутые окна веранды, пронизанной ветром и наполненной солнцем. Так или иначе, стихи касались того, что я видела на пляс Мадлен.
Однако только слов было мало. Мне захотелось запечатлеть то, что я видела ночью, нарисовать! Я взяла карандаши… Но рисунок, четкость или плавность линий были мне неподвластны. Неподчинение карандаша раздражало меня. Я взяла пастель – нет, опять не то, слишком бледно. Мне нужна кисть, нужна другая манера письма. Краски, но не текучая акварель, а сочное, плотное масло – вот что мне требуется.
Я спустилась вниз, в мастерскую N. Я хотела попросить у мужа краски и холст, кисти, палитру, подрамник… может быть, он позволит мне поработать в одном из закутков его мастерской…
То, что открылось моим глазам, едва я открыла дверь, пригвоздило меня к месту.
На помосте лежала натурщица. Они менялись довольно часто, эти девушки. Так часто, что мне не запоминались их лица. Я давно подозревала, что N мимоходом спит с ними, а теперь еще и увидела.
Оказывается, он писал натюрморт. Букет – много ярких гладиолусов – стоял на рояле. У любого нормального художника получилась бы великолепная картина, однако на полотне N, как всегда, изображены были какие-то кривые и косые уроды, причем совершенно не тех восторженных, победительных оттенков, которыми цветы обладали в действительности. Там, где нужна была оранжевая краска, он смешивал синюю с зеленой, а где требовалась зеленая, брал коричневую. Какой-то ужас! Чем дальше, тем больше я убеждалась в том, что вышла замуж не за великого художника, а за мазилу-неумеху. Он деградировал! Когда-то он написал мой портрет в испанском костюме, с мантильей на голове. Чудесный был портрет. Однако со временем N его возненавидел. Говорил, что это далекое прошлое, старье. Ну что ж, очевидно, сейчас на моих глазах создавалось новьё, творилось будущее. О боже мой, подумала я, ну почему он не может писать, как писал, например, Энгр? Все женщины на его картинах одеты, но словно бы видишь, что у них под одеждой, видишь, что под ней скрыто тело – живое, с кожей, мышцами… А здесь нет никакой жизни, все плоское, мертвое. Он даже цветы не может нарисовать!
Интересно, подумала я в ту минуту, зачем ему натурщица, если он пишет букет?
Через мгновение мой муж показал мне зачем.
Девушка лежала, раскинув ноги. Вот N оторвался от мольберта, задрал свою просторную блузу – я увидела, что его штаны расстегнуты, огромный член торчит из ширинки. Он подошел к натурщице и, не сводя глаз с мазни на полотне, овладел ею. Несколько телодвижений – и он извергся. Девушка, конечно, даже на шаг не прошла по пути удовольствия, однако нашего гения это заботило очень мало. Поднявшись, он одернул блузу и подошел к мольберту. Видимо, секс оказал на N благое воздействие. Он ретиво начал мазать кистью по холсту. Но вдруг что-то застопорилось. Казалось, художник не знает, как лучше нарисовать красный цветок: черным или серым? И для вдохновения он снова навис над натурщицей. Опять несколько телодвижений – и вновь прилив его убогого вдохновения!
Так происходило несколько раз. В конце концов N вошел в такой раж, что по ошибке сунул ей между ног кисть. Девица протестующе завопила, и мой муж, бранясь, прогнал ее из мастерской. Плача от боли, она пошла к двери, и я вынуждена была скрыться.
* * *«Черт, я опять про рамку забыла!» – подумала Алёна и вздохнула.
Она проходила мимо бывшего проектного института, от которого в наше время, естественно, остались рожки да ножки, зато в его многочисленных кабинетах и кабинетиках расплодилось бесчисленное количество каких-то фирм и фирмочек, которые заполонили даже подвалы, и в числе их был хитрый магазинчик, торгующий не смертельно дорогим, но очень хорошим багетом. Алёна уже не раз бывала там, должным образом обрамляя свои живописные сокровища, и с тех пор, как вернулась из Парижа, ее не оставляла мысль сменить рамку на своем чудном приобретении.
Потребность в том имелась – не зря Алёне показалось, что полотно качается. Видимо, рама была неважно сбита, и гвоздики со временем разболтались. Когда Алёна доставала «Продавщицу цветов» из пакета, уже отыскав для нее местечко на стене, рядом с письменным столом, чуточку передвинув другие картины («Лошади и ветер» повесила чуть ниже, а «Лиловый закат» и «Васильки цветут» чуть правей), она обнаружила, что холст практически вывалился. По-хорошему, нужно было сразу снять сломанное старье да выкинуть без жалости, а картину измерить и заказать новую раму, но Алёне вот именно что стало жалко неказистый потертый багет, в который была облачена ее «La vendeuse de fleurs». В нем было что-то… адекватное. Он шел картине так, будто М-О Х писала ее специально для него.
Алёне уже приходилось наблюдать подобное… как бы поточнее сказать… родство, возникавшее между живописным полотном и рамой в течение многих лет. Скажем, в родительском доме была старая-престарая картина, вроде копия с Шишкина, а может, и нет, Алёна так и не нашла оригинала, да и не слишком старалась искать, если честно. Ей нравилось думать, что тот начинающий художник, приехавший в 43-м году на побывку с фронта, внезапно влюбившийся в ее бабушку (тогда, понятное дело, молодую и невероятно красивую) и не нашедший иного способа выразить ей свою любовь (он был женат, она замужем), как написать для нее на загрунтованном куске старой клеенки картину, сам ее создал, а не скопировал. Рама, в которую он свое полотно вставил, была самодельной и с течением лет стала неуклюжим, жалким в своей помпезности сооружением с оббитыми во время переездов и перестановок-перевесок краями, треснувшим и в любую минуту грозившим развалиться на части. И вот Алёна, которая обожала сие полотно, решила раму поменять. Решительно (наша героиня вообще была человеком решительным!) сняла старье, выкинула на помойку и заказала новый багет, выбрав его в той самой мастерской, о которой шла речь выше.
И что же? Рама оказалась великолепной, но картина в ней исчезла. Нет, физически она, конечно, существовала, но ее совершенно не было видно. Все очарование семейной легенды, которая некогда освещала незамысловатое произведение, исчезло. Теперь это была просто плохая и не слишком умелая копия. Алёна, повторимся, дама решительная. И в своей решительности она совершила следующий шаг: новую раму сунула на гардероб, чтоб не мозолила глаза, а сама принялась регулярно ходить на Средной рынок, около которого по выходным открывалось некое подобие парижского пюса. Именно некое подобие, слово «барахолка» для описания того места больше подходит. Ну что ж, такова российская действительность… И в конце концов на той барахолке Алёна нашла должным образом облупившуюся и рассохшуюся раму для своей ненаглядной реликвии. Наверное, с ней тоже была связана какая-нибудь красивая легенда, потому что они с картиной подошли друг другу, как два сапога из одной пары. И гармония была восстановлена. Так Алёна усвоила замысловатую истину: соответствие внешнее не самое главное, куда дороже – внутренняя гармония вещей. У них все как у людей. Они могут ненавидеть друг друга, могут дружить и даже любить…
Да, отчасти опасение, что новая рамка и картина не найдут взаимопонимания, и останавливало Алёну на пути в багетную мастерскую, делало ее столь забывчивой. И все же – именно отчасти. Второй причиной была та, что эту статью расходов она сейчас просто не могла себе позволить. Как-то столько всего сразу навалилось с наступлением осени! Надо было оплатить абонемент шейпинг-клуба, отложить деньги на тренировки в танго-студиях (а она ходила в три разные, в одной посещала групповые уроки, в двух других занималась с отличными тренерами-тангерос, каждый из которых был в своем роде супер, и Алёна не представляла, кого наградить пальмой первенства, со всеми ей было чудесно танговать), потом всякая коммуналка, пить-есть тоже надо, на кефирной диете долго не просидишь, да и на не кефирной тоже. Ну и вообще – жизнь беспрестанно берет какую-нибудь дань. А с деньгами было не бог весть как. Гонорар пока не появился на ее карте, а Шура Коротков так и не вернул долг, хотя уже больше полутора месяцев прошло. Да-да…
Впрочем, надо отдать ему должное – именно в понедельник, то есть тот самый, который был назначен для возврата долга, Шура позвонил Алёне и умоляющим голосом попросил дать ему отсрочку до четверга. Клиент обещает выплату именно в четверг, и Шура немедленно… тотчас же… в клювике… Алёна, понятно, доверчиво согласилась, и с тех пор она не только не видела Шуру, но и не слышала его голоса.
Она не могла поверить, что Коротков ее обманывает. Долго не верила. Наконец решилась ему позвонить. На звонки никто не отвечал, хотя электронный голос не говорил, что абонент недоступен, вне зоны связи и позвоните попозже. Алёна недоумевая дозвонилась до Димы, Шуриного компаньона, тоже милейшего парня, хотя вроде бы без романтического криминального прошлого. Дима сообщил, что Сашка уехал в свадебное путешествие на месяц. Алёна рассказала про долг – Дима страшно удивился, пояснил, что он совершенно не в курсе, но посоветовал Алёне не беспокоиться, мол, Сашка вернется и деньги вернет.
Алёна стала ждать. Не то чтобы она посиживала у окошка, подпершись ладошкой, совсем нет! Жизнь у нее была до крайности насыщенной. Все-таки работа писательская – это вам не кот начихал, даже если вы ваяете не «Войну и мир» или «Преступление и наказание», а всего-навсего дамские романы или детективы. Впрочем, «Преступление и наказание» тоже детектив, и пусть кто-нибудь докажет обратное! К тому же танго, восхитительное аргентинское танго, продолжало держать Алёну в плену… Нельзя не упомянуть и о двух ее милых мужчинах, каждый из коих, само собой, даже помыслить не мог о том, что не он один владеет телом (а может, даже и сердцем, всякие чудеса бывают на свете!) обворожительной в своем легкомыслии красотки.
И вот однажды, пребывая среди всей этой суеты и пробегая за каким-то делом по улице Грузинской, между Ошарой и Алексеевской, Алёна вдруг увидела не кого иного, как Шуру Короткова. Они столкнулись, можно сказать, нос к носу, и Шура немедленно принялся жаловаться на жизнь и клясться-божиться, что гад-заказчик до сих пор ничего не заплатил, но обещал – в субботу, и в субботу же Шура будет у Алёны как уже упомянутый в прошлый раз штык. С деньгами, разумеется! С процентами!
– Да не нужны мне проценты, – сказала Алёна так же, как отвечала и в прошлый раз.
– Нет, я должен, значит, все, – твердо заявил Шура, и на сем они расстались.
Но в субботу (какое наречие тут употребить – «разумеется» или «почему-то»?) он не позвонил и не появился. В воскресенье тоже.
И снова Алёна не хотела верить, что Коротков оказался вульгарным кидалой, а усиленно придумывала для него разные смягчающие обстоятельства. Ну мало ли что бывает! Вдруг и в самом деле злодей-заказчик никак не желает заплатить, Шура со своей Киской перебивается с гроша на грош, с хлеба на квас… А потом вдруг подумала, что ситуация очень сильно напоминает рассказ Тэффи «Григорий Петрович» из любимого сборника «Городок». Некий Григорий Петрович, русский эмигрант, живущий в Париже и перебивающийся случайными заработками, простодушный на редкость, к жизни не приспособленный, имел в заначке две тысячи рублей. И однажды познакомился с двумя неграми с острова Мартиника. Узнав, что у Григория Петровича есть деньги, негры предложили ему проценты с дела – издавать журнал для жителей Мартиники. Проценты зависели от суммы вложения, понятное дело! Григорий Петрович вложил все, что было, негры уверяли, что внесли еще больше. Журнал вышел – то есть Григорию Петровичу пробный номер показали, – а потом негры уехали в Марсель, отгружать журнал на Мартинику. Алёна помнила наизусть последние строчки рассказа: «Григорий Петрович никогда больше не встречался с ними. Мучился долго – не прогорели ли негры на этом деле, и чувствовал себя мошенником!»
Вспомнился нашей героине также рассказ «L’ame slave». Супруги Угаровы – тоже русские эмигранты в Париже – пригласили к себе «хорошего и деликатного» человека по имени Вязников. Узнав, что у Угаровых водятся деньги, он поселился в их доме, причем простодушные люди сами предложили ему столоваться и ночевать. Однажды Вязников исчез, а вместе с ним – деньги. И бедолаги так и не позволили себе поверить, что пройдоха просто-напросто их обокрал, уверяли друг друга, что он поступил так из крайней нужды, а может, даже и не он виноват… И твердили друг другу: «А все-таки подло с нашей стороны, что мы его подозреваем!»
И Алёна печально подумала, что она ведь – ну натурально Григорий Петрович и Угаровы в одном флаконе, а Шура Коротков очень сильно напоминает Вязникова и двух негров с Мартиники…
Минула еще неделя. И вот, спеша на шейпинг, Алёна вдруг увидела своего должника там же, на Грузинской! Он выбрался из черной «Мазды», пискнул пультом и резко поспешил через дорогу, туда, где агрессивными черными буквами было написано «Sun rays» – в косметический салон. И Алёна вспомнила, что Шурина Киска вроде бы работает массажисткой. Очень может быть, именно в этом салоне. Писательница окликнула Шуру, но Коротков не услышал. Окликнула громче… тот же результат. Алёна быстро достала телефон и набрала номер. И увидела следующую картину: должник вынул из кармана затрезвонивший мобильник, взглянул на дисплей, усмехнулся и снова сунул его в карман. Звони, мол, звонила!