— Ай, ай, ай, — сказал Гарин, — но вы-то, старина, получите свободу только после уплаты.
Шельга быстро взглянул на него, промолчал. Роллинг поморщился, как от глупой бестактности:
— Я должен понять так, что вы меня намерены задержать на этом судне?
— Да.
— Напоминаю, что я, как гражданин Соединённых Штатов, неприкосновенен. Мою свободу и мои интересы будет защищать весь военный флот Америки.
— Тем лучше! — крикнула Зоя гневно и страстно. — Чем скорее, тем лучше!..
Она поднялась, протянула руки, сжала кулаки так, что побелели косточки.
— Пусть весь ваш флот — против нас, весь свет встанет против нас. Тем лучше!
Её короткая юбка разлетелась от стремительного движения. Белая морская куртка с золотыми пуговичками, маленькая, по-юношески остриженная голова Зои и кулачки, в которых она собиралась стиснуть судьбу мира, серые глаза, потемневшие от волнения, взволнованное лицо — всё это было и забавно и страшно.
— Должно быть, я плохо расслышал вас, сударыня, — Роллинг всем телом повернулся к ней, — вы собираетесь бороться с военным флотом Соединённых Штатов? Так вы изволили выразиться?
Шельга бросил барабанить ногтями. В первый раз за этот месяц ему стало весело. Он даже вытянул ноги и развалился, как в театре.
Зоя глядела на Гарина, взгляд её темнел ещё больше.
— Я сказала, Пётр Петрович… Слово за вами…
Гарин заложил руки в карманы, встал на каблуки, покачиваясь и улыбаясь красным, точно накрашенным ртом. Весь он казался фатоватым, не серьёзным. Одна Зоя угадывала его стальную, играющую от переизбытка, преступную волю.
— Во-первых, — сказал он и поднялся на носки, — мы не питаем исключительной вражды именно к Америке. Мы постараемся потрепать любой из флотов, который попытается выступить с агрессивными действиями против меня. Во-вторых, — он перешёл с носков на каблуки, — мы отнюдь не настаиваем на драке. Если военные силы Америки и Европы признают за нами священное право захвата любой территории, какая нам понадобится, право суверенности и так далее и так далее, — тогда мы оставим их в покое, по крайней мере в военном отношении. В противном случае с морскими и сухопутными силами Америки и Европы, с крепостями, базами, военными складами, главными штабами и прочее и прочее будет поступлено беспощадно. Судьба анилиновых заводов, я надеюсь, убеждает вас, что я не говорю на ветер.
Он пошлёпал Роллинга по плечу.
— Алло, старина, а ведь было время, когда я просил вас войти компаньоном в моё предприятие… Фантазии не хватило, а всё оттого, что высокой культуры у вас нет. Это что — раздевать биржевиков да скупать заводы. Старинушка-матушка… А настоящего человека — прозевали… Настоящего организатора ваших дурацких миллиардов.
Роллинг начал походить на разлагающегося покойника. С трудом выдавливая слова, он прошипел:
— Вы анархист…
Тут Шельга, ухватившись здоровой рукой за волосы, принялся так хохотать, что наверху за стеклянным потолком появилось испуганное лицо капитана Янсена. Гарин повернулся на каблуках и опять — Роллингу.
— Нет, старина, у вас плохо стал варить котелок. Я — не анархист… Я тот самый великий организатор, которого вы в самом ближайшем времени начнёте искать днём с фонарём… Об этом поговорим на досуге. Пишите чек… И полным ходом — в Марсель.
84В ближайшие дни произошло следующее: «Аризона» бросила якорь на внешнем рейде в Марселе. Гарин предъявил в банке Лионского кредита чек Роллинга на двадцать миллионов фунтов стерлингов. Директор банка в панике выехал в Париж.
На «Аризоне» было объявлено, что Роллинг болен. Он сидел под замком у себя в каюте, и Зоя неусыпно следила за его изоляцией. В продолжение трёх суток «Аризона» грузилась жидким топливом, водой, консервами, вином и прочим. Матросы и зеваки на набережной немало дивились, когда к «шикарной кокотке» пошла шаланда, гружённая мешками с песком. Говорили, будто яхта идёт на Соломоновы острова, кишащие людоедами. Капитаном Янсеном было закуплено оружие — двадцать карабинов, револьверы, газовые маски.
В назначенный день Гарин и Янсен снова явились в банк. Их встретил товарищ министра финансов, экстренно прибывший из Парижа. Рассыпаясь в любезностях и не сомневаясь в подлинности чека, он всё же пожелал видеть самого Роллинга. Его отвезли на «Аризону».
Роллинг встретил его совсем больной, с провалившимися глазами. Он едва мог подняться с кресла. Он подтвердил, что чек выдан им, что он уходит на яхте в далёкое путешествие и просит поскорее кончить все формальности.
Товарищ министра финансов, взявшись за спинку стула и жестикулируя наподобие Камилла Демулена, произнёс речь о великом братстве народов, о культурной сокровищнице Франции и попросил отсрочки платежа.
Роллинг, закрыв устало глаза, покачал головой. Покончили на том, что Лионский кредит выплатит треть суммы в фунтах, остальные — во франках по курсу.
Деньги привезены были к вечеру на военном катере. Затем, когда посторонние были удалены, на капитанском мостике появились Гарин и Янсен.
— Свистать всех наверх.
Команда выстроилась на шканцах, и Янсен сказал твёрдым и суровым голосом:
— Матросы, яхта, называемая «Аризона», отправляется в чрезвычайно опасное и рискованное плавание. Будь я проклят, если, я поручусь за чью-либо жизнь, за жизнь владельцев и целость самого судна. Вы меня знаете, акульи дети… Жалованье я увеличиваю вдвое, так же удваиваются обычные премии. Всем, кто вернётся на родину, будет дана пожизненная пенсия. Даю срок на размышление до захода солнца. Не желающие рисковать могут уносить свои подошвы.
Вечером восемь человек из команды сошли на берег. В ту же ночь команду пополнили восемью отчаянными негодяями, которых капитан Янсен сам разыскал в портовых кабаках.
Через пять дней яхта легла на рейде в Соутгемптоне, и Гарин и Янсен предъявили в английском королевском банке чек Роллинга на двадцать миллионов фунтов. (В палате по этому поводу был сделан мягкий запрос лидером рабочей партии.) Деньги выдали. Газеты взвыли. Во многих городах произошли рабочие демонстрации. Журналисты рванулись в Соутгемптон. Роллинг не принял никого. «Аризона» взяла жидкого топлива и пошла через океан.
Через двенадцать дней яхта стала в Панамском канале и послала радио, вызывая к аппарату главного директора «Анилин Роллинг» — Мак Линнея. В назначенный час Роллинг, сидя в радиорубке под дулом револьвера, отдал приказ Мак Линнею выплатить подателю чека, мистеру Гарину, сто миллионов долларов. Гарин выехал в Нью-Йорк и возвратился с деньгами и самим Мак Линнеем. Это была ошибка. Роллинг говорил с директором ровно пять минут в присутствии Зои, Гарина и Янсена. Мак Линней уехал с глубоким убеждением, что дело нечисто.
Затем «Аризона» стала крейсировать в пустынном Караибском море. Гарин разъезжал по Америке по заводам, зафрахтовывал пароходы, закупал машины, приборы, инструменты, сталь, цемент, стекло. В Сан-Франциско происходила погрузка. Доверенный Гарина заключал контракты с инженерами, техниками, рабочими. Другой доверенный выехал в Европу и вербовал среди остатков русской белой армии пятьсот человек для несения полицейской службы.
Так прошло около месяца. Роллинг ежедневно разговаривал по радио с Нью-Йорком, Парижем, Берлином. Его приказы были суровы и неумолимы. После гибели анилиновых заводов европейская химическая промышленность перестала сопротивляться. «Анилин Роллинг» — значилось на всех фабрикатах. Это было клеймо — жёлтый круг с тремя чёрными полосками и надписью: наверху — «Мир», внизу — «Анилин Роллинг Компани». Начинало походить на то, что каждый европеец должен быть проштемпелёван этим жёлтым кружочком. Так «Анилин Роллинг» шёл на приступ сквозь дымящиеся развалины заводов Анилиновой компании.
Колониальным, жутким запашком тянуло по всей Европе. Гасли надежды. Не возвращались веселье и радость. Гнили бесчисленные сокровища духа в пыльных библиотеках. Жёлтое солнце с тремя чёрными полосками озаряло неживым светом громады городов, трубы и дымы, рекламы, рекламы, рекламы, выпивающие кровь у людей, и в кирпичных проплёванных улицах и переулках, между витрин, реклам, жёлтых кругов и кружочков — человеческие лица, искажённые гримасой голода, скуки и отчаяния.
Валюты падали. Налоги поднимались. Долги росли. И священной законности, повелевавшей чтить долг и право, ударило в лоб жёлтое клеймо. Плати.
Деньги текли ручейками, ручьями, реками в кассы «Анилин Роллинг». Директора «Анилин Роллинг» вмешивались во внутренние дела государств, в международную политику. Они составляли как бы орден тайных правителей.
Гарин носился из конца в конец по Соединённым Штатам с двумя секретарями, инженерами, пишущими барышнями и сворой рассыльных. Он работал двадцать часов в сутки. Никогда не спрашивал цен и не торговался.
Гарин носился из конца в конец по Соединённым Штатам с двумя секретарями, инженерами, пишущими барышнями и сворой рассыльных. Он работал двадцать часов в сутки. Никогда не спрашивал цен и не торговался.
Мак Линней с тревогой и изумлением следил за ним. Он не понимал, для чего всё это покупается и грузится и зачем с таким безрассудством расшвыриваются миллионы Роллинга. Секретарь Гарина, одна из пишущих барышень и двое рассыльных были агентами Мак Линнея. Они ежедневно посылали ему в Нью-Йорк подробный отчёт. Но всё же трудно было что-либо понять в этом вихре закупок, заказов и контрактов.
В начале сентября «Аризона» опять появилась в Панамском канале, взяла на борт Гарина и, выйдя в Тихий океан, исчезла в направлении на юго-запад.
В том же направлении, двумя неделями позже, вышли десять гружёных кораблей с запечатанными приказами.
85Океан был неспокоен. «Аризона» шла под парусами. Были поставлены гроты и кливера, — все паруса, кроме марселей. Узкий корпус яхты, — скорлупка с парусами, наполненными ветром, со звенящими, поющими вантами, — то скрывался до верхушек мачт между волнами, то взмывал на гребле, отряхивая пену.
Тент был убран. Люки задраены. Шлюпки подняты на палубу и закреплены. Мешки с песком, положенные вдоль обоих бортов, увязаны проволокой. На баке и на юте установлены две решётчатые башни с круглыми, как котлы, камерами на верхних площадках. Башни эти, покрытые брезентами, придавали «Аризоне» странный профиль полувоенного судна.
На капитанском мостике, куда долетали только брызги волн, стояли Гарин и Шельга. На обоих — кожаные плащи и шляпы. Рука Шельги была освобождена от гипса, но пока ещё годилась только на то, чтобы взять коробку спичек да вилку за столом.
— Вот океан, — сказал Гарин, — и ничтожное судёнышко, кристаллик человеческого гения и воли… Летим, товарищ Шельга, хоть ты что… Боремся… А волны какие… Глядите — горы.
Огромная волна шла с правого борта. Кипящий гребень её рос и пенился. Под ним всё круче выгибалась стеклянно-зелёная вогнутая поверхность в жгутах пены. Гребень закручивался. «Аризона» ложилась на левый борт. Пел дикий ветер между парусами, вынося кораблик из бездны. И он, совсем ложась, показывая красное днище до киля, наискось, по вогнутой поверхности вылетел на гребень волны и скрылся в шумящей пене. Исчезли палуба, и шлюпки, и бак, погрузилась до купола решётчатая мачта на баке. Вода кипела кругом капитанского мостика.
— Здорово! — крикнул Гарин.
«Аризона» выпрямилась, вода схлынула с палубы, кливера плеснули, и она понеслась вниз по уклону волны.
— Так и человек, товарищ Шельга, так и человек в человеческом океане… Я вот страстно полюбил это судёнышко… Разве мы не похожи?.. У обоих грудь полна ветром… А?
Шельга пожал плечами, не ответил. Не спорить же с этим — влюблённым в себя до восторга… Пусть упивается — сверхчеловек, да и только. Недаром он и Роллинг нашли на земле друг друга: лютые враги, а одному без другого не дыхнуть. Химический король порождает из своего чрева этого воспалённого преступными идеями человечка — тот, в свою очередь, оплодотворяет чудовищной фантазией роллингову пустыню. Кол им обоим в глотку!
Действительно, трудно было понять, почему до сих пор Роллинга не жрут акулы. Дело своё он сделал, — не миллиард, но триста миллионов долларов Гарин получил. Теперь бы и концы в воду. Но нет, что-то ещё более прочное связывало этих людей.
Не понимал Шельга также, почему и его не спихнули за борт в Тихом океане. Тогда, в Неаполе, он был нужен Гарину как третье лицо и свидетель. Явись Гарин один в Неаполе на «Аризону», могли случиться неожиданные неприятности. Но устранить сразу двоих Роллингу было бы гораздо труднее. Всё это ясно. Гарин выиграл партию.
— Зачем же ему теперь Шельга? Во время крейсерства в Караибском море были ещё строгости. Здесь же, в океане, за Шельгой никто не следил, и он делал, что хотел. Присматривался. Прислушивался. И ему начинали мерещиться кое-какие выходы из скверного положения.
Перегон по океану был похож на увеселительную прогулку. Завтраки, обеды и ужины обставлялись с роскошью. За стол садились Гарин, мадам Ламоль, Роллинг, капитан Янсен, помощник капитана, Шельга, инженер Чермак — чех (помощник Гарина), щупленький, взъерошенный, болезненный человек, с бледными пристальными глазами и реденькой бородкой, и второй помощник — химик, немец Шефер, костлявый, застенчивый молодой человек, ещё недавно умирающий с голоду в Сан-Франциско.
В этой странной компании смертельных врагов, убийц, грабителей, авантюристов и голодных учёных, — во фраках, с бутоньерками в петлицах, — Шельга, как и все, — во фраке, с бутоньеркой, спокойно помалкивал, ел и пил со вкусом.
Сосед справа однажды пустил в него четыре пули, сосед слева — убийца трёх тысяч человек, напротив — красавица, бесовка, какой ещё не видал свет.
После ужина Шефер садился за пианино, мадам Ламоль танцевала с Янсеном. Роллинг оставался обычно у стола и глядел на танцующих. Остальные поднимались в курительный салон. Шельга шёл курить трубку на палубу. Его никто не удерживал, никто не замечал. Дни проходили однообразно. Суровому океану не было конца. Катились волны так же, как миллионы лет тому назад.
Сегодня Гарин, сверх обыкновения, вышел вслед за Шельгой на мостик и заговорил с ним по-приятельски, будто ничего и не произошло с тех пор, как они сидели на скамеечке на бульваре Профсоюзов в Ленинграде. Шельга насторожился. Гарин восхищался яхтой, самим собой, океаном, но, видимо, куда-то клонил.
Со смехом сказал, отряхивая брызги с бородки:
— У меня к вам предложение, Шельга.
— Ну?
— Помните, мы условились играть честную партию?
— Так.
— Кстати… Ай, ай… Это ваш подручный угостил меня из-за кустов? На волосок ближе — и череп вдребезги.
— Ничего не знаю…
Гарин рассказал о выстреле на даче Штуфера. Шельга замотал головой.
— Я ни при чём. А жаль, что промахнулся…
— Значит — судьба?
— Да, судьба.
— Шельга, предлагаю вам на выбор, — глаза Гарина, неумолимые и колючие, приблизились, лицо сразу стало злым, — либо вы бросьте разыгрывать из себя принципиального человека… Либо я вас вышвырну за борт. Поняли?
— Понял.
— Вы мне нужны. Вы мне нужны для больших дел… Мы можем договориться… Единственный человек, кому я верю, это вам.
Он не договорил, гребень огромной волны, выше прежних, обрушился на яхту. Кипящая пена покрыла капитанский мостик. Шельгу бросило на перила, его выкаченные глаза, разинутый рот, рука с растопыренными пальцами показались и исчезли под водой… Гарин кинулся в водоворот.
86Шельга не раз впоследствии припоминал этот случай.
Рискуя жизнью, Гарин схватил его за край плаща и боролся с волнами, покуда они не пронеслись через яхту. Шельга оказался висящим за перилами мостика. Лёгкие его были полны воды. Он тяжело упал на палубу. Матросы с трудом откачали его и унесли в каюту.
Туда же вскоре пришёл и Гарин, переодетый и весёлый. Приказал подать два стаканчика грога и, раскурив трубку, продолжал прерванный разговор.
Шельга рассматривал его насмешливое лицо, ловкое тело, развалившееся в кожаном кресле. Странный, противоречивый человек. Бандит, негодяй, тёмный авантюрист… Но от грога ли, или от перенесённого потрясения Шельге приятно было, что Гарин вот так сидит перед ним, задрав ногу на колено, и курит и рассуждает о разных вещах, как будто не трещат бока «Аризоны» от ударов волн, не проносятся кипящие струи за стеклом иллюминатора, не уносятся, как на качелях, вниз и вверх, то Шельга на койке, то Гарин в кресле…
Гарин сильно изменился после Ленинграда, — весь стал уверенный, смеющийся, весь благорасположенный и добродушный, какими только бывают очень умные, убеждённые эгоисты.
— Зачем вы пропустили удобный случай? — спросил его Шельга. — Или вам до зарезу нужна моя жизнь? Не понимаю.
Гарин закинул голову и засмеялся весело:
— Чудак вы, Шельга… Зачем же я должен поступать логично?.. Я не учитель математики… До чего ведь дожили… Простое проявление человечности — и непонятно. Какая мне выгода была тащить за волосы утопающего? Да никакая… Чувство симпатии к вам… Человечность…
— Когда взрывали анилиновые заводы, кажется, не думали о человечности.
— Нет! — крикнул Гарин. — Нет, не думал. Вы всё ещё никак не можете выкарабкаться из-под обломков морали… Ах, Шельга, Шельга… Что это за полочки: на этой полочке — хорошее, на этой — плохое… Я понимаю, дегустатор: пробует, плюёт, жуёт корочку, — это, говорит, вино хорошее, это плохое. Но ведь руководится он вкусом, пупырышками на языке. Это реальность. А где ваш дегустатор моральных марок? Какими пупырышками он это пробует?
— Всё, что ведёт к установлению на земле советской власти, — хорошо, — проговорил Шельга, — всё, что мешает, — плохо.