— Можете успокоить рабочих. Завтра мы платим. Мадам Ламоль достала десять миллионов долларов. Сейчас посылаю за деньгами прогулочный дирижабль. «Аризона» всего в четырёхстах милях на северо-западе.
— Ну что же, это упрощает, — сказал Шельга. Засунув руки в карманы, он вышел.
109Повиснув на потолочных ремнях так, чтобы ноги не касались пола, зажмурившись и на секунду задержав дыхание, Шельга рухнул вниз в стальной коробке лифта.
Охлаждение параллельной шахты было неравномерным, и от пещеры к пещере приходилось пролетать горячие пояса, — спасала только скорость падения.
На глубине восьми километров, глядя на красную стрелку указателя, Шельга включил реостаты и остановил лифт. Это была пещера номер тридцать семь. В трёхстах метрах глубже неё на дне шахты гудели гиперболоиды и раздавались короткие, непрерывные взрывы раскалённой почвы, охлаждаемой сжатым воздухом. Позвякивали, шуршали черпаки элеваторов, уносящие породу на поверхность земли.
Пещера номер тридцать семь, как и все пещеры сбоку главной шахты, представляла собой внутренность железного клёпаного куба. За стенками его испарялся жидкий воздух, охлаждая гранитную толщу. Пояс кипящей магмы, видимо, был неглубоко, ближе, чем это предполагалось по данным электромагнитных и сейсмографических разведок. Гранит был накалён до пятисот градусов. Остановись, хотя бы на несколько минут охлаждающие приборы жидкого воздуха, всё живое мгновенно превратилось бы в пепел.
Внутри железного куба стояли койки, лавки, вёдра с водой. На четырёхчасовой смене рабочие приходили в такое состояние, что их полуживыми укладывали на койки, прежде чем поднять на поверхность земли. Шумели вентиляторы и воздуходувные трубы. Лампочка под клёпаным потолком резко освещала мрачные, нездоровые, отёчные лица двадцати пяти человек. Семьдесят пять рабочих находились в пещерах выше, соединённые телефонами.
Шельга вышел из лифта. Кое-кто обернулся к нему, но не поздоровались, — молчали. Очевидно, решение взорвать шахту было твёрдое.
— Переводчика. Я буду говорить по-русски, — сказал Шельга, садясь к столу и отодвигая локтем банки с мармеладом, с английской солью, недопитые стаканы вина. (Всем этим правительство острова щедро снабжало шахтёров.)
К столу подошёл синевато-бледный, под щетиной бороды, сутулый, костлявый еврей.
— Я переводчик.
Шельга начал говорить…
— Гарин и его предприятие — не что иное, как крайняя точка капиталистического сознания. Дальше Гарина идти некуда: насильственное превращение трудящейся части человечества в животных путём мозговой операции, отбор избранных — «царей жизни», остановка хода цивилизации. Буржуа пока ещё не понимают Гарина, — да он и сам не торопится, чтобы его поняли. Его считают бандитом и захватчиком. Но они в конце концов поймут, что империализм упирается в систему Гарина… Товарищи, мы должны предупредить самый опасный момент: чтобы Гарин с ними не сговорился. Тогда вам придётся туго, товарищи. А вы в этой коробке решили умереть за то, чтобы Гарин не ссорился с американским правительством. Как же теперь быть, подумайте? Одолеет Гарин — плохо, одолеют капиталисты — плохо. Гарин с ними сговорится — тогда уже хуже некуда. Вы ещё не знаете себе цены, товарищи, — сила на вашей стороне. И через месяц, когда черпаки погонят золото на поверхность земли, это будет на руку не Гарину, а вам, тому делу, которое мы должны совершить на земле. Если вы мне верите, но как верите, — до конца, свирепо, — тогда я — ваш вождь… Выбирайте единогласно… А если не верите…
Шельга приостановился, оглянул угрюмые лица рабочих, устремлённые на него немигающие глаза, — сильно почесал в затылке…
— Если не верите, — ещё буду разговаривать.
К столу подошёл голый по пояс, весь в саже, плечистый юноша. Нагнувшись, посмотрел на Шельгу синими глазами. Поддёрнул штаны, повернулся к товарищам:
— Я верю.
— Верим, — сказали остальные. Через многовёрстную гранитную толщину долетело по телефонам: «Верим, верим».
— Ну, верите, так ладно, — сказал Шельга, — теперь по пунктам: национальные границы к вечеру уберут. Зарплату получите завтра. Гвардейцы пусть охраняют дворец, — мы без них обойдёмся. Пятнадцать душ провокаторов утопим, — это я первым условием поставил. Теперь задача — как можно скорее пробиться к золоту. Правильно, товарищи?
110Ночью на северо-западе появился блуждающий свет прожекторов. В гавани тревожно завыли сирены. На рассвете, когда море ещё лежало в тени, появились первые вестники приближающейся эскадры: высоко над островом закружились самолёты, поблёскивая в розовой заре.
Гвардейцы открыли было по ним стрельбу из карабинов, но скоро перестали. Кучками собирались жители острова. Над шахтой продолжал куриться дымок. Били склянки на судах. На большом транспорте шла разгрузка — береговой кран выбрасывал на берег накрест перевязанные тюки.
Океан был спокоен в туманном мареве. В небе пели воздушные винты.
Поднялось солнце туманным шаром. И тогда все увидели на горизонте дымы. Они ложились длинной и плоской тучей, тянувшейся на юго-восток. Это приближалась смерть.
На острове всё затихло, как будто перестали даже петь птицы, привезённые с континента. В одном месте кучка людей побежала к лодкам в гавани, и лодки, нагруженные до бортов, торопливо пошли в открытое море.
Но лодок было мало, остров — как на ладони, укрыться негде. И жители стояли в столбняке, молча. Иные ложились лицом в песок.
Во дворце не было заметно движения. Бронзовые ворота заперты. Вдоль красноватых наклонных стен шагали, с карабинами за спиной, гвардейцы в широкополых высоких шляпах, в белых куртках, расшитых золотом. В стороне возвышалась прозрачная, как кружево, башня большого гиперболоида. Восходящая пелена тумана скрывала от глаз её верхушку. Но мало кто надеялся на эту защиту: буро-чёрное облако на горизонте было слишком вещественно и угрожающе.
Многие с испугом обернулись в сторону шахты. Там заревел гудок третьей смены. Нашли время работать! Будь проклято золото! Затем часы на крыше замка пробили восемь. И тогда по океану покатился грохот — тяжёлые, возрастающие громовые раскаты. Первый залп эскадры. Секунды ожидания, казалось, растянулись в пространстве, в звуках налетающих снарядов.
111Когда раздался залп эскадры, Роллинг стоял на террасе, наверху лестницы, спускающейся к воде. Он вынул изо рта трубку и слушал рёв налетающих снарядов: не менее девяноста стальных дьяволов, начинённых меленитом и нарывным газом, мчались к острову прямо в мозг Роллингу. Они победоносно ревели. Сердце, казалось, не выдержит этих звуков. Роллинг попятился к двери в гранитной стене. (Он давно приготовил себе убежище в подвале на случай бомбардировки.) Снаряды разорвались в море, взлетев водяными столбами. Громыхнули. Недолёт.
Тогда Роллинг стал смотреть на вершину сквозной башни. Там со вчерашнего вечера сидел Гарин. Круглый купол на башне вращался, — это было заметно по движениям меридиональных щелей. Роллинг надел пенсне и всматривался, задрав голову. Купол вращался очень быстро — направо и налево. При движении направо видно было, как по меридиональной щели ходит вверх и вниз блестящий ствол гиперболоида.
Самым страшным была та торопливость, с которой Гарин работал аппаратом. И — тишина. Ни звука на острове.
Но вот с океана долетел широкий и глухой звук, будто в небе лопнул пузырь. Роллинг поправил пенсне на взмокшем носу и глядел теперь в сторону эскадры. Там расплывались грибами три кучи бело-жёлтого дыма. Левее их вспучивались лохматые клубы, озарились кроваво, поднялись, и вырос, расплылся четвёртый гриб. Докатился четвёртый раскат грома.
Пенсне всё сваливалось с носа Роллинга. Но он мужественно стоял и смотрел, как за горизонтом вырастали дымные грибы, как все восемь линейных кораблей американской эскадры взлетели на воздух.
Снова стало тихо на острове, на море и в небе. В сквозной башне сверху вниз мелькнул лифт. Хлопнули двери в доме, послышалось фальшивое насвистывание фокстрота, на террасу выбежал Гарин. Лицо у него было измученное, измятое, волосы — торчком.
Не замечая Роллинга, он стал раздеваться. Сошёл по лестнице к самой воде, стащил подштанники цвета сёмги, шёлковую рубашку. Глядя на море, где ещё таял дым над местом погибшей эскадры, Гарин скрёб себя под мышками. Он был, как женщина, белый телом, сытенький, в его наготе было что-то постыдное и отвратительное.
Он попробовал ногой воду, присел по-бабьи навстречу волне, поплыл, но сейчас же вылез и только тогда увидел Роллинга.
— А, — протянул он, — а вы что, тоже купаться собрались? Холодно, чёрт его дери.
Он вдруг рассмеялся дребезжащим смешком, захватил одежду и, помахивая подштанниками и не прикрываясь, во всей срамоте пошёл в дом. Такого унижения Роллинг ещё не переживал. От ненависти, от омерзения сердце его оледенело. Он был безоружен, беззащитен. В эту минуту слабости он почувствовал, как на него легло прошлое, — вся тяжесть истраченных сил, бычьей борьбы за первое место в жизни… И всё для того, чтобы мимо него торжествующе прошествовал этот — его победитель — голый бесстыдник.
Он вдруг рассмеялся дребезжащим смешком, захватил одежду и, помахивая подштанниками и не прикрываясь, во всей срамоте пошёл в дом. Такого унижения Роллинг ещё не переживал. От ненависти, от омерзения сердце его оледенело. Он был безоружен, беззащитен. В эту минуту слабости он почувствовал, как на него легло прошлое, — вся тяжесть истраченных сил, бычьей борьбы за первое место в жизни… И всё для того, чтобы мимо него торжествующе прошествовал этот — его победитель — голый бесстыдник.
Открывая огромные бронзовые двери, Гарин обернулся:
— Дядя, идём завтракать. Раздавим бутылочку шампанского.
112Самое странное в дальнейшем поведении Роллинга было то, что он покорно поплёлся завтракать. За столом, кроме них, сидела только мадам Ламоль, бледная и молчаливая от пережитого волнения. Когда она подносила ко рту стакан, — стекло дребезжало об её ровные ослепительные зубы.
Роллинг, точно боясь потерять равновесие, напряжённо глядел в одну точку — на золотую бутылочную пробку, сделанную в форме того самого проклятого аппарата, которым в несколько минут были уничтожены все прежние понятия Роллинга о мощи и могуществе.
Гарин, с мокрыми непричёсанными волосами, без воротничка, в помятом и прожжённом пиджаке, болтал какой-то вздор, жуя устрицы, — залпом выпил несколько стаканов вина:
— Вот теперь только понимаю, до чего проголодался.
— Вы хорошо поработали, мой друг, — тихо сказала Зоя.
— Да. Признаться, одну минуту было страшновато, когда горизонт окутался пушечным дымом… Они меня всё-таки опередили… Черти… Возьми они на один кабельтов дальше — от этого дома, чего там — от всего острова остались бы пух и перья…
Он выпил ещё стакан вина и, хотя сказал, что голоден, локтем оттолкнул ливрейного лакея, поднёсшего блюдо.
— Ну как, дядя? — он неожиданно повернулся к Роллингу и уже без смеха впился в него глазами. — Пора бы нам поговорить серьёзно. Или будете ждать ещё более потрясающих эффектов?
Роллинг без стука положил на тарелку вилку и серебряный крючок для омаров, опустил глаза:
— Говорите, я вас слушаю.
— Давно бы так… Я вам уже два раза предлагал сотрудничество. Надеюсь — помните? Впрочем, я вас не виню: вы не мыслитель, вы из породы буйволов. Сейчас ещё раз предлагаю. Удивляетесь? Объясню. Я — организатор. Я перестраиваю всю вашу тяжеловесную, набитую глупейшими предрассудками капиталистическую систему. Понятно? Если я не сделаю этого — коммунисты вас съедят с маслицем и ещё сплюнут не без удовольствия. Коммунизм — это то единственное в жизни, что я ненавижу… Почему? Он уничтожает меня, Петра Гарина, целую вселенную замыслов в моём мозгу… Вы вправе спросить, для чего же мне нужны вы, Роллинг, когда у меня под ногами неисчерпаемое золото?
— Да, спрошу, — хрипло проговорил Роллинг.
— Дядя, выпейте стакан джину с кайенским перцем, это оживит ваше воображение. Неужели вы хотя на минуту могли подумать, что я намерен превратить золото в навоз? Действительно, я устрою несколько горячих денёчков человечеству. Я подведу людей к самому краю страшной пропасти, когда они будут держать в руках килограмм золота, стоящий пять центов.[18]
Роллинг вдруг поднял голову, тусклые глаза молодо блеснули, рот раздвинулся кривой усмешкой…
— Ага! — каркнул он.
— То-то — ага. Поняли, наконец?.. И тогда, в эти дни величайшей паники, мы, то есть я, вы и ещё триста таких же буйволов, или мировых негодяев, или финансовых королей, — выбирайте название по своему вкусу, — возьмём мир за глотку… Мы покупаем все предприятия, все заводы, все железные дороги, весь воздушный и морской флот… Всё, что нам нужно и что пригодится, — будет наше. Тогда мы взрываем этот остров вместе с шахтой и объявляем, что мировой запас золота ограничен, золото в наших руках и золоту возвращено его прежнее значение — быть единой мерой стоимости.
Роллинг слушал, откинувшись на спинку стула, рот его с золотыми зубами раздвинулся, как у акулы, лицо побагровело.
Так он сидел неподвижно, посверкивая маленькими глазами. Мадам Ламоль на минуту даже подумала: не хватит ли старика удар.
— Ага! — снова каркнул он. — Идея смела… Вы можете рассчитывать на успех… Но вы не учитываете опасности всяких забастовок, бунтов…
— Это учитываю в первую голову, — резко сказал Гарин. — Для начала мы построим громадные концентрационные лагери. Всех недовольных нашим режимом — за проволоку. Затем — проведём закон о мозговой кастрации. Итак, дорогой друг, вы избираете меня вождём?.. Ха! (Он неожиданно подмигнул, и это было почти страшно.)
Роллинг опустил лоб, насупился. Его спрашивали, он обязан был подумать.
— Вы принуждаете меня к этому, мистер Гарин?
— А вы как думали, дядя? На коленях, что ли, прошу? Принуждаю, если вы сами ещё не поняли, что уже давно ждёте меня как спасителя.
— Очень хорошо, — сквозь зубы сказал Роллинг и через стол протянул Гарину лиловую шершавую руку.
— Очень хорошо, — повторил Гарин. — События развиваются стремительно. Нужно, чтобы на континенте было подготовлено мнение трёхсот королей. Вы напишите им письмо о всём безумии правительства, посылающего флот расстреливать мой остров. Вы постараетесь приготовить их к «золотой панике». (Он щёлкнул пальцами, подскочил ливрейный лакей.) Налей-ка ещё шампанского. Итак, Роллинг, выпьем за великий исторический переворот… Ну что, брат, а Муссолини какой-нибудь — щенок…
Пётр Гарин договорился с мистером Роллингом… История была пришпорена, история понеслась вскачь, звеня золотыми подковами по черепам дураков.
113Впечатление, произведённое в Америке и Европе гибелью тихоокеанской эскадры, было потрясающее, небывалое. Североамериканские Соединённые Штаты получили удар, отдавшийся по всей земле. Правительства Германии, Франции, Англии, Италии неожиданно с нездоровой нервностью воспрянули духом: показалось, — а вдруг в нынешнем году (а вдруг и совсем) не нужно будет платить процентов распухшей от золота Америке? «Колосс оказался на глиняных ногах, — писали в газетах, — не так-то просто завоёвывать мир…»
Кроме того, сообщения о пиратских похождениях «Аризоны» внесли перебой в морскую торговлю. Владельцы пароходов отказывались от погрузки, капитаны боялись идти через океан, страховые общества подняли цены, в банковских переводах произошёл хаос, начались протесты векселей, лопнуло несколько торговых домов, Япония поспешила просунуть на американские колониальные рынки свои дешёвые и скверные товары.
Плачевный морской бой обошёлся Америке в большие деньги. Пострадал престиж, или, как его называли, «национальная гордость». Промышленники требовали мобилизации всего морского и воздушного флотов, — войны до победного конца, чего бы это ни стоило. Американские газеты грозились, что «не снимут траура» (названия газет были обведены траурной рамкой, — это на многих производило впечатление, хотя типографски стоило недорого), покуда Пьер Гарри не будет привезён в железной клетке в Нью-Йорк и казнён на электрическом стуле. В города, в обывательскую толщу, проникали жуткие слухи об агентах Гарина, снабжённых будто бы карманным инфракрасным лучом. Были случаи избиения неизвестных личностей и мгновенных паник на улицах, в кино, в ресторанах. Вашингтонское правительство гремело словами, но по существу показывало ужасную растерянность. Единственное из всей эскадры судно, миноносец, уцелевший от гибели под Золотым островом, привёз военному министру донесение о бое, — подробности настолько страшные, что их побоялись опубликовать. Семнадцатидюймовые орудия были бессильны против световой башни острова Негодяев.
Все эти неприятности заставили правительство Соединённых Штатов созвать в Вашингтоне конференцию. Её лозунгом было: «Все люди суть дети одного бога, подумаем о мирном процветании человечества».
Когда был опубликован день конференции, редакции газет, радиостанции всего мира получили извещение о том, что инженер Гарин лично будет присутствовать на открытии.
114Гарин, Чермак и инженер Шефер опускались в лифте в глубину главной шахты. За слюдяными окошками проходили бесконечные ряды труб, проводов, креплений, элеваторных колодцев, площадок, железных дверей.
Миновали восемнадцать поясов земной коры — восемнадцать слоёв, по которым, как по слоям дерева, отмечались эпохи жизни планеты. Органическая жизнь начиналась с четвёртого «от огня» слоя, образованного палеозойским океаном. Девственные воды его были насыщены неведомой нам жизненной силой. Они содержали радиоактивные соли и большое количество углекислоты. Это была «вода жизни».
На заре последующей — мезозойской — эры из вод его вышли гигантские чудовища. Миллионы лет они потрясали землю криками жадности и похоти. Ещё выше, в слоях шахты, находили остатки птиц, ещё выше — млекопитающих. А там уже близился ледниковый период — суровое снежное утро человечества.